Ваш номер — тринадцатый

Глава пятнадцатая Души из одного гардероба

Нежданно-негаданно октябрь заблудился в календаре и не по срокам разродился самым настоящим бабьим летом. Это был праздник синего неба, желтой листвы и золотых летучих паутинок. Паутинки — золотые струны, и нежаркое, по-осеннему умудренное солнце играет на них едва слышную мелодию. Недолгая музыка бабьего лета.

Сегодня Зорин и Анабелла слушают эту мелодию, сегодня они причастны к этому празднику, они — гости у золотых паутинок, желтеющих березовых крон и жухлой, пахнущей осенью травы. Они — гости у славного Зоринского знакомца Сан Сеича.

Сан Сеич — добрый леший, обитающий в просторной бревенчатой избе с огромным, одуряюще пахучим сеновалом, на самом берегу изумительного озера. И вся эта сказка с озерами, островами, беломощным корабельным бором, ласковым березняком и мрачным ведьминым чернолесьем именуется лесной кордон, а Сан Сеич — его хозяин, смотритель, царь и бог. Одним словом — лесник.

Официальная цель приезда — отправиться завтра поутру на дальний берег озера и пособирать там белый боровой гриб да нарезать под елками черных груздей. На самом же деле Зорин наезжает сюда время от времени, чтобы отойти душой среди этой красоты и незамутненности, подле всепонимающего и чистого сердцем Сан Сеича.

Сегодня Зорин впервые нарушил им же самим установленную традицию. К Сан Сеичу он всегда наведывался исключительно в одиночку. Сколько уж раз тот же Вольдемар Мышонкин, да и другие друзья-приятели теребили Зорина:

— Ты когда нас, наконец, свозишь к своему старичку-лесовичку? Мы тоже хотим рыжиков на зиму напластать да с ружьишком побаловаться!

Но Зорин упорно уходил в сторону от этих грубых посягательств. Сан Сеич был его единоличным достоянием, и делить эту привилегию с кем-либо еще Зорин не желал категорически. Согласно закону Авогадро. Ибо самым ценным в регулярных Зоринских наездах были те неспешные беседы, которые он вел с Сан Сеичем и которые не терпят суетных компаний.

А вот нынче он приехал сюда с Анабеллой. Если честно, то в глубине души Зорин побаивался: вдруг явление ацтекской богини разрушит гармонию его отношений с повелителем коряг Сан Сеичем?

Но Анабелла на удивление легко и естественно вошла в этот ольхово-рябиновый мир. Сан Сеич — сероглазый и русоволосый, неспешный в движениях и несуетный в помыслах, тесаный из русской березы лесной божок — радостно, как родную душу, принял эту черноокую ведьму мексиканских нагорий. Они говорили, молчали и смеялись так, словно бы знали друг друга добрую половину жизни.

Сан Сеич назначил подъем на шесть ноль-ноль. Но уже давно перевалило за полночь, а этим троим все не хотелось прерывать теплое таинство затянувшейся вечери.

Вкруг них вершилась идиллия лесной жизни, которой было так легко обмануться. По стенам висели вяленые венички багульника и зверобоя, на столе сладковатая жареная кабанятина соседствовала с северным виноградом — моченой клюквой, а крепкий настой на березовых почках заедали царским грибом — рыжиком.

Но Зорин знал: за стенкой, увешанной белеными рушниками и уставленной деревянными плошками, затаилась и ждет своего часа совсем иная вселенная.

Там, в тесноватом кабинете Сан Сеича, со стены взирает Сикстинская мадонна Рафаэля, которую хозяин кабинета самолично выжег на широкой сосновой доске. («Не поверишь, Викторыч: я же с ней беседы веду! — признавался ему старшина моховиков. — Сяду вечерком — и рассказываю о житье-бытье, мыслями делюсь, сомнениями всякими. И знаешь, она ведь меня понимает. Вот честное лесничье слово!»)

Напротив италийской мадонны массивные стеллажи ощетинились тусклыми книжными корешками. В тех разномастных шеренгах теснятся не только учебник по дендрологии, атлас дикорастущих трав и Красная книга СССР. Там Иван Бунин соседствует с Абу Ибн-Синой, Серафим Саровский — с Бернардом Шоу. А рядом с книжными полками присоседились зачехленный микроскоп и маленькая химическая лаборатория. Так и соседствуют эти две галактики, разделенные тонкой дощатой перегородкой.

Разговор за столом, между тем, тек ровно и весело.

— У нас в лесном хозяйстве все членораздельно! — посмеивался Сан Сеич, подкладывая Анабелле хрустких рыжиков. — Что ни начальник — то дуб, что ни подчиненный — то пень, что ни бумага — то липа.

Анабелла хохотала от души. Отпив ядреной медовухи, прищурилась лукаво:

— А вы что же, Александр Алексеевич: с детства в лесу росли? Как Маугли?

— Да нет, — улыбнулся хозяин. — С детства этот Маугли ходил в музыкальную школу — терзал нещадно скрипку. Рос в Ленинграде, в профессорской семье. В роду сплошь медики, математики, минералога. Умницы и светила!

— Сан Сеич у нас и сам — профессор, — вставил гордо Зорин. — Полжизни в стенах Горного проработал. Крупнейший, между прочим, отечественный петрограф. Согласно закону Авогадро!

— Да ладно тебе, Денис Викторыч, — отмахнулся хозяин. — «Профессор»! «Крупнейший»! Что ты, право слово?

— Как же вы камням своим изменили? — изумилась Анабелла. — Кто вас забросил в эту глушь лесную? По самый Галапагос!

И спохватилась:

— Ох, простите! Вот ведь эразм какой: я, наверное, не в свои дела полезла!

— Не извиняйтесь! — улыбнулся блудный сын профессорского рода. — Это у меня не ссылка и никто меня силком сюда не выпихивал. Скорей, наоборот: в прежней моей жизни семейные каноны принуждали «держать марку». А меня с самых, извините, сопливых лет тянуло плюнуть на городской асфальт, исхоженный досточтимыми предками, и перебраться к рекам да озерам. Вот так сорок с лишним лет и прожил ваш покорный слуга не своею жизнью в угоду чьим-то взглядам и предрассудкам.

— А потом все-таки плюнул к чертовой матери? — засмеялась звонко Анабелла.

И хозяин по-мальчишечьи озорно подтвердил:

— Плюнул! Со смаком, членораздельно! Попрощался с родной кафедрой, выставил там ящик коньяку, а затем собрал манатки — и кинулся в ноги лесному начальству: «Возьмите хоть рабочим, хоть обходчиком!».

Тут Зорина словно под дых вдарило: «А ведь Сан Сеич тоже поменял свою судьбу на другую! Как и я!».

Подумал — и осекся: «Да нет — не как я! Он-то новую судьбу по бревнышку сложил своими руками, а я из чужих получил, по чмошному тринадцатому номерку — вместе с чужой одежкой, чужой квартирой и (чего уж там!) чужими женой и дочкой. Вот и выходит: он, Сан Сеич, в новой своей судьбе — хозяин, а я — так, жилец на птичьих правах!»

Праздник, царивший в душе, оказался убит начисто. Зорина вдруг захлестнула волна удушающей злобы. Он сейчас люто и тяжко ненавидел веселого лесника-петрографа, его старинную библиотеку, его «Сикстинскую мадонну», с которой тот (извращенец поганый!) беседует по вечерам. Топором бы эту деву непорочную, деревяшку дурацкую! На мелкие щепки, и — в печку, спалить к чертовой матери! А лучше — всю эту домину подпалить с четырех сторон! Согласно закону Авогадро!

С радостной мстительностью Зорин представил, как полыхают, корежась переплетами, все эти Платоны с Ибн-Синами. Как белоснежные рушники враз занимаются огнем и рассыпаются в прах. Как винтовочными выстрелами лопаются банки с маслятками да капусткой…

Зорин отвечал что-то на бросаемые ему реплики и даже тыкал вилкой наугад во всякие там соленья-маринады. Но ароматная медовуха, только что дарившая ему радость, сейчас казалась приторной и вонючей, а вкусные рыжики — скользкими, мерзопакостными головастиками.

Больше всего его бесило, что любимая женщина хохочет и взахлеб болтает с этим болотным профессором, а на него, Зорина, и не смотрит даже. Его подмывало хрястнуть тарелкой об пол и крикнуть: «Прекрати гоготать, как дура набитая! Что ты вцепилась в этого замшелого пня? Я твой мужчина! Я, а не он! И смеяться будешь только моим шуткам! Ясно тебе, проблядь нерусская?!».

Но вместо этого Зорин потянулся к бутылке «Сибирской», налил себе стопку и молча, никого не приглашая в компанию, хлобыстнул до дна. Поймав недоуменные взгляды сотрапезников, улыбнулся через силу:

— Хороший же у тебя стол, Сеич! И дом у тебя хороший! И жизнь у тебя, прямо скажем, замечательная! Согласно закону Авогадро!

И, чтобы не брякнуть совсем уже лишнего, забросил в рот пару осклизлых груздей.

Анабелла глянула на него пристально, словно не узнавая. И вдруг спохватилась:

— Вот диабло побери! Засиделись мы как! Вы, Александр Алексеевич, опасный собеседник, с вами забудешь и про время, и про все на свете! Замечательный вечер! Спасибо вам за него.

— Какой там вечер? Ночь уже глубокая! — пробурчал сварливо Зорин.

И снова на него глянули с удивлением. И снова ничего не сказали.

Так, при всеобщем молчании, отодвинули лавки и встали из-за стола.

Когда они вышли на порог, гостей оглушило пронзительной свежестью пробуждающегося утра. Яично-желтый месяц острыми рожками нацелился на своего двойника, поселившегося среди черной глади озера, словно хотел забодать самозваного братца. Когда на воду набегала рябь, казалось, что этот озерный братец, насмешник и бузотер, подмигивает чванливому небесному двойнику и пьяненько ухмыляется.

Анабелла тоже слегка захмелела от ядреных Сан Сеичевых настоек, и мужчины помогли ей взобраться на просторный сеновал. Сеновал одуряюще, до головокружения пахнул клевером и медом, росой на траве и стрекотом кузнечиков. А теперь к родным запахам русского севера прибавился явственный аромат сурдарана, горькой травы мексиканских нагорий.

Сан Сеич подстелил гостье неохватный овчинный тулуп и таким же теплым кожухом укрыл сверху. Анабелла потерлась щекой о ласковую овчину, счастливо улыбнулась и провалилась в сон. А мужчины спустились вниз, уселись на лавочке подле мостков и долго молчали, слушая плеск озерной волны.

Первым нарушил молчание Сан Сеич:

— Давно собираюсь тебе сказать, Денис Викторыч, сильно ты изменился за последние полгода. Какой-то совсем другой стал!

— Другой — хороший или другой — плохой? — усмехаясь, уточнил Зорин.

— Хороший или плохой — не скажу: не мне судить, — откликнулся хозяин, — а только словно бы незнакомый. Иной раз гляжу — и не узнаю. Будто и не ты это вовсе. Членораздельно!

Зорин предпочел промолчать. Он и сам для себя был как будто незнакомый. Даже внешне за последние месяцы он преобразился решительно. Исчезли куда-то сутулость и худощавость. Вместо них появилась властная осанка значительного человека, и никакие джемпера не могли скрыть все явственней обозначающийся животик. Зорин больше не походил на мальчишку-переростка: сегодня это был матерый мужик — хозяин жизни, снисходительный и вальяжный. И знаменитый Зоринский хохолок, который никакими силами не удавалось ни примять, ни прилизать, вдруг сам обвис, растворился в безупречно ровной шевелюре.

Но главное было не во внешности. Новый Зорин — «Зорин № 2», господин главный редактор — надежно оккупировал его душу. Эта новая сущность растворила в себе былого судостроителя, нищего «Аметистовского» ландскнехта.

Теперь в нынешней своей судьбе Зорин уже не испытывал дискомфорта. Наоборот, входил во вкус распахнувшейся перед ним чужой жизни. Кожей, кончиками волос он ощущал окружающую его ауру Большой Удачи и уже привычно воспринимал себя как масштабного деятеля, как человека, отмеченного маркой «VIP» — «особо важная персона». Он все реже вспоминал о своих непостроенных кораблях и все чаще — об акциях, дивидендах и прочих атрибутах своего нового существования.

Вот почему сейчас, на берегу сонного озера, он промолчал, изобразил рассеянность и легкую прострацию. А через пару минут сладко потянулся, зевнул:

— Ладно, повелитель коряг! Лично я — на боковую: придавлю комарика, согласно закону Авогадро. Спокойной ночи!

Ровно в шесть выбритый и пахнущий одеколоном Сан Сеич «протрубил» обещанный подъем. Зорин, непроспавшийся и помятый, пытался протестовать, бурчал что-то про «первых петухов». Но его, смеясь, растормошили и заставили спуститься к столу.

Они выпили душистого травяного чая, закусили пирогом с капустой — и вот уже хозяин везет их на своей моторке сквозь пронизанные солнцем туманы, мимо заросших кустарником островов, к дальнему — «самому грибному» — берегу.

А потом было веселое ауканье по лесным увалам, и упругий, пружинящий мох под ногой, и сводный оркестр краснопузых барабанщиков-дятлов. Бабье лето, щедрое и безоглядное, дарило гостей своими сокровищами. Золотилась сосновая кора, золотились невесомые лесные паутинки, золотились в корзинах срезанные лисички и моховики. И кукушка, затаившаяся в ближнем урочище, пророчила им долгую и наверняка прекрасную жизнь.

Но вот, проделав обратный путь, их лодка доверчиво ткнулась носом в травянистый берег. Все были веселы, немного усталы и голодны, как стая весенних волков. Не терпелось поскорей плюхнуться на широкую лавку и припасть к изумительным яствам гостеприимного лешего.

Но не дойдя нескольких шагов до порога, Анабелла неожиданно подломилась в ногах и рухнула поперек тропинки. Зорин испуганно ринулся к ней, а из опрокинутой корзины ему под ноги весело выкатывались мохнатые волнушки и пузатые боровички.

Обескровленное лицо женщины казалось белой маской смерти. Глаза страшно закатились ко лбу и не видели сейчас ни склонившегося Зорина, ни высоких березовых вершин, ни запутавшегося в них краснобокого солнца.

— Чего застыл, Викторыч? Заноси ее скоренько в дом! — распорядился Сан Сеич, распахивая перед Зориным дверь.

Анабеллу уложили в постель, укрыли ватным одеялом.

— Пульс слабый, но ровный, — констатировал Сан Сеич, бережно отпуская бледное запястье. — Пойду пошустрю в аптечке какое-нибудь снадобье.

— И я пошукаю! — подхватился Зорин. — Если такое с ней уже случалось, то, может, она держит лекарство при себе!

Он схватил изящную сумочку, дернул застежку, вытряхнул все содержимое на стол. И замер, как от удара.

На сосновой столешнице, между нежно-розовой пудреницей и синим носовым платком, лежал гардеробный номерок. На тусклой жести темнели цифры: 13.

Через четверть часа она пришла в себя. Огляделась вокруг, припоминая:

— Какого диабло? Чего это я тут валяюсь, как дохлая игуана?

Когда Сан Сеич рассказал ей, что стряслось, Анабелла виновато улыбнулась:

— Вот же чертова баба: всех волноваться заставила! По самый Галапагос! Не берите в голову: ничего страшного. Так, отголоски давней тропической лихорадки. Налетит вот так — и тут же улетучится.

Она потянулась, хрустнула застоявшимся суставом:

— Я еще поваляюсь минут пятнадцать — и будем собираться в дорогу.

— Никаких «в дорогу»! — на правах хозяина распорядился Сан Сеич. — Без обеда не отпущу! Да и отдохнуть вам еще не мешало бы.

…Через два часа Зорин, сжав зубы, вертел баранку своего «жигуленка», отчаянно бултыхающегося по ухабам раздолбанной грунтовки. Анабелла сидела рядом — смолила свои черные сигаретки и чему-то расслабленно улыбалась.

Наконец она обратила внимание на закаменевшее лицо рулевого:

— Что случилось, мой поработитель? Я тебя расстроила?

«Поработитель» разомкнул губы:

— И сильней, чем ты можешь себе представить.

— Да ладно, какого диабло? Ничего страшного не случилось. Забудь, все уже позади! — беззаботно потерлась она головой о его небритую щеку.

— С этим, может, и ничего страшного, — процедил Зорин, вперив немигающий взор в дорогу. Он не мог сжиться с этой мыслью: его любимая, его женщина с красной птицей на бедре оказалась выкормышем того же сатанинского гадюшника!

— А с чем страшно? — спросила она, отстраняясь.

— А с номерком, который ты трогательно таскаешь в сумочке. Твой номер — тринадцатый, да?

Она выщелкнула из пачки новую сигарету. Размяла в нервных пальцах, прикурила от зажигалки. И только после этого отозвалась:

— Да, дорогой поработитель: мой номер — тринадцатый.

Она холодно взглянула на застывшего рядом мужчину:

— И твой, судя по всему, — тоже.

Невесело усмехнулась:

— Вот ведь эразм! Уж про тебя-то и помыслить не могла!

После затянувшегося молчания Зорин спросил:

— А тебя на что купили? Тоже осчастливили новой судьбой? Лакированной-полированной?

— Ага! — отозвалась Анабелла. — Осчастливили! Судьбой уборщицы Нюши!

— Тогда какого же черта? — не понял Зорин. — Чего ради ты влезла в эти игры?

— Да ни ради чего! — отрезала женщина. — Почему, диабло тебя возьми, непременно ради чего-то, в обмен на какие-то дерьмовые благодеяния? Я свой номерок сама вытребовала.

И хохотнула недобро:

— Я — идейная чертовка! У меня Диабло в крови сидит, а боженька с его вонючими заповедями — в печенках, по самый Галапагос!

Она махнула рукой в заоконную даль:

— Ты оглянись вокруг! Что там? Грязь, дерьмо, боль и кровь. И — клетки, клетки, клетки! Весь мир — одна сплошная неволя. Такой создал нашу землю добрый господь. А злой Диабло дает мне силы ломать эти сволочные клетки и творить справедливость в этом несправедливом мире. Диабло был первым революционером! И мой Эрнесто был немножечко таким же Диабло…

Зорин молчал, безнадежно вцепившись в баранку.

— Ну что ж, — Анабелла выпустила вперед длинную струю дыма. — Выходит, мы с тобой, дорогой поработитель, — одного поля ягоды!

— Волчьи ягоды с чертова пустыря! — уточнил дорогой поработитель, не отрывая глаз от бесконечных колдобин унылой, как осенняя простуда, трассы.