Ваш номер — тринадцатый

Глава двадцать седьмая Под знаком черного петуха

— Давай, Славик! Гони во всю прыть, на аудиенцию к губернатору опаздывать негоже! — подстегнул Зорин верного Сканворда. И вновь откинулся на мягкое сиденье.

Из проносившихся мимо пейзажей глаз неожиданно вырвал забавную вывеску ресторанчика и черные мраморные ступени, ведущие к дубовой двери с окошком-иллюминатором. Да это же тот ресторанчик, в котором состоялось его грехопадение в сатанистские объятия Фабиана! Зорину живо припомнилось, с каким содроганием он тогда примерял к себе это жуткое имя — сатанист.

Нынешний Зорин не только свыкся со своей причастностью к Черному Ордену, он даже испытывал нечто вроде разочарования. Сперва-то ожидал: начнутся страсти неземные, Гофманиана, сладкие ужасы мирового злодейства! Но ничего этого не было и в помине. А было — разовые и вполне прозаические поручения Администратора: кого-то «приподнять», кого-то «опустить»… Вот эта скука смертная — и есть Дьяволиада?!

Сам-то Администратор играл в другие игры: крушил самолеты, пускал ко дну океанские лайнеры… А на долю Зорина достался «сатанизм» совсем уже микроскопический. Не сатанизм даже, а так, всякая там подлянка-бытовуха. Нечем и похвалиться перед тем же Пиф-Пафом!

— Денис Викторович, приехали! Смольный! — пробудил его к реалиям момента Славик-Сканворд. — Нормально успеваете!

Зорин вздохнул и, хлопнув дверцей, отправился на высокую аудиенцию.

Выпивать на пару с Пиф-Пафом сделалось для Зорина чем-то вроде традиции. Вот и нынешний вечер не оказался исключением. Сидели расслабленно, толковали о том, о сем, пока Зорин не бахнул:

— Не пойму я, все же, Пафнутьич! Служишь вон какому Хозяину, а сам ты — уж больно земной. Нет в тебе ничего магического, никакой, понимаешь, эзотерики!

— Ежо-терики? — переспросил озадаченно Пиф Пафыч. — Ежо-терики, шишки-коврижки, у меня дейштвительно нет. Шлушай, а что это такое?

— Ну, как тебе сказать… Эзотерика — это таинственное, то, что за гранью реальности.

— А-а, вот ты про что! — протянул Пифагор. — Как тебе шкажать… Ешть у меня одна штука — таинштвенная, жа гранью.

— Да? И что за штука такая?

— А штука вот какая: чую я…

— Что ты чуешь? Что сладкий мускат хорошо идет под соленую тараньку?

— Да нет, не про тараньку! Шкажем так: чашто я жнаю то, чего жнать не должен. А я это каким-то, шишки-коврижки, макаром чую — и вще тут! Где-то какой-то человечек на горижонте только наришовалщя, а я его уже чую! И чего он жделать удумал — тоже чую. Начальник нашего отдела товарищ Квадратюк так и говорил: «Цены тебе, Пифагор, нет! Феномен ты у наш!».

— Ну, например! — не отставал заинтригованный Зорин. — Что ты, феномен, сейчас, к примеру, чуешь?

— А вот тебе и пожалуйшта, например, так например! Ешть один хмырь — очень вышокий начальник, хоть и чучмек кошоглажый. А я, можно шкажать, его крештный: дал ему путевку в жижнь. Теперь уж он — большой генерал и не помнит, поди, как я его в органы жа яйца тащил!

— Ну? — нетерпеливо перебил Зорин. — И при чем тут этот твой крестник?

— А при том, шишки-коврижки, что чуять я штал: убить его хотят. И даже жнаю — кто и как. И никакие охранники его не шпашут. А я — шпашу! В аккурат жавтра же и шпашу! Такая вот дишпожиция!

«Бахвалится, старая сыроежка! — хмыкнул Зорин. — Провидец хренов!» И перевел разговор на другие темы.

Он пил коньяк, трепался с Пиф-Пафом, похохатывал. И не ведал, что собутыльник его завтра и впрямь спасет одного неизвестного ему генерала.

Анабелла заперла дверь квартиры и сбежала по лестнице вниз. Она не замечала ни ароматов горелой яичницы, ни обильной настенной живописи, в центре которой выделялся вопль политизированной души: «Голосуйте за Жириновского!».

Сейчас она жила одним. Этот дерьмовый Скарабей будет убит! И не далее, как сегодня. Чтобы действовать наверняка, Анабелла решила прибегнуть к старому доброму вуду. В сладком предвкушении Анабеллино сердце билось учащенно, губы искривила улыбка вышедшего на охоту хищника.

Для «праздника» все уже было готово. Осталось лишь купить черного петуха.

В таком вот боевом настрое она выскочила из подъезда — и едва не сбила крохотного старикашку, этакого деда Мазая с берестяным кузовом в руке. Раскрыв щербатый рот, он растерянно озирался, явно не понимая, куда его занесла нелегкая. Дед испуганно отпрянул от налетевшей на него женщины. Но тут же с надеждой вцепился в нее:

— Доченька! Подшоби дуралею штарому!

Как ни была Анабелла погружена в себя, но не смогла не улыбнуться, глядя на забавного, по-детски шепелявого старикана. Она осадила свой бег, всевидящим женским взором охватила всю убогую фигурку — от комического треуха до резиновых галош, надетых прямо на онучи. На крохотных кулачках нелепого дедка зачем-то красовались огромные брезентовые рукавицы.

— Да, дедуля? Чего тебе?

— Да жаблудил вот! Мне на бажар надобноть — петуна продать. Ты мне, девонька, шкажи — как на бажар-то пройтить?

— Петуна? — переспросила Анабелла, хищно блеснув глазом. — Ну-ка, дед, покажи! Может, я его у тебя и куплю!

— Покупишь, да? Жначит, мне и на бажар топать не придетщя, ноги гробить жря? Вот шпащибочки-то!

Старикан засуетился, откинул серую тряпицу. На дне кузова горемычно сжался спеленатый Петька. Его перья прямо отливали чернотой, словно их долго мазали густым гуталином и надраивали щеткой, как солдатские сапоги перед полковым смотром.

Анабелла возликовала: то, что надо! Вот подфартило, диабло побери!

— И почем продашь птицу? — спросила весело. Дедок аж запыхтел от усердия:

— Да ш тебя, доченька, дорого не вожьму! Давай полшотенки — и петунчик твой!

Хоть Анабелла и не думала рядиться, но он для пущей убедительности выпучил глаза и зашепелявил доверительно:

— Пятьдещят рублев — цена божешкая, хоть кого шпрощи! Али на мне крешта нет?

— Да верю я, дед! Не суетись ты, как игуана на сковородке! — засмеялась женщина. — Вот тебе полсотенная, давай сюда Петьку!

Старикан подхватил петуха в свои брезентухи и передал спасительнице:

— Держи, девонька, барышня ненаглядная! Польжовайщя на ждоровьичко!

— А чего ты — в рукавицах? — при всей своей нацеленности на расправу со Скарабеем, Анабелла не смогла побороть всегдашнего женского любопытства. — Навоз, что ли, кидать собрался?

— Да крапивница шовщем жамучила, шволочь такая! — посетовал дедок жалостно.

Уже распахнув дверь в парадную, женщина обернулась:

— Дедуля! Ты до вокзала-то дорогу найдешь? Может, проводить тебя?

— Найду, милая, вщенепременно найду! — заверил растроганный старичок. — Не шумлевайщя, шишки-коврижки!

Когда Анабелла скрылась в подъезде, он аккуратно стащил рукавицы, завернул в полиэтиленовый пакет. А через десять минут уже сидел в шалмане на соседней улице и заказывал себе пива.

— Тебе, дед, какого? «Адмиралтейского», «Бочкарева», «Балтики»? — осведомился хамоватый малый за прилавком. И осклабился. — Не, тебе «Студенческого» надо! Точно, дед, «Студенческое» — это в аккурат для тебя! Как полагаешь?

— Ты мне не жубошкаль тут, штудент! — строго осадил его Пиф-Паф. — Ты мне «Медовое» давай: оно шладкое!

Он устроился в уголке и не спеша цедил сладенькое пойло. Торопиться было некуда. Вообще-то яд, которым Пифагор смазал петушиные перья, убивает любого, кто к нему прикоснется, всего за четверть часа. Но старый чекист исповедовал непреложное правило: умей выжидать! Поэтому пивнуху он покинул лишь спустя пятьдесят минут.

А вскоре он отомкнул дверь и осторожно зашел в квартиру. Женщина лежала посреди затемненной комнаты, подле затянутого черной парчой стола. В остановившихся глазах застыли изумление и ярость, рот был оскален, как у загнанной пантеры. Пиф-Паф протянул к ней руку, нащупал на виске жилку. Пульса не было.

«У наш ощечек не бывает, шишки-коврижки!» — засмеялся довольно Пифагор. Он равнодушно перешагнул через мертвое тело, приблизился к столу, по углам которого горели, оплавляясь, четыре свечи. Там на краю сиротливо лежала крохотная фигурка с кривыми кавалерийскими ножками и большой лобастой головой. Маленький Чингисханчик, генерал из воска — такой беззащитный без адъютанта Паши, без торсионных генераторов и генных деструкторов. Пифагор, сопя, полез за пазуху, снова натянул рукавицы и подхватил куклу со стола:

— Ну что, гражданин генерал-лейтенант? Шпаш я тебя щегодня, шишки-коврижки? И человечка ради тебя жижни лишил! Да не проштого, жаметь, человечка, а нашего, ш тринадцатым номером! Тебе-то про номер этот и жнать не положено: ты его не удоштоилщя, нешмотря на генеральшкие лампашы! Но ты щейчаш полежней для дела, чем девка та. Такая вот дишпожиция!

— И очень-то о щебе не воображай! — предупредил он куклу. — Ежли надо штанет, я тебя — вот так! — И, легко сжав кулак, превратил кривоногую фигурку в комок воска.

Прежде чем покинуть квартиру, Пифагор извлек петуха из корзины, насыпал ему пшена, налил в блюдце воды:

— Живи пока, Петька! Когда щюда дожнаватели вщякие понаедут да шледователи, пушкай еще какой-нибудь шволочь тебя в руках подержит. Напошледок!

Намжил Банзарович Скурбеев в это время ехал с оруженосцем Пашей в экспрессе Москва−Петербург. Разложив на столике документы, он погрузился в их изучение. Генерал вершил дела государственной важности. Он не знал, что человечек с мышиными глазками, который тридцать лет назад поломал всю его судьбу, только что снова возник из небытия. Возник — и спас ему жизнь.

Хотя сам Скурбеев жизнью давно не дорожил: зачем держаться за то, что так безнадежно исковеркано?

В тот миг, когда Анабелла рухнула бездыханно на пол, Зорин тоже лежал на полу. Вернее — возлежал в трусах и рубашке на ковре посреди собственного кабинета. Смятые брюки валялись тут же, но господин редактор не спешил в них облачаться. Вольготно развалясь, он наблюдал, как секретарша натягивает свои апельсиновые колготки.

Это созерцание очень его будоражило: кровь бурлила, стучала в виски сильней и сильней. И вдруг ему показалось, что на сердце выплеснули ковш крутого кипятка. Оно вздрогнуло и начало стремительно разбухать, распирая грудную клетку, ломясь наружу. Вокруг не стало воздуха, и Зорин, откинувшись на спину, ловил его остатки распяленным ртом.

Венерка, шустро оправив юбчонку и впрыгнув в свои «лодочки», наскоро замела следы шаловливого преступления и уже названивала в «скорую». Но Зорин этого не видел, он как бы провалился вглубь себя. И понял, что вот сейчас очень даже просто умрет — и для него все это закончится: и редакторский кабинет, и Венерка, и акции, и даже всемогущая «Утренняя звезда». И еще Зорину открылось совсем уже непонятное: он не «сам» умирает, у него ЗАБИРАЮТ жизнь! Забирает кто-то всесильный, кто вправе это сделать.

— Но за что? — шептал беззвучно Зорин. — За Игоря Анисимова? За Вольдемара? За Венерку и мелкие подлости?

…А потом он лежал уже на кожаном диване, и над ним хлопотала реанимационная бригада. Косматый доктор, обросший рыжей бородой, пробасил весело:

— Вот и оклемался ваш начальник! Отключите все телефоны и дайте ему выспаться. Через пару часов он встанет слабеньким, но вполне дееспособным. А завтра пусть сделает кардиограмму. И вообще неплохо бы ему закатиться в хороший санаторий!

И похвалил кого-то невидимого (не иначе — Венерку):

— Молодцы, что вовремя нас покликали. Прибудь мы получасом позже — могли бы уже и не понадобиться. А теперь — тип-топ: будет жить ваш редактор!

Зорин погружался в спасительное беспамятство. И был при этом абсолютно уверен: он — обречен.