В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

10 Победа

Крошечного младенца осмотрели, запеленали и на мгновение поднесли к моему лицу, чтобы потом перевести его в отделение интенсивной терапии новорожденных. Дышал он с большим трудом. Роды прошли тяжело. Когда они добрались до матки, то ее стенка оказалась настолько тонкой, что стала чуть ли не прозрачной.

Понимая, какие серьезные проблемы могли возникнуть во время родов, мой акушер попытался предупредить Рэнди обо всем, что могло произойти в операционной. «Если я скажу тебе немного беззаботно: „Слушай, почему бы тебе не пойти в комнату ожидания?”, то это будет означать, что все в порядке и я просто не хочу, чтобы ты лишний раз волновался. Потому что если ты останешься, то увидишь и услышишь вещи, из-за которых будешь волноваться. Если же ты услышишь, как серьезным тоном говорю: „Думаю, тебе следует пойти в комнату ожидания прямо сейчас”, то тебе следует сразу же покинуть операционную. Это будет означать, что у нас неприятности и я не хочу, чтобы ты все это видел. Ты все понял?» Он изменил интонацию, демонстрируя, как его голос будет звучать в случае неотложной ситуации по сравнению с обычной просьбой. Мы были готовы ко всякому и оба почти не сомневались услышать от него во время операции, что Рэнди следует немедленно покинуть операционную. Мы понимали, что если услышим это, то он будет проводить неотложную гистерэктомию из-за невозможности остановить кровотечение, однако я все равно могу при этом умереть.

Ему так и не пришлось прибегать к кодовой фразе, однако мы слышали, как он все с большей и большей настойчивостью говорит: «Мне нужен рабочий отсос. Мне нужен рабочий отсос. Почему отсос не работает?» Я стремительно потеряла литр крови, которая залила операционное поле, однако ему удалось мастерски остановить кровотечение.

От спинальной анестезии я чувствовала себя так, будто мою диафрагму парализовало, и не могла достаточно эффективно дышать.

Лежа на операционном столе с крепко пристегнутыми ремнями руками, я не могла отделаться от мысли о том, что смерть при распятии на кресте наступает от удушья. При этом происходит так называемое сухое утопление, когда человек пытается, но не может вдохнуть воздух.

Я подумала о своем друге, когда тот пытался дышать против ветра, падая навстречу своей смерти. Я почувствовала, как застучало мое сердце, отдавая в уши. Анестезиолог заверил меня, что я вне опасности, хотя им и пришлось нацепить мне на лицо кислородную маску.

Я обрадовалась, когда действие спинальной анестезии закончилось, хотя теперь я и чувствовала каждый наносимый шов. Я ощущала, как игла пронзает мне кожу, как через нее продевают толстую нить, а иголка пронзает кожу с другой стороны. Я чувствовала, как напрягается нить, стягивая вместе мои ткани. Боли не было, однако было нечто сюрреалистичное в том, чтобы чувствовать, как тебя зашивают, – это сбивало с толку. Вытерпев шесть-семь швов, я непринужденно сказала хирургу: «Знаете, а я чувствую ваши стежки». Он принялся меня зашивать с удвоенной скоростью.

Во всем этом контролируемом хаосе ребенок умудрился дважды вдохнуть изрядную порцию околоплодных вод в свои недоразвитые легкие. Губительные последствия произошедшего я увидела, когда меня перевели в послеродовую палату. Пришел Рэнди и гордо продемонстрировал мне снятое на телефон видео нашего малыша в стерильном инкубаторе отделения интенсивной терапии новорожденных, а я только и могла думать, что ему следует быть на искусственной вентиляции. «Почему он не на вентиляции?» – спросила я, наблюдая, как сокращается пространство между его ребрами в его попытках наладить дыхание, а его губы синеют. Ему явно не хватало воздуха.

В течение часа его подключили к дыхательной трубке и дважды ввели ему в воздушные пути тягучее вещество под названием «легочный сурфактант», призванное помочь его легким расправиться. На инвалидной коляске меня доставили из моей палаты к нему, чтобы я могла посмотреть на это миниатюрное создание, красное и бойкое, подсоединенное к мониторинговому оборудованию тоненькими ниточками проводов и электродов. Там, где была пуповина, в него входила до невозможного тонкая трубка. На голове у него были крошечные очки, защищающие от ультрафиолетовых лучей, которые помогали справиться с желтухой новорожденных. Порции его питания измерялись миллилитрами, а прибавка в весе – граммами. Все казалось мне таким миниатюрным и аккуратно выверенным, словно кто-то проводил электричество в кукольном домике.

Хотя я не проводила постоянно ассоциации между моей предыдущей и нынешней беременностями, медсестры интенсивной терапии новорожденных явно делали это за меня. Подобно колонии насекомых с коллективной памятью, они все как одна, казалось, были в курсе смерти моего первого ребенка, причем некоторые из них и вовсе присутствовали в тот день во время экстренного кесарева. Казалось, они не совсем уверены, хочу ли я, чтобы мне напоминали об этом событии, и были по большей части правы в своих догадках, хотя их поступкам явно и недоставало логики. Как по мне, так они слишком зацикливались на моей предыдущей утрате, из-за чего теряли из виду общую картину. Для них это было лишь рождение недоношенного ребенка на двадцать седьмой неделе, которого не удалось реанимировать. Вместе с тем это событие, каким бы ужасным оно ни было само по себе, нельзя было рассматривать отдельно от всех остальных обстоятельств. Необходимо было принимать во внимание и мое критическое состояние в тот момент – только тогда оно принимало подлинный смысл. Мне же удалось пережить и то и другое. Я воспряла, я поправилась и теперь была глубоко благодарна. Я не могла понять, как можно говорить об одном, не учитывая другого.

Когда одна из медсестер робко упомянула, что присутствовала при первых родах, и принялась рассказывать о тех событиях, какими их видела она, я тут же узнала в ней медсестру, которая была так разочарована, когда я отказалась взять на руки своего мертвого ребенка.

«Это была ужасная ночь», – робко сказала она.

Да, я прекрасно это помнила. Ночь была ужасная.

«Все будет хорошо», – заверила она меня. Я попыталась понять по выражению ее лица, насколько она сама верит своему утверждению, однако, подобно стюардессе во время сильной турбулентности, она не позволяла своему лицу выдать своего волнения.

Пожалуй, было неудивительно, что именно она с самого начала и довольно часто принялась призывать меня взять ребенка на руки, хотя мне он и казался крайне хрупким, и я была уверена, что это ужасная идея. Она предупредила, что его кожа по-прежнему очень нежная, и мне не следует ее сдавливать, так как она может лопнуть. Это описание, как и следовало ожидать, напомнило мне о том образе разлагающегося ребенка. Она настаивала на том, что, несмотря на хрупкость его кожи, телесный контакт с матерью будет полезен как для него, так и для меня. Мне показалось несколько странным, что одно и то же утверждение – что маме следует во что бы то ни стало взять ребенка на руки – использовалось в столь разных ситуациях.

Чтобы я могла взять своего сына на руки, не навредив ему, от медсестры требовались четкие и слаженные действия, которые она с блеском выполнила. Она развязала и закрепила торчащие из него многочисленные трубки и провода и объяснила мне, как полностью себя дезинфицировать. После всех этих манипуляций мне вручили самого легкого человечка на свете. Он был не тяжелее птицы, словно его кости были полыми, и казалось, что он в любой момент может взлететь.

Конечно же, она оказалась права – мне определенно пошло на пользу и принесло облегчение то, что я поднесла его к своей груди и ощутила его вес собственноручно. Он одновременно и окрылял нас, облегчая нашу ношу, и опускал ближе к земле, привязывая к ней и друг к другу.

«Привет, приятель, – прошептала я своему ребенку. – Мы тебя ждали». В тот самый момент я осознала нашу зависимость друг от друга. Казалось, наша маленькая семья была объединена и переплетена благородным, невидимым стеблем. Я осознала, что мое тело больше не определяло внешние границы моего существования. Теперь частичка меня занимала участок пространства в этом мире, которое физически мной не являлось. Я знала, что мы теперь всегда будем рядом, благодаря гравитации, любви и другим невидимым силам.

Нам каким-то образом удалось избежать многочисленных по-настоящему ужасных событий, которым бывают подвержены дети в отделении интенсивной терапии новорожденных. Разрушительные кровоизлияния в мягкие ткани мозга, несовместимые с жизнью патологии сердца – все это по-настоящему душераздирающие, пугающие и навсегда меняющие жизнь ужасы. С нами ничего такого, к счастью, не случилось. Что с нами случилось, так это банальные, мимолетные переживания, которые происходили главным образом у нас в головах, подпитанные волнением и кажущейся нестабильностью столь крошечной формы жизни.

Так, например, мы узнали, что у недоношенных детей настолько слабо развиты дыхательные центры мозга, что они часто перестают дышать – у них наблюдается так называемое апноэ. Когда дыхание прекращается, их пульс начинает резко падать. Медсестры интенсивной терапии новорожденных быстро и эффективно реагируют на подобные ситуации, и ребенок зачастую нуждается лишь в легкой стимуляции, чтобы снова начать самостоятельно дышать. Они слегка толкают их, трут их, сдавливают им ступни, чтобы напомнить, что им нужно дышать. Иногда медсестры бормочут что-нибудь вроде: «Ты же не собираешься тут вырубиться, паренек, а?» Про себя я думала, что лучше бы им было не говорить подобные вещи, так как это усиливало наши страхи по поводу того, что может случиться что-нибудь серьезное. В большинстве случаев апноэ, конечно, не приносили никакого вреда, однако порой свидетельствовали об инфекции или чем-то похуже.

Когда его, наконец, сняли со вспомогательной искусственной вентиляции, оставив лишь миниатюрную кислородную канюлю, я сидела и смотрела, как много раз за час его дыхание обрывалось, а пульс падал. Каждый раз мне казалось, что он чуть не умер у меня на глазах. Умом я понимала, что это было не так, что это было распространенное и весьма ожидаемое явление, которое во многом отражало процесс окончательного формирования его организма. Мы знали все это главным образом благодаря тому, что нас об этом предупредили. Прелесть интенсивной терапии новорожденных в том, что у здешних пациентов довольно-таки ограниченный круг потенциальных проблем. Все они, по сути, являются недоношенными детьми. Хотя у каждого есть и свои индивидуальные особенности, а также различной тяжести заболевания, их проблемы гораздо более предсказуемы, чем в интенсивной терапии, где лежат взрослые. Это позволяет составлять довольно-таки точный прогноз. Наши врачи и медсестры могли сказать нам: «Из-за… мы переживаем, что может случиться А. Если случится А, то мы сделаем Б».

Все это порождало доверие, возможности которого я даже не допускала. Полностью прозрачные обсуждения, развернутые объяснения, непрерывное взаимодействие и полная откровенность создали вокруг нас защитный кокон. Я со спокойной душой оставляла его там на ночь и знала, что всецело могу доверить им заботу о нем, что они будут внимательны и своевременно среагируют на любую проблему, а затем непременно обо всем мне расскажут.

Несмотря на это, бывали моменты, когда мы волновались не на шутку, и этих моментов оказалось достаточно, чтобы бросить темную тень на тот период времени. Один из его приступов апноэ оказался особенно неподдающимся, и его пришлось вновь подключить к искусственной вентиляции легких, а также дать антибиотики на случай, если ухудшение состояния было вызвано инфекцией. В тот момент я больше всего на свете желала вновь оказаться в роли «больной». Беспомощно наблюдать за тем, как его состояние неумолимо ухудшается, оказалось для меня гораздо тяжелее, чем все, через что я прошла до этого. К своему стыду, я осознала, насколько привилегированное положение тогда занимала, и насколько, должно быть, тяжело было моей семье наблюдать за тем, как я сражаюсь с болезнью и прихожу в себя после операции.

Я смотрела на игрушечного Санта-Клауса, висящего в углу его крохотного инкубатора, и желала, чтобы он стал нашим талисманом, ну или хотя бы так и остался просто елочной игрушкой (чтобы не стал напоминанием о трагедии). Я попыталась представить, как мы вешаем его на елку, разбавляя его важную роль сотнями других теснящихся на ветках украшений. Я недоумевала, почему он оказался точно такого же размера, как тот плюшевый медведь с фотографий нашего мертвого ребенка. Мне казалось, я не вынесу, если мне придется снова покинуть больницу с коробкой ужасных воспоминаний.

Медсестры чувствовали мои опасения, они понимали, как я боюсь, что мы не сможем забрать домой и этого ребенка. Хотя они и не могли меня обнадежить, так как не хотели давать даже намека на ложную надежду, они делились со мной различными историями и закономерностями. «Что-то есть такое в детях, что становится сразу понятно – они намерены остаться. Такие дети с самого начала энергично сражаются за свою жизнь. Мы всегда обращаем на это внимание, и обычно это верный знак, что все будет хорошо. – Они рассказывали про детей, рожденных без этой энергии, в глазах которых не было света, означавшего их намерение остаться в живых: – Те же, кто нас в итоге покидает, они словно никогда здесь и не были. Такое ощущение, что в них по какой-то причине не вспыхнула та искра, которая определяет стремление к жизни».

Я изучала своего сына в свете этой информации. Мне казалось, я вижу в нем много энергии, много излучаемого им света. Он был красным и энергичным и казался крепче, чем мог подразумевать его крошечный размер. Он смог поправиться после осложнения. Более того, его состояние стабильно улучшалось, и его быстро перевели в другую часть отделения интенсивной терапии новорожденных, чтобы он учился самостоятельно есть и набирался сил. На протяжении недель он никак не мог научиться в нужной последовательности сосать, глотать и дышать, что было необходимо для его выживания. Затем, в один прекрасный день, прямо в канун Рождества, он, наконец, разобрался, что к чему. Нам сказали, что мы можем забрать его домой.

Его медсестры провожали нас теплыми объятьями и добрыми пожеланиями.

При выписке одна из медсестер сказала мне: «Я никогда не забуду, как ждала, чтобы ребенок наконец родился. Вы лежали на столе, а доктор снова и снова просил дать ему отсос, потому что тот отсос, что был в операционной, не работал. И тут я слышу, как кто-то спокойным, но решительным голосом говорит: «Не мог бы кто-нибудь уже помочь ему разобраться с отсосом?» Я оглянулась по сторонам, чтобы понять, кто это сказал, и это оказались вы! А затем, ближе к концу операции, вы просто спокойно сказали: «Знаете, а я ведь чувствую ваши стежки». И я помню, как подумала: Господи, если эта женщина способна сохранять спокойствие в этой ситуации, то она справится со всеми трудностями материнства!»

Медсестра оперировавшего меня хирурга была его основной медсестрой, то есть, будучи на работе, она была всегда приписана к нему. Подобный подход позволял сформироваться отношениям. В тот момент, когда мы покидали больницу, я по-настоящему чувствовала, что мы разделили между собой роль матери. Она сделала столько всего, чтобы о нем позаботиться.

Любопытно, что хотя у нас и были месяцы на подготовку, прежде чем нам позволили забрать его домой, мы не торопились все подготавливать. Мы стали несколько суеверными после того, как нам пришлось возвращать мебель, заказанную для первого ребенка, так что не спешили подготавливать детскую. У нас были друзья, которые понимали нашу непростую ситуацию, и они утешали нас рассказами про то, как они сами совершенно не подготовились, когда принесли домой своего ребенка.

Моя подруга Дана, которая была со мной в ночь, когда я умерла, сказала нам: «На самом деле вам только и нужны, что пара ползунков, немного подгузников и несколько бутылочек. Вот и все». Оба ее ребенка были приемными, и она точно так же до последнего не хотела захламлять дом детскими принадлежностями, которые в итоге могли и вовсе не пригодиться. «Проблема с таким подходом, однако, – предупреждала она нас, – в том, что когда вы все-таки вернетесь домой, то практически наверняка вскоре окажетесь на парковке универмага детских товаров, поедая тако из закусочной и одновременно пытаясь сообразить, что вам все-таки нужно купить, чтобы не дать ребенку умереть».

Другой наш друг первые два месяца укладывал их ребенка спать в выдвинутый ящик комода, застеленный одеяльцами, пока вместе с женой они не выспались достаточно, чтобы без лишней ругани купить кроватку. Словно в подтверждение своих слов он напомнил нам, что вырос в стране третьего мира и понимал, что это совершенно не соответствовало родительским стандартам в США.

В конечном счете я все-таки согласилась, что нам следует купить мебель, когда стало ясно, что, по всей вероятности, мы все-таки принесем этого ребенка домой. Даже несмотря на его физическое присутствие рядом, для меня это все равно было весьма решительным и смелым шагом. Мы купили кроватку цвета слоновой кости, комод с латунными ручками под старину, который выступал и в роли пеленального столика, а также высокий ультрамариновый шкаф. Мы оставили кресло-качалку с тахтой с нашей первой злополучной поездки в магазин за мебелью для ребенка – они сослужили мне прекрасную службу, когда я болела. Мы попытались их освежить синей декоративной подушкой и тем единственным одеялом, что мне удалось связать за время моего пребывания в больнице, повесив его на спинку кресла. На стене были размещены три нарисованные мной картины. На первой был невероятно большой слон в балетной пачке, балансирующий на крошечном мяче. Вторая изображала шпрехшталмейстера в виде обезьяны в смокинге и цилиндре с тростью в руках. Наконец, на третьей картине был огромный медведь в праздничном колпаке, который ехал на маленьком велосипеде по натянутому под куполом цирка канату. Мне хотелось, чтобы в его воспоминаниях с раннего детства отпечаталась уверенность в том, что даже самые невероятные, фантастические вещи способны произойти, если позволить себе в них поверить.

В первую ночь вместе с ним у нас дома я уселась в кресле-качалке, чтобы его покормить. Я положила связанное мной одеяло на колени и принялась любоваться им, восхищаясь, что, хотя это и было законченное одеяло, мне все равно было видно каждую петельку и узелок пряжи. Процесс его создания был прямо перед глазами даже спустя долгое время после его завершения. Я села, придерживая шею ребенка рукой, как меня этому учили медсестры. Рэнди стоял рядом, оцепенев и не говоря ни слова, из-за чего я подумала, что я как-то неправильно кормлю или держу ребенка.

«Что? – спросила я. – Что не так?» – и увидела, как у него на глаза наворачиваются слезы.

Последовала длинная пауза, прежде чем он заговорил. «Когда-то я смотрел, как ты спишь в этом кресле. Ты знала, что я не спал всю ночь, переживая, что ты умрешь, если я усну? Я прислушивался к твоему дыханию и так боялся, что потеряю тебя». Он покачал головой от нахлынувших воспоминаний.

Мне казалось, я его понимаю. Он смотрел на меня, когда я кормила нашего ребенка в кресле-качалке, но видел при этом мой призрак. «Но теперь со мной все в порядке. Тебе нет нужды переживать».

«Да, я знаю. Я не переживаю и мне не грустно, – сказал он, вытирая слезы. – Я счастлив. Это один из тех случаев, когда мечта становится явью. Думаю, тогда я даже не осмеливался мечтать увидеть в один прекрасный день, как ты сидишь, раскачиваясь, с нашим ребенком в этом кресле. Мне просто хотелось, чтобы ты была в порядке».

«И вот это случилось», – улыбнулась я.

«И правда случилось», – улыбнулся он в ответ.

Я сидела, раскачиваясь с нашим ребенком, и размышляла о том, что каждый ребенок является своеобразной выжимкой их всех предыдущих поколений, концентрированным экстрактом ДНК, истории и привычек, черт характера и стремлений. Старые духи постепенно испаряются, оставляя только малую часть своей истории.

В качестве второго имени мы дали нашему ребенку имя моего отца – Марван, причем так же звали и моего хирурга, специализирующегося по печени. Его же основное имя специально было выбрано простым – мы назвали его Уолтом. Хотя мы также связывали это имя и с природной добротой, или серьезностью диктора в вечерних новостях, или с характерной для диснеевских мультфильмов верой в волшебство, оно также воздавало честь и моей любви к поэзии.

«Клянусь тебе, – шептала я ему, цитируя Уолта Уайтмана, – есть священные вещи, которые гораздо прекрасней, чем могут выразить слова».

(I swear to you, there are divine things more beautiful than words can tell.)

Я обрела все когда-то утерянные выражения, однако мне все равно их было мало. Я не могла выразить того волшебства, которое ощущала, находясь в той комнате, когда наша маленькая семья собралась вокруг того кресла-качалки. Я знала, что однажды, несмотря на то, как сложно это выразить, захочу сказать ему, что он стал для нас физическим воплощением огромного количества любви, а также квинтэссенцией всех наших желаний и молитв.