Вам - задание

31 КАПИТАН ПЕТР МОЧАЛОВ

Ночь. Мороз. Студеный ветер постепенно заносил снегом окопы. Два уже немолодых солдата с тревогой посматривали в сторону стоявшего недалеко капитана. В распахнутой шинели, без головного убора, он молча смотрел туда, где находился противник.

Бойцам было холодно, самое время свернуть самокрутку и, пряча ее в рукаве, затянуться крепким табачком. Но нельзя, рядом комбат. Еще, чего доброго, взгреет за курение на посту. А наблюдателям находиться на морозе еще не меньше часа. Один из них чуть слышно проворчал:

— И чего он торчит здесь? Шел бы к себе в землянку. Там, небось, от жары хоть до исподнего раздевайся.

— Не говори, курить так хочется, аж во рту свирищит.

— Это точно. Когда у меня в руке цигарка дымится, то мне кажется, что она даже душу отогревает.

— А оно так и есть. Дым же теплый, вдохнешь — и во внутрях теплее становится.

— А комбат-то без шапки, так и простыть можно. Ишь как немецкую позицию изучает, наверно, завтра в атаку приказ поступит.

— Вряд ли. Вот получим пополнение, тогда фрицев дальше попрем.

Красноармейцы, конечно, не могли видеть лица Мочалова, его отсутствующий взгляд. В правой руке он сжимал листок бумаги. Час назад к нему в блиндаж вошел Гридин. Его усталое худое лицо казалось черным. Он молча взглянул на ординарца. Тот набросил на плечи шинель, натянул на голову шапку и, взяв для чего-то топор, лежавший на охапке дров у жарко полыхавшей печи, вышел.

Мочалов, словно предчувствуя беду, молча смотрел на командира полка. Тот каким-то чужим, надтреснутым голосом сказал:

— Петя, держись, браток, беду принес тебе!

Он протянул Мочалову листок бумаги и, словно оправдываясь, пояснил:

— Только что из дивизии доставили.

Мочалов развернул листок и вполголоса начал читать: «По сообщению штаба партизанского движения жена и двое детей Мочалова вместе с другими жителями деревни сожжены. Эти данные получены от партизанского отряда, дислоцирующегося в указанном районе».

В глазах Петра поплыл туман. Мозг не хотел воспринимать смысл прочитанного. Мочалов еще и еще раз вчитывался в написанное, вдумывался в его смысл. А сердце твердило: «Нет, нет, это не о них! Это какая-то ошибка! В конце концов, мало ли Мочаловых в армии?» Но постепенно Петру становилось все яснее, что речь идет о его Тане и детях. Он вспомнил, как еще Тарасов говорил ему, что выясняют судьбу его семьи. Ох как не хотелось Петру верить в случившееся!

Он как в бреду набросил на себя шинель и, шатаясь, пошел к передней линии окопов. Оказавшись в расположении своей бывшей роты, Петр остановился в траншее, где не было людей, и подставил лицо морозному ветру. Мысли были беспорядочными и гнетущими. Петр понимал, что уже больше никогда не увидит Таню, не погладит пышные волосы Юли, не обнимет хрупкое тельце сына, не прижмет их к своей груди. От сознания этого становилось жутко, хотелось куда-то бежать, кричать. Мочалов не видел ни солдат, находившихся в дозоре, ни командира полка Гридина, который следом за ним пришел в эту траншею и, сжимая в руке шапку Мочалова, не решался подойти к нему.

Петр находился в каком-то страшном забытьи. Мысли смешались, и в памяти всплывали то лица жены и детей, то суровая действительность напоминала о себе осветительными ракетами, пулеметными очередями трассирующих пуль.

Наконец Гридин решился подойти к нему. Он молча надел на голову Мочалова шапку и только после этого тихо сказал:

— Пойдем, Петя, — и потянул его за рукав, — пойдем.

Мочалов, словно во сне, побрел за подполковником. Они молча шли по траншее, пока не набрели на пулеметное гнездо. Пулеметчики, узнав командиров, вытянулись по стойке «смирно». Гридин скомандовал «вольно» и, упершись ногами в противоположную стенку окопа, вылез наверх. Протянул руку Мочалову:

— Давай сюда. Здесь по прямой ближе всего к твоему блиндажу.

Утопая по колени в снегу, они направились к блиндажу капитана.

Гридин, подавленный горем Мочалова, которого искренне любил и ценил, с тревогой думал, как помочь его горю, как вернуть Мочалова к жизни.

Они вошли в жарко натопленный блиндаж. Отыскав глазами флягу, подполковник, не снимая полушубка, плеснул из нее в алюминиевые кружки спирта:

— Давай, браток, по обычаю помянем их. Держись и помни: ни у одного тебя горе. Многие потеряли своих родных, кругом земля горит — война, брат. Мы с тобой солдаты, и наш долг — мстить врагу и гнать его с нашей земли. Пойми, сейчас не в слезах наше утешение, а в смерти врагов наших.

Мочалов взял кружку, на его глазах блестели слезы. Он тихо, обращаясь к жене и детям, сказал:

— Простите меня, родные! Не смог я прийти к вам на помощь, но мстить буду за вашу гибель до последнего дыхания! — И он залпом выпил. Затем негнущимися пальцами зачем-то застегнул все пуговицы на шинели и тяжело опустился на стоявшую у стола самодельную табуретку.

— Ты бы снял шинель, Петр, — предложил Гридин. Чувствовалось, что подполковник растерян и подавлен. Он не знал, что надо делать, что говорить, и от этого становился еще более неуклюжим и неловким. Он пытался помочь Мочалову раздеться, но тот отвел его руку, снял шинель и повесил ее на гвоздь у выхода, зацепил шапку и вернулся к столу. Гридин налил снова. По старинному обычаю выпили трижды...

А утром начался бой.

Мочалов связался с командиром первой роты и приказал ему фланговым огнем из пулеметов поддержать вторую роту, помочь ей отсечь вражескую пехоту от танков. Сделать это было трудно. Прошли те времена, когда немцы ходили в атаку в полный рост, растянувшись в цепи по всему фронту. Теперь они держались группами поближе к танкам, прячась за их броню.

Красноармейцам не удавалось заставить врага залечь. Танки усилили огонь и, снизив скорость, осторожно, словно принюхиваясь, продолжали ползти вперед. Неожиданно в низкий, глухой гул танковых моторов, резких пулеметных выстрелов и дробь ружейно-пулеметного огня вмешался иной звук. Мочалов невольно вогнул голову в плечи — инстинкт самосохранения опередил сознание. Это гудели самолеты. Только чьи они?

Петр поднял голову и облегченно вздохнул: «Свои!»

Звено «илов» сразу же взялось за работу. Танки начали шарахаться в разные стороны. Этим воспользовались артиллеристы: один за другим вспыхнули три танка, и немцы начали отступать, пехота, оказавшаяся на открытом поле без танкового прикрытия, понесла значительные потери. На белом поле во многих местах чернели трупы.

Самолеты, отбомбившись, с ревом развернулись над полем и улетели.

Мочалов оторвал бинокль от глаз и облегченно вздохнул: «Ну, первую атаку отбили, надо ждать вторую».

Он связался с Гридиным и доложил обстановку. Тот предупредил:

— На других участках полка нам с трудом удалось отбить атаку, так что сил у фрицев предостаточно. Я думаю, что надо ждать новую волну.

— Я тоже так подумал, разрешите готовиться?

И Мочалов направился к первой линии обороны.

Только он приблизился к траншее, как по ней из конца в конец тревожно пронесся сигнал: «Воздух!» Все ближе и ближе наплывал тяжелый, густой гул моторов.

— Товарищ капитан, прыгайте сюда! — позвал Мочалова Чубарук. Его лицо было в копоти. Старший лейтенант выждал, пока комбат окажется рядом, и пояснил:

— Снаряд рядом разорвался, глаза засыпало, еле протер.

Мочалов взглянул вверх и увидел, как к линии окопов на развороте подходит шестерка «юнкерсов». Прошло мгновение, и самолеты с нарастающим, рвущим душу воем начали круто пикировать на окопы.

Земля тяжело вздрогнула, и ужасающей силы взрыв резанул слух. Через секунду все повторилось снова, и вскоре взрывы бомб слились в тяжелый, оглушительный грохот, который мутил сознание, заставляя куда-то бежать.

Мочалов уже много раз попадал в такую ситуацию, и всегда где-то в сознании возникал вот такой панический страх. Правда, он научился усилием воли подавлять его, но полностью избавиться так и не смог. На голову, за воротник, полетели мелкие комочки земли и снега, по разгоряченному телу потекли холодные и противные струйки талой воды. А вокруг по-прежнему все грохотало, земля ходила ходуном. Казалось, что этому аду не будет конца. Но вот бомбежка прекратилась, и Мочалов выбрался из полуразрушенной норы.

Слышались крики раненых. Рядом Мочалов увидел бойца. Он стоял без шапки, припершись спиной к чудом сохранившейся стенке окопа. У него из носа и ушей текла кровь.

Неожиданно Петр почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Оглянулся — Чубарук, а рядом с ним... Ольга Ильинична Василевская. Она узнала Мочалова и, быстро приближаясь, тревожно осматривала его:

— Вы ранены, Петр Петрович?

— Нет, вроде бы цел. — И, повернувшись к Чубаруку, приказал: — Организуйте помощь раненым. Многих могло засыпать, а затем надо как можно быстрее восстановить траншею, немцы могут в любой момент снова в атаку — полезть.

Чубарук ушел, и они остались одни.

Ольга Ильинична достала из сумки марлевую салфетку и голосом, не терпящим возражений, сказала:

— Давайте я вам вытру лицо.

— Спасибо, — смущенно проговорил Мочалов.

— Пожалуйста, — улыбнулась Василевская и спросила: — О семье ничего не узнали?

Она увидела, как усталое, бледное лицо Мочалова сразу же стало землисто-серым, и тревожно спросила:

— Случилось что-то?

— Да, они погибли...

Словно расплавленный свинец жег в груди. Мочалов отвернулся от Василевской и глухо выдавил из себя:

— Сожгли их немцы, заживо сожгли.

Слезы застилали его глаза. Пальцы погрузились в рыхлый после бомбежки край окопа.

Ольга Ильинична еле сдерживала слезы. Чужая беда всколыхнула ее боль, и она, как никто другой, понимала состояние Мочалова.