В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

7 Неустойчивые образования

Каждый день к середине обхода я неизменно ощущала явную ноющую тяжесть в правом боку. К концу обхода эту тяжесть уже со всей уверенностью можно было назвать болью. Поначалу я позволяла себе не обращать на нее внимания, списывая либо на старую, постепенно рассасывающуюся гематому, либо на воспаление, связанное с установленной во мне во время операции на грыже сеткой. Вместе с тем я знала, что это была совсем другая боль, а также знала, что это было что-то новое. Также я знала, что если признаю ее, то это спровоцирует цепочку событий, которые будут уже вне всякого контроля с моей стороны. Стоит мне сказать о ней вслух, и мне уже ничего не остановить. Вот я и старалась игнорировать ее до последнего, что в моем случае затянулось на три месяца. Три месяца упорного отрицания и притворства. Внимательные друзья говорили мне: «Ты держишься за правый бок, с тобой все в порядке?»

Правда же была в том, что я не знала, все ли со мной в порядке. Более того, я понимала, что что-то практически наверняка совсем не в порядке, однако не была готова иметь с этим дело. Каким-то странным образом моя медицинская подготовка подготовила меня к тому, чтобы игнорировать собственное тело. Медицинская подготовка требует от врачей отделения от собственного тела. Все начинается в анатомическом классе, где мы изучаем тела, совершенно не задумываясь о том, как жили и как умерли эти люди. Затем наступает пора медицинской практики, совершенно не учитывающей потребность в регулярном сне и требующей работать по тридцать шесть часов подряд.

В хирургии существование определенных потребностей организма словно и вовсе отрицается. Когда операция длится двенадцать часов, то все двенадцать часов подряд приходится не отходить от операционного стола. Приходится учиться не есть, не пить, не испытывать голода и жажды. Чтобы выполнить свою работу, полагали мы, нужно было стать сверхлюдьми, и подобные достижения создавали у нас иллюзию превосходства. Мы убеждали себя в том, что врачи отличаются от простых смертных.

Теперь-то я понимаю, как во время беременности отчуждалась от собственного тела. Все, что происходило с моим организмом, казалось мне не заслуживающим внимания. Чтобы оставаться хорошим врачом, была уверена я, мне нужно было не позволять своей беременности хоть как-либо мешать выполнению моей работы. Я игнорировала тревожные симптомы, указывающие на наличие серьезной проблемы, вроде тех ужасных отеков. Я надевала компрессионные чулки, чтобы продолжать совершать многочасовые обходы. Я отказывалась лишний раз присесть, считая это проявлением слабости и не желая давать себе поблажек. Так что, когда я начала ощущать в правом боку тяжесть, я снова оказалась в неблагоприятном положении, так как до сих пор так и не научилась по-настоящему и без лишнего стыда пребывать в собственном теле.

В попытке что-то сделать с тем, что уверенно становилось для меня реальной проблемой, при этом формально никак ей не занимаясь, я вышла из кабинета и пошла по коридору, чтобы попросить одного друга – врача, с которым я также вместе проходила специализацию, – посмотреть на мою печень с помощью аппарата УЗИ. Это был толковый и добрый парень, который окончил мединститут у себя в Нигерии и теперь проявлял интерес к УЗИ – методу диагностики, который был крайне полезным в тех уголках земного шара, где не было доступа к таким современным диагностическим процедурам, как КТ и МРТ. Мы в один и тот же год вышли с ним на работу штатными врачами в этой больнице. Я доверяла ему и знала, что наши профессиональные отношения никак не повлияют на его рассудительность. Когда мы вместе проходили практику, то тренировались проводить УЗИ главным образом друг на друге, изучая легкие, сердце и кровеносные сосуды в дежурках и кабинетах. Ему моя просьба не показалась сколько-нибудь странной.

«Разумеется, пойду захвачу прибор. А где ты хочешь это сделать?» – только и спросил он.

«Да можно прямо здесь», – ответила я, предложив, чтобы я легла на полу в пустом кабинете другого своего друга.

Я убрала в сторону стул и небольшой стол и улеглась на серый ковер с грубым ворсом, приподняв свою блузку, чтобы обнажить живот. Он нанес холодный гель, который способствует получению четкого изображения, и встал на колени рядом со мной, поместив датчик УЗИ прямо под моей грудной клеткой. Я молча ждала, пока он двигал датчик, пытаясь подобрать удачное расположение.

«Там ведь нет ничего, так ведь?» – В душе я, видимо, надеялась, что проведенный другом беглый осмотр на полу кабинета ничего не сможет обнаружить. Я поняла, что намеренно создавала препятствия, – я все еще не была готова к плохим новостям.

«Хммм…» – сказал он.

«Что там?» – сразу же занервничала я.

Он покрутил настройки, пытаясь получше все разглядеть, а затем повернул ко мне экран. «Видишь?» – спросил он.

«Это гематома. Я знаю… она все еще там», – поспешила я объяснить. Скопившаяся в ту первую ночь кровь постепенно рассасывалась в течение последнего года. Если сначала она была размером с пятикилограммовый шар для боулинга, то теперь стала уже не больше теннисного мячика.

«Да, я с тобой согласен, и именно поэтому я не уверен, что это за второе образование», – сказал он, показывая на экран.

Я увидела яйцевидную сферу сантиметра три в поперечнике, которая таращилась на меня с экрана аппарата УЗИ.

«Тебе необходимо провести полноценный УЗИ, – заявил он, вставая с пола. Он добавил: – Я закажу процедуру. Я позвоню и узнаю, можно ли будет все организовать прямо сейчас».

Я понимала, что он прав. Несколько часов спустя специалист УЗИ изучала тот же самый участок, снова и снова проводя по животу датчиком, словно не совсем понимая, что именно она видит. Она извинилась и вышла, чтобы позвать рентгенолога.

«Послушайте», – начала рентгенолог. Я знала, что ничего хорошего такое вступление не сулит. Как показывала практика, оно обычно означало: «Я сейчас скажу вам довольно плохие новости, но мне хотелось бы, чтобы вы не реагировали на них как на плохие новости. Я бы хотела, чтобы вы проявили стойкость и сохранили самообладание».

«В отчете вы увидите, что я называю то, что мы обнаружили, образованием», – продолжила она. Значит, они все-таки что-то нашли.

«Судя по всему, к нему поступает кровь. Имейте, однако, в виду, что это образование вовсе не обязательно является раковой опухолью. Мы порекомендуем вам дальнейшее обследование – КТ или МРТ».

Я кивнула. Я все поняла.

Выходя из кабинета рентгенолога, я тут же почувствовала себя глупо, осознав, что я зашла так далеко, ничего не сказав при этом ни близким, ни даже своим врачам. Я решила, что пора начать всех ставить в известность.

Первым делом я позвонила хирургу, который, изучив снимки УЗИ, согласился, что самым логичным следующим шагом будет трехфазная компьютерная томография моей печени. Он предположил, что образование оставалось прежде незамеченным, потому что время введения красителя было выбрано не совсем удачно. Он заказал проведение процедуры.

Я позвонила Рэнди, который простодушно ответил: «Привет, я как раз думал, когда ты позвонишь. Должно быть, вся в делах, а?»

Бедняга Рэнди ненавидел сюрпризы, и так как он полагал, что на работе я в безопасности, то позволял себе невиданную прежде роскошь спрашивать меня о том, как прошел день, не боясь при этом услышать ничего, что он бы мог интерпретировать как плохие новости.

«Ну, на самом деле меня тут беспокоила боль… если честно, боль меня беспокоила уже какое-то время», – начала объяснять я.

«Погоди, какая еще боль? Почему я впервые об этом слышу?» – он начал паниковать.

«Да это пустяки, – сказала я, хотя это было явно не так. – Ладно, просто послушай, – продолжила, решив перенять тактику рентгенолога. Я объяснила, что один мой друг сделал мне УЗИ печени, и ему показалось, что он что-то увидел, после чего мне провели полномасштабную процедуру, и им тоже показалось, что они что-то увидели, так что теперь мне нужно будет сделать компьютерную томографию. – Вот и все», – добавила я, надеясь, что у него не будет никаких вопросов.

«Но что именно они там увидели?» – прозвучал предсказуемый вопрос.

Я стала пытаться подобрать какое-нибудь нейтральное слово, чтобы не говорить про образование или опухоль. «Ну это своего рода скопление ткани в форме некоего… шарика», – запинаясь, сообразила я.

«Типа образование?» – спросил он.

«Ну да, типа того», – согласилась я. «Просто пристрелите уже меня», – подумала я, раздосадованная собственной неудачной попыткой сохранить самообладание, делясь новостями, которые сама еще толком не переварила. Затем я вспомнила, что у меня есть один выход. В конце концов, в данном случае я была пациентом, а не врачом, обязанным с сочувствием и расстановкой сообщать плохие новости. «Слушай, я не очень хочу сейчас об этом говорить. Мне просто нужно сделать томографию, и все. После этого нам будет известно больше», – заявила я.

«Хорошо, – сказал он, понимая, что лучше, пожалуй, на меня не давить. – А ты скажешь маме?» – вопрос был с подвохом. Он имел полное право его задать, потому что ему нужно было знать, кто в курсе, чтобы ненароком меня не выдать. Казалось, это вполне обычный вопрос, однако он мог предоставить ему гораздо больше информации, чем любые дальнейшие расспросы. Так, например, если бы я сказала «нет», то это означало бы, что дело серьезное, а значит, ему стоит беспокоиться. Если бы, однако, я сказала «да», то он бы знал, что от мамы мне будет не так легко отделаться и она сможет вытянуть из меня больше подробностей, которые он впоследствии сможет узнать и сам. Это были шпионские манипуляции на уровне ЦРУ.

«Я пока не уверена», – искренне, пускай и преследуя свои интересы, ответила я. Я и правда не знала – все происходило так быстро.

Я пришла на томографию на следующий день, по завершении утреннего обхода. Я сняла свой белый халат вместе с бейджем и переоделась в больничную рубашку в синий горошек. Помогла оператору найти подходящую вену для катетера, и когда он был установлен, расположилась на хорошо знакомом столе.

«Ваш врач назначил этот контраст, так что вы почувствуете, как по вашему телу пройдет теплая волна, когда его введут. Будет такое чувство, будто вы обмочились – знайте, что это не так, – сказала она мне. – Постарайтесь лежать неподвижно, а когда я попрошу задержать дыхание, вообще не шевелитесь ни на миллиметр, чтобы мы получили хорошие снимки, договорились?»

Я кивнула. Я знала, что от меня требуется.

Я легла на твердую металлическую поверхность стола и услышала знакомый звук, когда стол звякнул и начал задвигать меня в напоминающий своей формой бублик томограф. Я почувствовала тепло от растекающегося по моим венам контрастного средства, от которого мой мочевой пузырь стал теплым и начал сокращаться.

«Теперь не шевелитесь, сделайте вдох и задержите дыхание», – сказала она мне через динамик.

Я восхищалась тем, что была в состоянии одновременно и лежать плашмя, и задерживать дыхание. Это происходило на самом деле, и я это чувствовала. Для меня очень многое значило оказаться в том же самом месте год спустя, демонстрируя такие разительные успехи. Когда же стол начал отодвигать меня от томографа, я почувствовала себя лежащей на конвейерной ленте, которая уносит меня все дальше и дальше от моего висящего на стене белого халата, от моего статуса врача. Я прекрасно понимала, какой путь меня ждет дальше: по длинному холодному коридору в предоперационную палату, а потом снова в операционную. Я села и почувствовала непреодолимое желание поскорее убраться из больницы.

Я ехала на машине домой в полной тишине, выключив радио и мобильный. Я старалась прислушаться к собственной боли и разобрать, что она хочет мне сказать. Я позволила свободно приходить и уходить мыслям, описывающим различные возможные сценарии, начиная от самых ужасных и до совершенно безобидных скучных пустяков, на которые я так надеялась. Я решила довериться своему чутью, почувствовать, какой сценарий найдет во мне отклик, задержится в моем сознании. За тридцать минут мне не пришло в голову ничего, что не являлось бы серьезной проблемой. Стоило мне только успокоить свой разум, как тут же снова всплывало тревожное – проблемы не избежать. У тебя проблема. У тебя серьезная проблема.

Проходя через дверь гаража на кухню, я осознала, что в спешке забыла свой халат вместе с бейджем. «Замечательно, – подумала я, – в чем бы ни было дело, я уже начала из-за этого тупеть». Мой мобильный зазвонил. Это был доктор Джи.

«Ты где?» – с ходу спросил он.

«Я только что вернулась домой», – ответила я, не совсем понимая, к чему подобные вопросы.

«Не могла бы ты приехать в центр?» – спросил он с явно заметной тревогой в голосе.

«Но я ведь только что уехала, с какой стати мне возвращаться?» – ответила я, хотя и догадывалась, в чем дело.

«Я только что закончил обсуждать твой снимок с хирургом-трансплантологом», – принялся объяснять он.

«Трансплантологом? Почему об этом снова зашла речь?» — недоумевала я.

Бывают такие моменты, когда чувствуешь, что следующие услышанные тобой слова навсегда изменят твою жизнь. Самое сложное в такой ситуации – это осознать, что твоя жизнь уже изменилась, причем произошло это уже какое-то время назад, но детали ты узнаешь только теперь. Неважно, услышишь ты об этом или нет – это уже произошло.

«Послушай, у тебя в печени два образования. Две опухоли. Они называются аденомами. Во всяком случае, мы так полагаем», – он сделал паузу.

Мой мозг принялся судорожно копаться в памяти в поисках информации об аденоме печени. Он отыскал коробку с надписью «Опухоли», затем «Опухоли печени», затем «Доброкачественные опухоли печени, которым подвержены молодые женщины». Они лежали одна в другой, подобно матрешкам. Итак, я извлекла данные по аденомам печени, отбросив все остальные. Что мне было о них известно? Это были редкие опухоли с развитой сосудистой системой, которые росли внутри печени у молодых женщин. Их рост провоцировали определенные гормоны, вроде эстрогена, из-за чего беременность становилась особенно опасным периодом, так как они разрастались и иногда разрывались. Господи. «Погодите, – сказала я наконец. – Так вот что со мной случилось».

«Да, в тот раз, скорее всего, произошел разрыв как раз одной из опухолей – об этом можно судить по тому, что периметр выглядит размазанным, как если бы лопнули все кровеносные сосуды. Осталась, однако, вторая. – Последовала еще одна пауза. – Они всегда были тут. Нам не было видно их прежде из-за гематомы, но теперь, когда она уменьшилась…» – он осекся.

Моя первая госпитализация поэтапно промелькнула у меня перед глазами, словно я листала медкарту. Жалобы на острую боль, потеря крови, лабораторные показатели, диагностика HELLP-синдрома. Мой мозг пытался соотнести новый диагноз – разрыв аденомы печени – с каждым этапом моего пребывания в больнице. Первая волна боли в ресторане – неужели прямо в этот момент и произошел разрыв опухоли? Отказ печени. Неужели почечная недостаточность случилась не сразу, а стала лишь следствием давления скопившейся крови? Неужели все это время мы ошибались с диагнозом? Неужели я сама напутала со своим диагнозом?

До меня дошло, что он по-прежнему что-то говорил.

«Тебе следует немедленно приехать в центр».

«Прямо сейчас? Зачем?» – возразила я, не совсем понимая, к чему такая спешка, раз эти опухоли были внутри меня на протяжении последнего года, пускай и узнали мы о них только сейчас. Это ничего не меняло – все это время они уже были там. Это они создавали ощущение тяжести, когда я совершала обход, это из-за них у меня начиналась одышка, стоило мне пойти слишком быстро. Это они пульсировали у меня под ребрами по ночам.

«Ну, одна из них уже разорвалась, и приятного в этом было мало», – заметил он.

Да, я при этом присутствовала. Я как бы не забыла об этом.

«Но осталась еще вторая. И она ждет своего часа», – добавил он.

«Погодите, что значит вторая?» – переспросила я. И тут до меня, наконец, дошло, о чем он твердил мне все это время. Я позволила себя это понять, осознать. Опухолей всегда было две. Первая разорвалась во время моей беременности, а вторая по-прежнему представляла для меня угрозу. Самую что ни на есть настоящую и пугающую угрозу.

«Чтобы разобраться с такими штуками, они проводят эмболизацию. Ребята из рентгенологии выстреливают в опухоль крошечными пластиковыми шариками, лишая ее доступа крови, и это значительно снижает риск операции».

«Операции», – это был скорее не вопрос, а констатация факта. Ну, разумеется, будет операция.

«Им придется удалить вместе с образованиями половину твоей печени», – сказал он.

«Вырезать половину моей печени», – повторила я, словно тренировалась объяснять все это другим. Я попыталась представить, насколько эти новости напугают моих близких, однако у меня ничего не вышло.

«Завтра, – сказала я. – Я приеду завтра, но не сегодня».

«Не приедешь сегодня?» – он был вынужден переспросить.

«Нет, завтра», – пообещала я.

«Хорошо, но позвони мне, если…» – ему не было нужды заканчивать это предложение. Ему не было необходимости пояснять мне, что могло значить это «если». Мы уже через это проходили. «И не ешь ничего, на случай, если придется проводить неотложную операцию».

«Разумеется. И я знаю, что нужно позвонить, если будут какие-либо изменения. Спасибо», – я повесила трубку, не желая больше ничего слышать по телефону.

Я оглянулась вокруг и стала думать, как мне быть. У меня было еще пятнадцать минут до того, как домой вернется Рэнди и мне придется потащить его за собой в бездну. Мне слишком много раз доводилось быть свидетелем подобных ситуаций. Ситуаций, когда я знала о чьей-то смерти или травме, в то время как близкие ни о чем пока не догадывались. Я повидала достаточно, чтобы знать – никакого смысла торопить события нет. Никому не станет лучше, если я поспешу рассказать всем правду. Я решила просто сидеть и ждать. Позволить им насладиться последними минутами без переживаний.

Сидеть и ничего не делать оказалось сложнее, чем я думала. Я попробовала шагать туда-сюда, однако эта затея показалась мне бессмысленной и никак меня не успокоила. Вместо этого я подошла к холодильнику и достала из морозилки большую упаковку мороженого. Я уселась за кухонным столом, поставив ее перед собой, и принялась усердно налегать на мороженое. Я убедила себя в том, что группа хирургов только и ждет, чтобы затащить меня в операционную, и моим единственным способом контролировать происходящее в тот момент было не оставлять свой желудок пустым. Хирурги ужасно боятся содержимого желудка, которое нередко срыгивается во время операции, наполняя легкие. Я решила, что буду есть не переставая. Таким был мой кое-как сформулированный план – никогда не позволять своему желудку опустеть настолько, чтобы меня можно было оперировать. И я стала его придерживаться.

Сложно есть мороженое, когда плачешь. Оно совсем не подходит для грустных моментов. Мороженое всегда связано с торжеством, оно идет в придачу к торту, к лету, ко дню рождения. Я убрала его обратно и уселась за стол. Я сняла свое обручальное кольцо и принялась вертеть его в руке – старая привычка.

Когда Рэнди решил сделать на нем гравировку, то не совсем удачно выбрал для этого фразу «ПОТОМУ ЧТО ТЫ СОВЕРШЕНСТВО». Чего он не предусмотрел, так это того, что когда кольцо пришлось уменьшить, чтобы оно подошло мне по размеру, то это заявление было бесцеремонно превращено в «ПОТОМУ ЧТО ОВЕРШЕНСТВО». В чем оно было совершенно, так это в своем несовершенстве. Мало того, что существительное лишилось первой буквы, так еще и смысл был окончательно утерян.

Эта гравировка была сделана до того, как я заболела, а операция оставила на мне свои следы. До того, как у меня выпали волосы, а мой живот украсил длинный шрам. Возможно, нам было бы гораздо тяжелее все перенести, если бы мы ожидали совершенства, а так я лишь слегка потеряла свою форму, подобно обрезанному существительному, которому суждено было стать символом нашей жизни.

Он зашел в дом и сразу же понял, что нас ждет очередная проблема. Он посмотрел на мое опухшее, заплаканное лицо и сказал: «Что бы это ни было, мы проходили и не через такое, и с этим мы тоже непременно справимся. Скажи мне, что они там нашли».

Я принялась сумбурно все объяснять, однако мои слезы делали мои слова совершенно неразборчивыми, и Рэнди терпеливо ждал, пока я начну сначала, в надежде, что во второй или в третий раз ему все-таки удастся уловить смысл. Он держал меня за руку, и по мере того, как мое дыхание замедлялось, он потихоньку воссоздавал события минувшего дня.

«Дело в том, что я только что узнала, что мне необходима операция по удалению половины моей печени, так как если этого не сделать, то на этот раз я точно умру, потому что там опухоль, такая же, как и в прошлый раз, только мы не знали о ней, и, Боже мой, все может повториться. На самом деле все уже могло повториться, можешь себе представить?»

«Нет, не могу, – он и правда не мог допустить и мысли о том, чтобы снова через все это пройти. – Второй раз нам точно так не повезет», – он явно был убежден, равно как и я, что в случае разрыва второго образования меня ждет неминуемая смерть.

Тут же я почувствовала себя виноватой за то, что столь долго игнорировала боль. Я не могла даже подумать о том, что она может означать нечто подобное.

«Просто… когда я это узнала, ну не знаю. Меня просто выбило из колеи, – попыталась я объяснить свое смятение. – Как будто все нужно начинать сначала. Я думала, что все уже в прошлом, а теперь оказывается, что все по новой».

«Мы пройдем и через это. С тобой все снова будет в порядке, вот увидишь. – Он сделал паузу, пытаясь понять, насколько я готова к вопросам. – Так что же дальше?» – осторожно спросил он, стараясь меня лишний раз не провоцировать.

«Полагаю, что когда завтра к ним приду, то узнаю, каков их план. Они хотели, чтобы я приехала прямо сегодня вечером», – призналась я.

«Думаю, можно подождать и до завтра», – согласился он.

Я пожала плечами и легонько стукнулась ему в грудь своим лбом, желая заглушить свои мысли.

«Все будет хорошо, – сказал он, поцеловав меня в лоб и прижав к себе. – Подумай сама, они уже спасли тебя в прошлый раз, даже не зная, что было причиной кровотечения. Теперь же, когда они знают, им должно быть гораздо проще, не так ли?»

«Наверное», – сказала я самым неуверенным на свете голосом.

Я не смогла заснуть и уже к семи утра была снова в больнице. В тот день у меня была смена, и я всерьез планировала пойти на обход после того, как посмотрю снимки. Я зашла в свою учетную запись электронной системы учета нашей больницы, чтобы самой взглянуть на свои снимки. Я сразу же заметила, что для меня была выделена палата на этаже хирургии. Мрачная мера предосторожности на случай, если процедура закончится неудачей, подумала я. Я подняла безмолвный протест и принялась назло всем усердно уплетать свой завтрак, запивая его кофе, продолжая при этом пролистывать снимки.

Со снимков на меня смотрели две опухоли, контуры которых были подчеркнуты контрастным раствором, выделявшим их на фоне печени. Я смотрела на них, пытаясь уловить их намерения. Эти маленькие нарушители порядка. «Я вас вижу, – прошептала я перед экраном. – И вы не выглядите такими уж крутыми».

Мне казалось, что опухоли будут выглядеть более зловеще. Опасными и колючими, а не гладкими и безобидными. По их виду сложно было подумать, будто они собираются причинить мне вред. Казалось, они просто потерялись, оказавшись там, где им было не место, и теперь им нужно было помочь оттуда выбраться.

Я сдалась и позвонила хирургу: «Я их вижу. Куда мне идти?»

«Они ожидают тебя в инвазивной радиологии. Третий этаж. Отправляйся туда», – проинструктировал он меня. Я позвонила заведующему нашего отделения, чтобы он нашел мне замену, а сама направилась к лифту.

Следующие три часа группа людей в свинцовых передниках пыталась просунуть катетер не толще струны через мой пах в сосуд, «питающий» оба образования. Чтобы туда добраться, они с помощью контрастного раствора и периодических вспышек излучения получали изображение моей разветвленной кровеносной системы. Проводилось все это без какой-либо анестезии, так как мое давление было слишком низким. Я попросила их подвинуть экран так, чтобы я тоже могла наблюдать за происходящим в режиме реального времени, так как больше заняться мне было нечем. Один из мониторов разместили прямо над холодным металлическим столом, на котором я лежала. Эта технология очаровывала своей точностью и элегантностью. Когда им удалось добраться до образования, они ввели через катетер миллионы микроскопических пластиковых сфер, которые были призваны лишить ее доступа крови. Эту процедуру они и называли эмболизацией. У них получилось. Оба образования были нейтрализованы – теперь они не угрожали мне смертью от кровопотери.

Наблюдая за всем происходящим, я поначалу почувствовала некоторое разочарование, свойственное любому поступку, совершаемому из мести. Какое бы изощренное наказание мы ни придумали для этих опухолей, оно бы ни в какое сравнение не шло с теми ужасными муками, которые они принесли мне.

«Что ж, на данный момент вы в безопасности», – сказал мне рентгенолог после процедуры.

«Но эти образования, – добавил хирург. – Я обсудил их с хирургами, что оперируют печень. Они полагают – мы все полагаем, что нельзя уверенно сказать, злокачественные они или нет, пока мы их не удалим. Даже если они доброкачественные, существует небольшой, но вполне реальный риск того, что они перерастут в рак. Причем этот риск становится с каждым годом все больше. Вам следует позволить им вырезать их».

«Все верно, – добавил рентгенолог. – Мы провели эмболизацию, чтобы помочь хирургу. Чтобы вы не истекли кровью, когда он будет разрезать вам печень. Если бы этого не сделали, крови было бы море».

Не самый приятный образ, однако он оказался достаточно убедительным. Я согласилась – эти образования должны быть удалены.

Нацепив больничную сорочку, я уселась на кушетке в смотровом кабинете трансплантационной клиники. Что-то в самой идее пересаживать органы всегда меня отпугивало. Сам факт полной замены одного органы другим, унизительная зависимость от частички тела другого человека. Жизнь после пересадки казалась мне чуть ли не жизнью после смерти – пациент с пересаженным органом при этом был в роли ожившего мертвеца. И хотя я и знала, что попала сюда не для пересадки – я была здесь только потому, что здешние хирурги были невероятно опытными в своем деле, – я все равно не могла отделаться от ощущения неизбежности. С самого начала, когда при мне было произнесено имя хирурга-трансплантолога, это стало моей судьбой. Хотя уже и прошло больше года с тех пор, как я услышала: «Я попросил в трансплантологии вас осмотреть», – в этот момент, когда я их ожидала, мне казалось, что все уже предрешено заранее.

Когда пришла медсестра, я сразу же была впечатлена тем, насколько хорошо она подготовилась. Казалось, она знает каждую деталь моей истории, которую только могла почерпнуть из моей медкарты и разговоров с моими врачами. Вместе с тем, однако, она даже и не думала предполагать, что знает мою версию случившегося.

«Боже мой, через что только вам пришлось пройти! – воскликнула эта медсестра, увидев меня. – Я так сожалею, что с вами все это произошло». Она сделала паузу, а затем представилась и объяснила, за что будет отвечать.

«Думаю, я немного представляю, что произошло с вами за последний год, но не хотели бы вы мне рассказать об этом своими словами, чтобы я знала, что ничего не упустила?» Я была поражена тем, насколько идеально она себя вела. Она казалась более чем компетентной, но при этом проявляла почтение, сострадание и демонстрировала свои исключительно благие намерения.

Мне было невероятно легко поделиться с ней своей историей, в то время как она соотносила детали моего рассказа с голыми фактами и датами в моей медкарте. Свои вопросы она задавала с искренним интересом к моему здоровью и самочувствию. Она сделала паузу и посмотрела прямо мне в глаза.

«Я так сожалею, что вы потеряли ребенка», – сказала она.

«Ничего, все нормально», – рефлекторно ответила я, собираясь уже было пуститься в давно подготовленную тираду о том, как мне повезло вообще остаться живой. Это был хорошо отрепетированный ответ, призванный успокоить собеседника, полностью исключавший при этом возможность искренне поделиться своими переживаниями.

«Нет, не нормально, – сказала она, оборвав меня на полуслове. – То, что вы потеряли ребенка, никогда не будет нормально».

Это были самые добрые и приятные слова, которые она только могла мне сказать. Она признала утрату, которая была для нее абстрактной, но при этом самой что ни на есть реальной для меня. Подобные слова, выражающие сожаление о чьей-то утрате, могут показаться слишком простыми, слишком банальными.

Мы избегаем искренних слов сопереживания, чувствуя себя бессильными, зная, что они ничего не смогут исправить. Вместе с тем слова практически никогда не могут ничего исправить. Мы не можем изменить то несчастье, которое уже случилось. Но мы можем его признать. Мы можем засвидетельствовать чужие страдания и предложить свою поддержку.

Когда у медсестры сложилось достаточное глубокое понимание того, что случилось со мной, она извинилась и пошла позвать хирурга.

Когда пришел хирург, то казалось, будто он был прямиком с кастинга актеров. Так как мы работали в одном учреждении, то не раз сталкивались в коридорах, так что его лицо было мне знакомо, однако официально представлены мы так ни разу и не были. Он был безукоризненно и со вкусом одет, и имелось в нем что-то такое, отчего было комфортно находиться с ним рядом. Его звали так же, как моего отца, который умер за семь лет до этого. Он присел и повернулся к нам лицом, поглядывая на экран компьютера, только когда ему нужно было уточнить какую-то деталь. Он четко выражал свои мысли и не скупился на комплименты. Он похвалил меня за мою стойкость, других моих врачей и моих родственников за их поддержку. Он принялся просматривать мои многочисленные снимки, указывая на детали, которые другие не разглядели.

«Знаете, вам очень повезло, что вы выжили, – сказал он мне так, будто делился большим секретом. – Разрыв аденомы практически неизбежно заканчивается смертью». Он достал листки с найденными им результатами исследований, в которых сравнивались различные алгоритмы лечения аденом печени, ни один из которых, казалось, не отличается большим успехом. «Смотрите, – показал он на бумаги, – сорок пять случаев, и большинство из этих пациентов не выжило. Вот почему мы будем делать все по-другому».

Он принялся описывать, как договорился с рентгенологами, чтобы те предварительно нейтрализовали очаг опухоли, что только что и было сделано. Предполагалось, что после этой процедуры мы выждем шесть недель, чтобы дать тканям немного зажить, прежде чем проводить операцию. Это был инновационный междисциплинарный подход.

Он стал описывать и другие новаторские стратегии – роботизированную систему, которую они иногда применяют при рассечении печени, а также методы лапароскопии, позволяющие вместо огромного вертикального разреза сделать лишь несколько отверстий. Он заметил, что операция будет масштабной, с длительным и тяжелым реабилитационным периодом, однако заверил, что сделает все, что в его силах, чтобы она прошла как можно благоприятней. Он учтет все возможные сценарии и составит план для любой непредвиденной ситуации, так что мне нет нужды об этом беспокоиться. Я полностью ему доверяла. Если бы он сказал, что ему нужно вырезать полпечени и у Рэнди, я не раздумывая бы позволила ему это сделать.

Несмотря на полное доверие к хирургической бригаде, шесть недель, предшествовавшие операции, были наполнены беспокойством. Хотя хирурги не хотели заострять на этом внимание, по моим оценкам риск смерти в результате операции составлял порядка 25 процентов. Я наверняка переоценила фактический риск, однако это число так и давило на меня, пока я пыталась продолжать жить нормальной жизнью. Странно заходить в помещение, когда уверен, что выйдешь из него живым лишь с вероятностью в 75 процентов. Но я знала, что мне уже пора сделать усилие и перепрыгнуть на другой берег. Эта операция должна была положить конец начавшейся в прошлом году печальной истории, позволив мне вести полноценную жизнь. Приносить пользу.

Все мои переживания сошли на нет сами собой ко дню, на который была назначена операция. В то утро мне казалось, что у меня самая легкая работа на свете. Я прибыла в предоперационную все еще в полусонном состоянии, где была бегло опрошена анестезиологом. Мне поставили катетеры для капельниц, и я попрощалась со своими родными, которым предстояло сидеть, переживая за меня, следующие семь часов в комнате ожидания. Мне сделали укол успокаивающего седативного средства, пока я ждала, чтобы меня прикатили в операционную.

На шестой час моей операции муж покинул комнату ожидания, чтобы взять себе кофе. Когда он был в лифте, ему позвонила моя мама, сообщив, что его просят «немедленно вернуться». Он совершенно естественно подумал, что я умерла. На самом же деле его попросили вернуться в комнату ожидания только потому, что хирурги пообещали вскоре прийти и сообщить последние новости. Прошло уже шесть лет, а он все еще не отошел до конца от того телефонного звонка. Он стал для него самым ярким воспоминанием о том дне.

Операция оказалась гораздо сложнее с технической точки зрения, чем они ожидали. Хотя они и попытались свести хирургическое вмешательство к минимуму, орудуя роботизированными манипуляторами через небольшие отверстия у меня в животе, им все-таки пришлось прибегнуть к более традиционной полностью открытой операции, подразумевающей длинный полуметровый разрез через весь живот. После сильнейшего кровотечения, случившегося более года назад, моя печень осталась покрытой толстой коркой некоего твердого вещества, представляющего собой своеобразные минеральные отложения. Им пришлось снимать ее, миллиметр за миллиметром, чтобы обнажить нужный им участок печени. Во время операции я потеряла немало крови, и понадобилось какое-то время, чтобы справиться с кровотечением, однако я осталась жива, и меня перевели в послеоперационную палату. Вскоре ко мне пустили родных.

Рэнди подвели к моей занавешенной кровати, и я почувствовала, как он взял меня за руку, прежде чем открыла глаза и увидела его. Он всегда был рядом со мной, когда бы я ни проснулась. Я смело могла на это рассчитывать. Я попыталась повернуться в кровати к нему и тут же ощутила пронзительную боль, напомнившую мне о проведенной у меня в животе операции. Я простонала.

«Тебе больно?» – ласково спросил он.

Разумеется, после операции я испытывала боль. Вдоль живота у меня был длинный шов, а стенка брюшной полости просто изнывала от боли, ставшей следствием того, что на протяжении нескольких часов она была раскрыта ретрактором. «Немного», – ответила я.

Ночью боль усилилась. Когда меня перевели в отдельную палату, то попросили оценить болевые ощущения по шкале от одного до десяти, и я ответила совершенно искренне: «Прямо сейчас где-то пять».

Рэнди предпринял попытку объяснить медсестрам то, что он уже успел усвоить по поводу моего характера к тому времени, а именно, что у меня была своя, смещенная шкала боли. Мне довелось испытать самую сокрушительную боль, которая значительно расширила мою шкалу. Боль, которую я испытала в ту самую ночь, дала мне понять, что должна означать оценка 10. Десять теперь для меня подразумевала совершенно невыносимую боль, предвещающую неминуемую смерть, когда внутренние органы словно разрывает на части. Согласно моим собственным критериям, оценка пять уже означала довольно-таки жестокую боль.

Проблема была в том, что никто другой, судя по всему, со мной согласен не был.

«Значит, она терпимая», – заключила медсестра.

«Не уверена, что я бы так сказала», – я была сбита с толку тем, что она перефразировала и без того субъективную оценку своими собственными словами.

«Ну вы ведь сказали, что боль на 5», – возразила она.

«Ну да», – ответила я, осознавая, что мы попросту друг друга не понимаем.

«Хорошо, но ведь 5 – это не так уж и плохо, не так ли? – заявила она, добавив: – Знаете, вам ведь только что сделали операцию».

Я почувствовала, как меня уколола ее снисходительная интонация, и мое лицо залилось краской. Я начала переживать, что никто не станет бороться с моей болью, и, как следствие, ночь будет ужасной, как и те ночи в прошлом. Я пожалела, что не дала своей боли более высокой оценки.

Она приблизилась ко мне, готовясь взять у меня кровь на анализ.

«Нет», – я вытянула вперед руку, жестом показывая ей остановиться.

«Вы отказываетесь сдать кровь?» – спросила она обвинительным тоном.

Я покачала головой. У меня не нашлось ни слов, ни сил объяснить ей, что мне нужно было просто какое-то время, чтобы прийти в себя, что я просто не могла вынести еще одного или нескольких уколов, так как и без того страдала от боли.

«Ладно», – схватила она свои принадлежности и вышла из палаты.

«Ваша пациентка упрямится», – объявила она громко, в пределах слышимости от моей палаты, резиденту, с силой запихнув мою медкарту в специальный кармашек на двери.

Я не понимала, как я могла так быстро все испортить. Я не пыталась упрямиться. Этот ярлык был навешен на меня совершенно неожиданно.

«Упрямый». Как часто я использовала этот ярлык, чтобы описать пациента или его родных? Гораздо чаще, чем я готова была бы это признать. Мы постоянно навешиваем на наших пациентов ярлыки. Мы нарекаем их открытыми к сотрудничеству, наркоманами, реалистами или упрямцами. Мы используем эти слова, чтобы вкратце дать понять своим коллегам, к чему им следует готовиться.

«Упрямый» в данном контексте было сокращением от «Пациент отказывается действовать по плану. У меня есть хороший, продуманный план, а он его не поддерживает». Я пыталась понять, почему мы вообще предполагали, что наш план может выступать в роли индикатора, с помощью которого можно измерять комплаентность наших пациентов. Почему мы составляли его без участия пациентов? Почему мы настаивали на таком процессе, в котором кто-то обязательно одерживает победу, а остальные проигрывают?

Оказавшись в той кровати, мучимая болью, я была страшно напугана и отчетливо ощущала свою полную зависимость от совершенно незнакомых людей, как в удовлетворении своих самых базовых потребностей, так и в самых сложных аспектах моего медицинского ухода. Я чувствовала себя настолько беспомощной, что это невозможно представить, когда ты здоров и полностью самостоятелен. После этого неприятного инцидента я предпринимала жалкие попытки расположить к себе медперсонал. Я полагала, что должна им понравиться, чтобы они обо мне должным образом позаботились. Я полагала, что должна заслужить болеутоляющие своим хорошим поведением. Мне казалось, что я должна доказать им, что заслуживаю этого.

Наши пациенты в курсе тех ярлыков, которые мы на них навешиваем. Один из моих пациентов, прежде хронически употреблявший метамфетамин, однако несколько лет назад полностью с ним завязавший, частенько оказывался в нашем отделении. Когда я видела его в последний раз, он был только что после операции по удалению желчного пузыря. Я пришла к нему в палату сразу же после операции, и он явно мучился от боли.

«Тебе нужно что-то от боли? – спросила я. – Вид у тебя измученный».

«Нее, – удрученно ответил он. – С моим прошлым я знаю, что не могу ни о чем просить. Они просто решат, что я хочу получить дозу».

«Нет, не может быть», – сказала я. Мне хотелось, чтобы это было не так.

«Еще как может, – обреченно возразил он. – Может, они и дадут мне что-нибудь, пока вы здесь, однако стоит вам уйти, и я снова стану для них очередным наркоманом в поисках дозы».

Зависимость – не единственная вещь, которая, какой бы простой она ни казалась, на деле нередко гораздо сложнее. То же самое касается и заботы друг о друге. Снизошедшее на меня тогда через боль озарение стало даром. Даром самопознания и признания прошлых неудач. Мне довелось столько всего сделать неправильно. Как я могла позволять себе кого-либо осуждать? Почему я вообще могла допустить, будто знаю что-то о своих пациентах, бегло пролистав их медкарту?

Те допущения, которые мы делаем о других людях, гораздо больше говорят о нас самих, чем о тех, о ком мы формируем свое мнение. Никто не вправе накладывать свои критерии на чьи-то чужие страдания.

Образования были иссечены и отправлены в лабораторию с целью выявления раковых клеток. Таковых обнаружено не было. Мою боль все-таки должным образом утихомирили, и меня выписали, чтобы я уверенно шла на поправку. Одним из неожиданных приятных последствий того, что у меня вырезали полпечени, стало практически полное избавление от боли, которую я испытывала с каждым вдохом и выдохом. Моей диафрагме больше не приходилось упираться в твердую, как камень, поверхность. За какие-то шесть недель мне удалось добиться того, что когда-то казалось мне попросту недосягаемым. Большую часть дней боль меня не беспокоила, и раздумывая о своем будущем, я теперь позволяла себе выходить за пределы предстоящей недели. Я начала действительно верить в то, что могу по-прежнему быть жива через год, два и даже через пять лет.

«Итак, чисто теоретически, если у меня никогда и не было HELLP-синдрома, если дело всегда было в опухолях, которые теперь вырезали, то разве это не означает, что я, возможно, все-таки смогу выносить и родить ребенка?» – неожиданно для себя стала спрашивать я.

Никому из моих врачей этот вопрос явно не был по душе. Я получала довольно уклончивые ответы: «Ничего себе, ты и правда раздумываешь над этим? После всего, через что ты прошла?» или «Господи, ну ты и смелая».

Я не была уверена, что действительно раздумываю над этим. Или что у меня хватит на это смелости. Я просто увидела крохотное окошко там, где до этого, как мне казалось, была непробиваемая стена.