В душе Михаил Иванович был готов к любым неожиданностям, даже к самому худшему. Он понимал, что у немцев есть специалисты, способные определить, каким шрифтом печатаются подпольные газеты и листовки, да и гестапо методично, одного за другим проверяло всех работающих в типографии.
Славин так задумался, что даже не заметил, как к нему подошел один из рабочих и сказал:
— Славин, тебя начальник цеха к себе кличет!
Михаил Иванович молча кивнул головой, вытер тряпкой руки и пошел к выходу. Тревожно екнуло в груди: «Чего ему надо?» Толкнул обитую кожей дверь и оказался в небольшом, хорошо знакомом кабинете. Кроме начальника цеха, в кабинете сидели трое незнакомых мужчин. Один из них спросил:
— Михаил Иванович Славин?
«Немец», — догадался Михаил Иванович и почувствовал, как мгновенно покрылся лоб холодным потом.
— Да, я.
— Вам надо проехать с нами для беседы.
— А вы кто?
— Представители немецких властей. — Он молча поднялся со своего места. Словно автоматы, вслед за ним вскочили двое других.
Славин взглянул непонимающим взглядом на начальника цеха. Но тот молча смотрел мимо. Михаил Иванович растерянно спросил:
— А как же работа, у меня же срочное задание?
— Не волнуйтесь, все мы работаем на великий рейх, — ухмыляясь, ответил мужчина и скорее приказал, чем предложил: — Пошли!
Он первым, не прощаясь с начальником цеха, вышел из кабинета, за ним — Славин. Два других пошли чуть сзади по сторонам.
«Гестапо, нет сомнений, гестапо, — взволнованно думал Михаил Иванович, — хоть бы своим сообщить. Но как?»
На улице у входа стояла легковушка. Старший сел рядом с водителем, а Михаил Иванович оказался на заднем сиденье между двумя другими. Машина сразу же тронулась и поехала по бывшей Советской улице, проехала мимо Комаровского развилка и пошла дальше, к центру города.
Михаил Иванович грустно смотрел на редких прохожих, идущих по разбитой, залитой солнцем улице, но, уловив на себе взгляд сидевшего справа охранника, перевел глаза.
Мысленно он уже готовил себя к допросу. Решил, что, конечно, он будет все отрицать, но во время допроса надо попытаться выяснить, что известно немцам.
Его привели в довольно большой кабинет. В нем было только одно окно, выходящее во двор, и после яркого солнца было мрачно. За большим двухтумбовым столом, развалившись в кресле, сидел худощавый лысоватый мужчина. Он кивком головы отпустил доставивших Михаила Ивановича людей и кивнул на стоявший у стола венский стул:
— Проходите, Михаил Иванович, присаживайтесь, отдохните после жары на улице.
Он старательно выговаривал каждое слово, но говорил по-русски довольно чисто.
— Меня же прямо с цеха забрали, так что жары я, можно сказать, и не почувствовал, — ответил Михаил Иванович и даже сам удивился, что так спокойно говорит. Ждать нового приглашения не стал и сел. Стул противно заскрипел, казалось, он еле выдерживал вес человека. Немец, не меняя позы, представился:
— Меня зовут Курт Штарц. Я буду вести следствие по вашему делу.
— Моему делу? — удивленно спросил Славин. — Какому делу?
Штарц криво ухмыльнулся, встал со своего кресла, взял стоявший в углу кабинета свободный стул и уселся напротив Славина.
Делал он все это медленно, каждое движение было неторопливым, держался расслабленно. Весь вид его говорил, что ему все известно, а все остальное — это не так важно, просто так — формальность. Он сделал продолжительную паузу, во время которой Славин успел разглядеть его. Рост высокий, волосы длинные, пепельные, глаза бесцветные, цепкие, злые. На длинном остром носу небольшой шрам, под носом словно приклеенные маленькие светлые усики. Одет в добротный костюм. Штарц словно специально выжидал, давая возможность Славину насмотреться на него. Наконец он нарушил молчание:
— Спрашиваете, какое дело? Дело о печатании листовок и газет, которые набирали вы.
— Каких газет? Каких листовок? — деланно удивился Славин.
— Не надо, Михаил Иванович, не надо так вести себя в гестапо. Вы сначала выслушайте меня, а затем можете говорить все, что угодно. Мы, немцы, народ точный. Прежде чем доставить вас сюда, мы хорошо познакомились. Знаем, что до войны вы были передовиком, лучшим работником.
— Все старались хорошо заработать... — неопределенно проговорил Славин, но немец перебил его:
— Не надо, Михаил Иванович, не надо. Все, да и не все старались быть в передовиках. Но мы, немцы, ценим трудолюбие и уважаем тех, кто умело и хорошо работает. Поэтому вы не скромничайте и не стесняйтесь своей хорошей работы. Мы хотим, чтобы вы и сейчас хорошо трудились и сотрудничали с нами так же честно и добросовестно, как и с Советами. Мы знаем, что большевики втянули вас в свои сети, принудили принять участие в выпуске газет и листовок, призывающих население к бунтам, нападениям на немецких солдат, поджогам и другим бандитским действиям. Мы понимаем, что вы согласились не по своей воле, у вас же дети, жена. Учитывая все это, мы решили не применять в отношении вас репрессий, а поговорить с вами откровенно. Сейчас я хочу спросить вас только об одном: согласны ли вы, продолжая работать, как и прежде, сотрудничать с нами?
— Господин следователь, я же и так сотрудничаю с вами. Никто меня не может упрекнуть в обратном...
— Вы что, не понимаете, о чем я говорю? Или делаете вид, что не понимаете? Я вам еще раз объясню. Нам нужна ваша помощь, а именно: адреса явок, фамилии подпольщиков, их подпольные клички, где печатаются листовки и газеты. Я гарантирую сохранить ваш рассказ в тайне. Как видите, сейчас я вопросы задал предельно точно и повторяю, что если вы не согласитесь сказать мне правду, то мы заставим говорить и вас, и вашу жену, и Женю, и Володю. У нас для этого есть все возможности и средства.
— Но я же ничего не знаю. Мне ничего не известно ни о подпольщиках, ни о тех, кто печатает эти листовки и газеты...
Штарц сверлил Славина сузившимися, казалось, налитыми холодной сталью, глазами. На скулах беспокойно, словно пульсаторы, зачастили желваки. Славин думал: «Что же им известно? Арестуют меня или отпустят?» А потом ему стало все безразлично. Михаил Иванович понял, что живым его отсюда не выпустят. Штарц перестал смотреть на него немигающим взглядом. Он прошел к дверям и распахнул их. В кабинет вошли двое гестаповцев в форме с пистолетами, висевшими в кобурах на поясе спереди. Штарц подошел к Славину и стал напротив:
— Я вам даю последнюю возможность одуматься и последовать моему совету.
Михаилу Ивановичу показалось, что гестаповец сейчас ударит его, и он внутренне сжался, готовый к этому. Но Штарц обошел вокруг стола и сел в кресло.
— Вас отведут в камеру, и вы подумайте. Даю вам срок до завтра. Не согласитесь, пеняйте на себя.
Славин встал и молча пошел к дверям. Он понимал, что убеждать Штарца в своей невиновности бесполезно. Под конвоем двух гестаповцев он шел по узкому длинному и мрачному коридору, затем по лестнице спустился в подвал.
Его посадили в небольшое помещение, где до войны была, может быть, какая-нибудь коптерка. Закрылась дверь, и Михаил Иванович остался один. Кроме ничем не покрытых деревянных полатей, в камере ничего не было. Он сел на доски и задумался: «Что же будет? Перехитрить их очень трудно, но все-таки надо попытаться. Сейчас важно знать, что им известно. Завтра этот Штарц, может, и приоткроет завесу. Эх, так легко взяли! Лучше бы в бою. — Михаил Иванович неожиданно вспомнил, что немцы его не обыскали. — Что это — забывчивость или признак того, что они сами не уверены в том, в чем меня обвиняют?» Эта догадка приободрила Славина, и он начал мысленно готовиться к завтрашнему поединку...
Но не прошло и трех часов, как послышался лязг открываемых запоров, вошел высокий немец. Гестаповская форма сидела на нем отлично, словно для парада начищены до блеска сапоги. Он резким голосом приказал:
— Встать, когда в камеру входит германский офицер!
Михаил Иванович медленно поднялся.
— Я хочу вам показать кое-что из нашей коллекции принуждения. Выходите из камеры.
Михаил Иванович вышел в коридор. У дверей стоял еще один немец. Он был такого же роста, как и Михаил Иванович. Тяжелый квадратный подбородок, большой мясистый нос, рыжеволосый, с каким-то безразлично пустым взглядом. Он скользнул скучающими глазами по Славину и молча пошел по гулкому коридору. Гестаповец чуть подтолкнул Михаила Ивановича в плечо:
— Идите за ним!
Михаил Иванович шел вслед за рыжим и все время чувствовал взгляд гестаповца, тот смотрел пристально, словно прожигал спину насквозь. Михаилу Ивановичу хотелось обернуться, и ему пришлось приложить большое усилие, чтобы не выдать гестаповцам свое волнение.
В конце коридора они зашли в большую комнату. Здесь стояло несколько простых скамеек, такие Михаил Иванович видел в бане. Рядом с ними на полу лежали обыкновенные веревки. До сознания Славина дошло: «Так это же для пыток! Решили припугнуть или сразу же начнут?»
Славина подвели к креслу, стоявшему напротив стола, и приказали сесть. Кресло было глубоким, с высокой жесткой спинкой. К его подлокотникам были привязаны куски бельевой веревки.
Гестаповец, который был за спиной, подошел к стулу и включил настольную лампу.
Открылась боковая дверь, и в комнату вошли двое. Один был в форме гестаповца, другой — Штарц. Он сел за стол и сразу же заговорил:
— Я хотел дать вам время подумать до завтра, но обстоятельства изменились, и к допросу приступим немедленно. Я хочу повторить вам свое предложение: согласны ли вы сотрудничать с нами?
— Господин следователь, я же и так сотрудничаю с вами...
— Вы снова делаете вид, что не понимаете, о чем идет речь? Спрашиваю в последний раз! Где печатаются листовки и газеты, кто еще кроме вас это делает, их адреса, клички, фамилии?
— Но я, ей-богу, ничего не знаю...
— Знаешь! — перебил его Штарц. — Знаешь и дума ешь оставить нас в дураках. Не выйдет, мы не из таких, как ты, вытягивали правдивые признания. Короче говоря, будешь говорить правду?
— Но, господин следователь...
— Ясно! Ну что-ж, мы тебе поможем.
Штарц взглянул на гестаповцев, и двое из них подошли к креслу и начали привязывать руки Славина к подлокотникам. Михаил Иванович пошевелился в кресле и только сейчас понял, что оно крепко прикреплено к полу. Третий гестаповец не торопясь прошел к стене, снял с металлического крючка резиновую палку и начал медленно приближаться к Славину. Михаил Иванович попытался смотреть на него, но не смог отвести глаза от палки.
«Неужели они будут бить меня?» — У него, уже немолодого человека, никогда не знавшего физического унижения, вид палки не вызвал страха. Михаил Иванович чувствовал, как в душе растет протест, заполняется сердце гневом и ненавистью к фашистам. «Нет, сволочи, ничего у вас не получится!»
— Молчишь! — громко заорал Штарц. Он вскочил на ноги, подбежал к своему напарнику, вырвал из рук резиновую палку и, размахнувшись, изо всех сил ударил по лицу Михаила Ивановича. В глазах Славина помутилось, а лицо залилось кровью. Он хотел что-то сказать, но Штарц, громко ругаясь и грязно матерясь, стал бить его по голове, по лицу, по всему телу.
«Фашистская гадина, где он научился так ругаться?» — почему-то подумал Михаил Иванович и потерял сознание...
Он не чувствовал, когда двое гестаповцев тащили его по каменному полу, оставляя длинный кровавый след.
Пришел в себя Славин в камере. Болела голова, тело, он не мог пошевелиться, острая, как огонь, боль пронизывала его. Михаил Иванович долго лежал без движений, вспоминая «допрос». «Сволочи, звери, неужели они считают, что издевательством можно достичь всего?»
Михаил Иванович заставил себя думать о причине провала: «Где же допущена ошибка? За всех наших товарищей я могу быть спокоен, предателя среди них нет. Домашние тоже ничего не скажут. — Михаил Иванович вспомнил соседку Латанину. — Она, конечно, доносила немцам. Но что же она знает? Видела кого-нибудь из тех, кто приходил ко мне домой, — не больше. А может быть, они схватили меня только за то, что я до войны был передовиком?»
Став подпольщиком, умудренный жизненным опытом, Славин не раз с горечью вспоминал довоенное время, когда многие люди не верили, что Гитлер нападет на нас, не готовились к войне.
Надо предвидеть, что гестаповцы самое пристальное внимание будут уделять активистам и передовикам. «А ведь если бы готовились мы к возможному захвату Минска, — думал Михаил Иванович, — то можно было подготовить людей к работе в подполье. Создать вокруг необходимую легенду».
И сейчас Славин, лежа на каменном полу, горько улыбнулся, вспомнив, что после прихода немцев еще долго висела в типографии на Доске почета его фотография.
Он понимал, что рассчитывать на освобождение из этих застенков не следует.
«Ну что ж, — думал он, — если мне суждено погибнуть, то сделаю это я так, чтобы не стыдились за меня дети и жена, да и перед своей совестью буду чист. Ничего они от меня не узнают!»
Он со стоном перевернулся на спину и, глядя в серый потолок, заставлял себя вспоминать все лучшее, что было в его жизни. Нет, не хотел Михаил Иванович последние часы жизни тратить на иные мысли. Он готов был на самое худшее — смерть! Так как понимал, что умирая он спасает жизни многих своих товарищей, а это значит, что борьба с ненавистным врагом будет продолжаться и его товарищи отомстят фашистам за него.