Горячие дни

— Сейчас щей тебе налью. Наверно, уж отвык от горячего? И соберу бельишко переодеть… Да ты лег бы. Видать, совсем и не спал.

Мать беспокойно и радостно хлопотала, а Вася смотрел на нее воспаленными, слипающимися глазами. В кухне было натоплено, и его совсем разморило от усталости и тепла.

— Где-то вздремнул часок. Только вроде не в эту, а в прошлую ночь…

Он рассмеялся. Голос звучал так сипло, что Вася сам не узнал его.

— Революция, маманя. Не время спать.

— Так ночь уже, Вася. Как не спать? На себя ведь не похож.

— Я прилягу немножко, вы только разбудите пораньше.

Сколько недель он не ложился дома, в свою кровать? Теперь под головой была прохладная, взбитая материнскими руками полушка. Стеганое одеяло, сшитое из давно выцветших лоскутьев, легло надежной теплой тяжестью на грудь. Вася закрыл глаза, но сон, всегда охватывавший его сразу, потому что он постоянно не высыпался, сейчас не шел. Должно быть, слишком велика была усталость.

Взбудораженная память торопливо тасовала картины последних дней. Сколько было всего! Если бы понадобилось рассказать по порядку, он бы, наверное, не смог.

Вспомнилось заседание райкома в тот день, когда он расстался на рассвете с Ванюшкой Тютиковым посредине Петергофского шоссе. Тесная комната, набитая людьми. Озабоченные, встревоженные и вместе с тем торжественные лица товарищей. Представитель Петроградского комитета большевиков говорит раздельно и твердо, ударяя в такт словам ребром ладони по столу:

— Пришло время решительных массовых действий. Надо поднимать весь рабочий Питер. Не только против голода. Против царизма, против войны!

Разговор немногословный. Уславливаются, кто будет агитировать на заводах, кто в домах, кто в очередях у хлебных лавок. Все понимают, что наступает переломная пора.

Потом Вася видит себя на улице, в кипящей толпе. Женщины, закутанные в темные шали, стоят со скамеечками и корзинками в руках. Они провели в очередях всю ночь. Рабочие по пути на завод останавливаются возле очереди. Это мужья, сыновья, братья. Им не впервой отправляться на работу без хлеба, но терпения больше нет. Вася чувствует, как горячо принимает толпа его слова:

— Всем бастовать! Всем выходить на улицу! Прибавок требовать — толку мало. Дороговизна через неделю перекроет прибавку. Надо кончать с войной!

И другая толпа — огромная, края ей нет. Она бурлит перед затертыми воротами завода. Путиловский бастует, второй день он закрыт, и люди собираются здесь не затем, чтобы идти на работу. Им надо быть вместе, в этом их сила.

В зданиях у завода — войска. В угловом доме над магазином потребиловки и сзади во дворе макаронной фабрики стоят измайловцы; солдаты — в Шелковом переулке; за заводским забором беспокойно ржут казачьи кони. Но всё равно рабочие вышли на улицы, Петергофское шоссе и площадь у Нарвских ворот заполнены народом.

23 февраля[2] — Международный женский день, и на этот раз его отмечают все, мужчины и женщины вместе.

У Нарвской площади над толпой взлетают красные флаги, и городовые уже не бросаются на них. Городовых с площади точно ветром сдуло. Путиловцы рвутся на Невский, пробиваются через полицейские цепи на Садовой и Фонтанке, обходят вооруженные отряды, занявшие мосты, рассыпаются, чтобы собраться потом поближе к центру. Вечером они выходят на Литейный. Другой бурлящий поток выливается им навстречу из-за Невы. Выборгская рабочая сторона встречается с Нарвской заставой.

Вася Алексеев все эти дни среди путиловцев. Больше года прошло с тех пор, как его уволили с завода, но разве он не путиловец от рождения и разве не Путиловский завод — душа заставы? Где же быть Васе? Все приходят утром к закрытым воротам. Среди путиловцев Вася видит своих друзей с «Анчара». Они вместе, одной лавиной двинутся отсюда в растревоженный город…

Толпа бурлит у закрытых ворот. Ни одного звука не доносится с той стороны, от мастерских, чей привычный грохот всегда наполнял заставские улицы. Но почему их не пускают? Разве это не их завод?

— Эй, кто там, отворяй!

Никто не откликается, но ворота уже не могут выдержать напора, они падают, открывая дорогу на пустынный двор, и люди устремляются туда, топча пушистый нетронутый снег.

Это идут хозяева. Всё происходящее меняет свой масштаб на главах. Вчера еще говорили: демонстрация, стачка. Сегодня на устах у людей одно слово: революция.

Революция! И комитет, занимающий невысокое деревянное здание конторы по делам рабочих и служащих, получает название Временного революционного комитета. Кажется, он возник сам собой — восставшему народу нужен вожак, и вот он появился. Но Вася знает: подпольный большевистский райком позаботился о том, чтобы в комитете были верные люди.

Не снимая шапок, не расстегивая пальто, рабочие собираются у канцелярского стола, заваленного какими-то бумагами. Еще несколько дней назад нельзя было сделать в этой комнате и шага за деревянный барьер. Там была «святая святых» капитана Фортунато, вершившего судьбы десятков тысяч людей. Молчаливые конторщики, сверяясь с записями, определяли, кого взять на завод, кого не пускать на порог. В шкафах лежат под замками «черные списки». Тем, кто попал туда, не было доступа в мастерские. Лежат и карточки тайных соглядатаев капитана Фортунато, продававших начальству товарищей но работе. Сейчас еще не до этих шкафов, революционный комитет пока не разобрался в их содержимом. Но коричневый барьер повален, люди заполнили контору. Прибегают ребята из мастерских, они успели обежать, осмотреть весь завод. Никого не видно, начальство исчезло. Завод в наших руках!

Нет, еще нельзя сказать, что в наших. Солдаты стоят в большом здании строительного цеха, примыкающем к Шелкову переулку. И в Путиловском театре по соседству. Как поведут себя солдаты?

— Надо действовать очень осмотрительно, — говорит кто-то из меньшевиков, — неосторожность с нашей стороны может толкнуть войска на выступление против рабочих. У солдат оружие.

— Теперь осторожничать поздно! — с сердитой веселостью откликается Вася. — Рубикон перейден, так ведь пишут историки? Началось! И если солдат до сих пор не двинули против нас, значит, начальство не надеется на них, боится. Мы сами должны пойти к солдатам, потребовать, чтобы они не мешали.

— Правильно! Надо действовать, не ждать!

Заводские большевики единодушны. И рассудительный Степан Афанасьев, и горячий Иван Генслер, и другие считают, что времени терять нельзя. Иван снимает телефонную трубку. С воинской частью можно созвониться.

— Кто говорит? Дежурный офицер? Временный революционный комитет Путиловского завода желает установить связь с вашей частью. Не знаете о нас? Ставим в известность, что существуем. Сейчас наши представители к вам придут.

К солдатам идет несколько человек. Как их встретят? Будут слушать или залп предупредит слова? От этих вопросов тяжело и гулко стучат сердца тех, кто остался в конторе. А они, делегаты, идут — головы подняты, ноги меряют двор большими ровными шагами.

— Солдаты, товарищи и братья, — говорит Вася, — рабочий Питер вышел на улицы. Больше невозможно терпеть эти мучения, войну и голод. Мы выступаем за то, чтобы вас не убивали на фронте, чтоб не рушили ваше хозяйство в деревне, чтоб рабочего в три погибели не гнули. Разве вы станете нам мешать? Вы в шинелях, но вы же крестьяне и рабочие — как мы.

Солдаты плотно обступили нескольких парней в черных пальтишках. Офицеры молчат, и солдаты еще не заговорили. Они еще не решаются перейти открыто на сторону рабочих. Но они скоро решатся. А против они не выступят ни за что.

— Мы передадим путиловцам, что вы не пойдете против нас.

— Передавайте, — отвечают из толпы солдат.

Голосов слышно немного, но Вася читает ответ на лицах. И то, что написано на этих лицах, убедительнее слов.

Рабочие уходят, зная, что взяли верх. Им не выстрелят в спину.

Азарт борьбы владеет тысячами людей и счастливое предчувствие победы.

— Оружия! — требуют ребята, прибегающие в контору, — пушечники, башенщики, судостроители. Свои ребята, со многими Вася знаком по подпольным кружкам. Тут и Андрей Афанасьев, и Василий Васильев, и Коля Андреев, и Петр Степанов.

— Где взять оружие?

— У полиции ищите, — говорит Вася. — В участке много оружия. Забирайте!

И они забирают оружие, штурмуя участок, разоружают городовых.

Это было уже после того, как они побывали на Знаменской площади у Николаевского вокзала. Пулеметные очереди, ударившие из окон, не погасили пламени, охватившего народ. Они только заставили искать оружие для боя.

На Знаменской площади по рабочим стреляла учебная рота лейб-гвардии Волынского полка, а на следующее утро еще затемно Вася идет с толпой рабочих к казарме волынцев. Надо объяснить им, в кого стреляли, надо сказать, пусть берутся за ум.

— Берегитесь, — предупреждают путиловцев, когда они, перейдя Литейный, приближаются к казармам. — Там пулеметы и пушки.

— Так ведь у пушек солдаты — мужики и заводские. Сговоримся.

Они стоят перед мрачным зданием казармы. Никого не видно, даже часовых. Но за стенами казармы тысячи солдат.

— Волынцы, революция! Бейте офицеров, выходите к народу!

Какой-то гул доносится из казармы. Он смолкает, потом поднимается снова. Похоже, кричат «ура». Только кому?

И, словно отвечая на этот вопрос, раздаются во дворе казармы одиночные выстрелы, рев множества голосов, топот. Ворота раскрываются. Солдаты бегут навстречу рабочим, машут папахами, высоко поднимают винтовки над головой.

Вася вскакивает на каменную тумбу у панели. С ее высоты он видит, как прибывает и прибывает толпа. Перемешались черные пальто и серые шинели.

— Ура волынцам! Да здравствует революция! Долой войну!

Вася говорит, и толпа всё теснее окружает его. Рослый кареглазый унтер-офицер в шинели нараспашку — под ней видны георгиевские кресты — жмет Васе руку.

— Кирпичников, — называет он себя. — Куда пойдем? Сейчас командира штабс-капитана Лашкевича порешили. Это он вчера приказал стрелять на Знаменской площади. Солдаты всё равно стреляли вверх. Только за пулеметами офицеры лежали.

Возбужденно и торопливо он рассказывает, как в казарме не спали всю ночь. Решили, что больше не выступят против народа. Лашкевич приказал построить роту в семь часов, а он, Кирпичников, построил в шесть. Уговаривать никого не пришлось. Лучше самим умереть, чем убивать рабочих. А Лашкевича угомонили пулей…

Они крепко обнялись.

— Пошли выводить другие полки!

Уже вместе с солдатами разных полков они идут на Выборгскую. Нужно только прорваться через Литейный мост. Выборгская сторона в руках рабочих…

Днем кто-то разыскал Васю у завода:

— Давай быстрее в кооператив «Трудовой путь». Важное дело.

Он бежит на Обводный. В кооперативе уже Иван Генслер и Степан Афанасьев, народ всё время подходит.

— Звонили из Таврического. Собирается Совет рабочих депутатов. Сказали, чтоб мы выделили представителей от Нарвской заставы.

Их выделили тут же: Афанасьев, Алексеев, Генслер, Александров. Были и меньшевики. Представители их партии в думе прежде всего оповестили своих.

В Таврический ехали кружным путем на грузовике. На улицах народ стоял стеной. Стоило грузовику задержаться, сразу начинался митинг. И Вася, и Афанасьев, и Генслер, наверно, раз по десять выступали.

До Таврического добрались уже ночью. Шпалерная улица была забита солдатами, пришедшими выразить свою преданность революции, а перед ними выступали осанистые думские депутаты. Вася узнал грузного толстяка Родзянко — председателя думы. Тот говорил звучно и гладко.

Вася даже схватил за рукав Генслера:

— Гляди-ка, и этот слуга престола революционером заделался. Видно, царь совсем пошел на дно.

Совет рабочих депутатов заседал в левом крыле дворца. Выступал меньшевик Чхеидзе, говорил о революции, о том, что власть перешла в руки Временного комитета Государственной думы.

Путиловцы не выдержали:

— А Совет? При чем здесь дума, в ней царских прислужников полно.

Чхеидзе предпочел избежать спора и не ответил. Всё это было странно, и путиловцы долго обсуждали между собой: почему власть хотят отдать думцам, когда революцию делают рабочие и солдаты?

Ночью Вася ездил на заводы. На улицах было темно. Неожиданно перед машиной вырастали вооруженные патрули, солдаты наводили винтовки в упор:

— Стой! Предъяви документы!

Показываешь пропуск, а чувство такое, точно становишься под расстрел. Кто его знает, этот патруль, чей он? Может быть, правда, революционные солдаты, а может, жандармы, известно, что их переодели в солдатскую форму. Но раздумывать некогда — винтовки наведены и щелкают затворы…

Так проходит эта ночь — какой уж там сон! Под утро город снова наполняется народом — задолго до рассвета. На Нарвской площади опять тысячи людей. Вася едет с товарищами из Таврического дворца. Надо рассказать народу о событиях.

На краю площади — большая телега с дощатой серой вышкой. Она служит для починки трамвайных проводов, но это же прекрасная трибуна! Вася быстро взбирается на вышку, и сотни людей поворачиваются к нему. Он говорит горячо и страстно, не мешает и заикание, не мешает и то, что голос стал совсем хриплым — сорван во время уличных выступлений. Он говорит о революции, о том, что она свершилась, о том, что она должна совершить…

Все эти картины мелькают в его памяти прежде, чем он засыпает, наконец. Где-то хлопают выстрелы, порывистый теплый ветер пробует рамы в окнах. Ветер, как эта революция, — предвестник весны.

Загрузка...