Вася Алексеев

Закон революционной совести

В морозный декабрьский день Вася опять пришел в ПК, когда заседание было в разгаре. Обсуждали положение в Рождественском районе — не было порядка в тамошней организации. Ребята горячились, спорили, а тут вошел Вася. Его уже не видели довольно давно, соскучились.

— Гляди: Алексеев! Чего это пропадал столько времени?

— Вася, а правду говорят, что ты стал мировым судьей?

— Не мировым, а народно-революционным. Ты понимаешь тут разница какая?

Опять председатель пробовал восстановить порядок. Потом махнул рукой и объявил перерыв. Все обступили Васю.

— …Буржуй этот говорит: «Не имеете вы права судить меня, что я три мешка крупчатки храню. Может, у меня крупчатка заветная, на пироги к именинам обожаемой супруги? Такого закона ни в одном цивилизованном государстве не существует, чтобы судить за хранение муки». Прямо наседает на нас, мол, назовите такой закон.

— А ты что?

— Что я? Я говорю: «Мы старых ваших законов не признаем, отменили. Не для того брали власть, чтобы по буржуйским законам жить. Теперь у нас закон один — революционная совесть. Вот по революционной совести я и конфискую муку, а тебе штраф вкачу пятьсот рублей».

— Заплатил?

— А как же. Приговор: именем революции. Попробуй он нарушить…

Ребята слушали, как завороженные. Их Вася — судья, вот уж чего они не ожидали!

— Я и сам не думал, хоть и читал юридические книги. А тут судьи попрятали свои золотые цепи, перестали судить, — саботаж. Комендатура задерживает всякие элементы — пьяниц, хулиганов, спекулянтов. Они революции в спину всаживают нож. Кто же их будеть судить? Вот в районном комитете и решили послать в суды свой народ, рабочий. Я говорю — раз надо, посылайте меня. Буду судить, раз надо. Так и стал председателем суда. Называется: народно-революционный суд Петергофского района.

Рассказывать равнодушно, бесстрастно о том, что его увлекало, Вася не мог. А работа в суде его захватила, хотя совсем немного дней прошло с тех пор, как они, два десятка путиловцев, анчарцев, рабочих верфи, пришли с мандатами Совета на Ушаковскую улицу в камеры мирового суда.

В большой комнате суда было немноголюдно. Три человека стояли у печки, а четвертый сидел в кресле с кислым лицом, вытянув моги к огню. Никто не повернулся к вошедшим.

«Вы что тут делаете?» — спросил Иван Генслер сидевшего в кресле.

«Я судья».

«Вот вас нам и надо. Сдавайте дела!»

«А вы кто такие?»

Извлекли из карманов мандаты.

Судья долго протирал пенсне, держал его пальцами за золотую дужку, потом долго читал бумаги.

«Для меня обязательны распоряжения господина министра юстиции и других законных органов. Ваш исполком к числу инстанций, ведающих мировыми судьями, не принадлежит. Посему выполнять его распоряжения возможности не имею».

«А мы не имеем возможности с вами торговаться».

Вася посмотрел на тяжелый шкаф, стоявший в углу:

«Заперт?»

«Как положено».

«Значит, будем ломать».

Инструмента у них с собой не было, но с оружием они не расставались. Кто-то скинул с плеча винтовку. Можно было взломать шкаф и прикладом.

Лицо у мирового стало как студень:

«Я вынужден подчиниться насилию. Соблаговолите выдать расписку».

Он пересел к столу и, брызгая чернилами, написал несколько строчек: «Мы, нижеподписавшиеся… — прочитал Вася, — под угрозой применения огнестрельного оружия… сего числа изъяли дела…»

Бумага была составлена обстоятельно.

«Ладно, под угрозой — так под угрозой…»

Он весело поставил свою подпись, за ним расписались другие.

Мировой поднялся и понес свое тучное тело к дверям.

На полках раскрытого шкафа лежали сотни папок.

«Какие тут дела старые, какие разбирать?»

Трое судейских по-прежнему стояли молча у печки. Потом один из них повернулся к рабочим:

«Я делопроизводитель. Служил тут раньше, могу у вас служить».

«Что ж, оставайся, берись за работу. — Вася уже листал дела. — Давайте, товарищи, писать повестки. На завтрашний день».

Так начал действовать народно-революционный суд.

Вася рассказывал об этом товарищам в ПК Союза молодежи, и они, забыв обо всем, слушали, пока он сам не спохватился:

— Заседание-то продолжать надо…

Опять говорили о Рождественском районе, а ребята всё подсаживались к Васе, расспрашивали его или посылали через всю комнату записки: «Нужны ли еще судьи?». Вася кивал головой — судьи очень нужны.

После заседания отправились вместе в комиссариат юстиции предлагать свои услуги. Комиссар принял приветливо:

— Всех хороших ребят с радостью возьмем.

Потом запнулся, вглядываясь в пришедших:

— Конечно, при условии, что им исполнилось восемнадцать лет…

Вот это-то условие почти всем и не подходило.

— Придется на другой фронт идти, — вздохнула Искорка. Она тоже хотела стать судьей.

И сразу же улыбнулась. В самом деле, любая работа становилась в те дни фронтом, и фронтов с лихвой хватало на всех.

Зимой Васю избрали председателем Петроградского комитета Социалистического Союза молодежи. Пришлось на время отодвинуть другие дела. Положение в Союзе сложилось трудное. Рабочая молодежь массами уходила из Питера. Закинув за плечи винтовку, перекрестив грудь пулеметными лентами, юные красногвардейцы отправлялись на юг — бить Каледина. Другие уезжали вслед за родителями в деревню. Заводы в Питере свертывали работу, — не было топлива, не было сырья. Некоторые ребята заколебались. Им казалось, что в такой обстановке Союз с пользой работать не сможет. Эдуард Леске, один из тех, с кем Вася создавал питерскую организацию рабочей молодежи, стал теперь говорить, что ее следует свернуть и устроить новую — тесную, небольшую, в которую принимать только самых проверенных и активных.

Вася кинулся в бой. Какой смысл в организации, если она перестанет быть массовой? Мы ведь создавали ее не из готовых революционеров. Союз для того, чтобы учить социализму молодых рабочих, готовить их к борьбе. Время трудное. Советской власти нужны сознательные, преданные бойцы.

Вася твердил это на собраниях, писал в «Листке „Юного пролетария”», который он выпускал. Большинство членов ПК было с Васей — Петр Смородин, Иван Тютиков, Михаил Глебов, Евгения Герр.

Леске и еще несколько человек от активного участия в делах Союза отошли. Они решили устроить коммуну молодежи и вести свою работу там. Идея была по существу анархистская, неудивительно, что она пришлась по душе таким людям, как Дрязгов. Еще вчера он стоял горой за Шевцова, сегодня громче всех кричал в Социалистическом Союзе.

Дрязгов разыскал и квартиру — на Большой Дворянской, — тянуло его в шевцовские места. Бытовые коммуны в то время устраивали многие. Дрязгов и Леске хотели сделать свою какой-то особенной — не только жить вместе, но и превратить квартиру в некий молодежный клуб. Что делать в клубе, они представляли себе довольно туманно, но твердо считали, что им нужны для коммуны солидные средства. Пробовали устроить платный концерт, он провалился, публика не собралась. Артисты выступали перед пустым залом, а Дрязгов — устроитель — сбежал по черной лестнице: расплатиться с артистами было нечем.

Дрязговская коммуна существовала недолго, и кончилась ее история плачевно. В поисках средств Дрязгов додумался до того, чтобы организовать «экспроприацию», или попросту кого-нибудь ограбить. В морозный январский день 1918 года вместе с Каюровым и еще двумя парнями он отправился в Лесной, на Муринский проспект. Объект «экспроприации» заранее намечен не был. По Муринскому иногда проезжали крестьяне, везшие в голодный Питер продукты из Парголова и окружающих деревень. Видно, их телеги и привлекали Дрязгова.

Четверо парней долго стояли на пустынной улице, держа за пазухой наганы. Холод был лютый, а по дороге никто не ехал. Сперва один плюнул и ушел, потом плюнули и другие. «Экспроприация» не состоялась, о ней уговорились молчать, но, видно, кто-то всё же проболтался. Случаем на Муринском проспекте заинтересовались в райкоме партии. Горе-экспроприаторам пришлось держать ответ. Досталось бы им крепко, но тут развернулись серьезные события. Немцы начали наступление. По тревожному гудку, разбудившему Питер февральской ночью, парни вместе с десятками тысяч других ушли под Псков.

События под Псковом и Нарвой определяли всю жизнь Питера в те дни. Рабочая молодежь рвалась в бой. Понимали, как нелегко придется в схватках с регулярной немецкой армией. Надо было отстаивать власть Советов. «Социалистическое отечество в опасности!» — сказал Ленин. Как же могли рабочие ребята не откликнуться на эти слова!

Петроградский комитет Социалистического Союза молодежи созвал ребят из районов на экстренное заседание. По притихшим и темным заснеженным улицам спешили на Чернышеву площадь. Теперь ПК Союза помещался там, в тяжелом желтом здании бывшего министерства просвещения. Здание перешло к Наркомпросу, он выделил молодежи две комнаты во втором этаже.

Всегда, с утра и до поздней ночи, было шумно в этих комнатах, — усевшись на полу (стульев не хватало), слушали лекции, заседали. Отзаседав, пили кипяток из закопченного чайника, который грели в камине, и по-братски делились пайковыми крохами. Тут и спали — на полу, и отсюда уходили, получив назначение на государственные посты.

Но в ту февральскую ночь в комнатах Союза было не так, как обычно. Ни песен, ни длинных речей. Вася Алексеев оглядел собравшихся. Лицо его было бледным.

— Начнем, товарищи. Грозная опасность нависла над Красным Питером. Сейчас надо действовать…

Очень коротко рассказал он, как развиваются события.

— Мы должны призвать всех молодых пролетариев к оружию. Все, как один, под красное знамя Советов! Все на защиту революции!

Прений открывать не стали. Ребята были единодушны, они уже считали себя бойцами. Быстро утвердили тройки, которым было поручено формировать отряды молодежи в районах.

Прямо с заседания Вася отправился за Нарвскую заставу. Он был уверен, что вместе со сформированными отрядами уйдет на фронт. Его опять не пустили. Городской комитет партии обязал продолжать работу в ПК Союза молодежи. Председатель ПК должен быть на месте.

А тысячи ребят уехали в длинных эшелонах, непрерывно отправлявшихся с Балтийского и Варшавского вокзалов. Уехал и отряд, состоявший из членов ПК Союза, из активистов. В те дни и появились на дверях районных комитетов знаменитые надписи, наскоро сделанные карандашом: «Райком закрыт, все ушли на фронт».

Вася попрощался с Петей Смородиным, с Моисеем Ратновским, с Женей Герр, со Степановым, Вьюрковым, с другими членами ПК… Его друзья и товарищи стали командирами, составили штаб молодежного отряда. Они ушли воевать, и вновь увидеть их Васе довелось только весной.

Молодежный отряд вернулся в Питер из-под Гдова в апрельский день, теплый и сырой. Советская республика заключила мир с Германией. Отряд распустили. На прощание решили устроить пир. Нашелся и повод: Жене Герр — бойцу Искорке исполнилось 17 лет. Собрали дневной паек и закатили ужин. К ночи забежал Вася Алексеев. Ребятам, которые долго не видели его, бросилось в глаза, что он изменился за это время — еще сильнее исхудал, лицо было утомленное, глаза припухли… Но глядели эти глаза по-прежнему весело. Вася был, как всегда, оживлен, много говорил. Его сразу окружили, закидали вопросами. Спрашивали о Седьмом съезде партии, о делах в Союзе, о работе в суде. И как-то уже через минуту забылось первое впечатление, что плохо, очень устало выглядит их друг.

Ребята наперебой рассказывали Васе о жизни в отряде. На фронте всякое случалось. Разумеется, было трудно — война. Но сейчас, когда они вернулись домой, почему-то всем вспоминалось смешное. Например, как лежали в секрете в поле и вдруг померещилось, что впереди кто-то идет. Открыли огонь, и попусту — в поле не было никого. Ну и ругался же после этого заместитель командира по строевой части Петя Смородин!

Впрочем, Петр и сейчас не находил эту историю смешной:

— Мало я вас ругал, если не поняли. Это же чистейшая военная безграмотность. Секрет не имеет права себя выдавать…

Не заметили, как наступило утро. Над просыпающимся городом поплыл перезвон колоколов.

— Голоса старого мира. Уже полгода Советская власть, а они всё к старому зовут, — сказал кто-то из ребят.

— Это Казанский собор с Исаакиевским переругиваются, — засмеялся Вьюрков. — Вы не знаете? Исаакий у Казанской божьей матери деньжат порядочно занял, а отдавать не хочет, жйла. Вот Казанский собор и долдонит: «От-дай долг! От-дай долг!» А Исаакий тянет басом: «Не от-дам! Не от-дам!» Да чего их слушать? Споем лучше. Вот если Вася затянет…

И Вася затянул: «Нелюдимо наше море». Это была любимая песня. И еще была любимая: «Нарвская застава, Путиловский завод». Ее тоже спели. Потом Вася решительно поднялся:

— Пора!

— Спели бы еще, куда ты?

— Надо мантию надевать. Сегодня в суде много дел.

Мантии он не надевал, а судьей был серьезным, ставил часто в тупик старых опытных юристов. Они, лишившись практики, приходили на Ушаковскую послушать, как решают дела рабочие-судьи. Настроены в большинстве они были скептически, даже враждебно. Иногда Вася слышал громкие реплики из зала:

— Это не народный, а большевистский суд.

Вася вспыхивал:

— В том-то и счастье, что большевистский! Вы твердите о народном, а сами мечтаете о буржуйском суде. Нет его и не будет!

На заседании у него всё было очень просто. Слово могли получить не только обвиняемые, свидетели, истцы и ответчики, но и каждый из публики, кто хотел высказаться по делу. Но если кто-то из юристов-профессионалов пробовал воспользоваться этим и брал на себя функции адвоката, Вася быстро распознавал эти уловки. Он ставил незваных защитников на место. С изумлением адвокаты убеждались, что он довольно тонко разбирается в специальных юридических вопросах. Они стали говорить, что судья этот только считается рабочим, а в самом деле имеет специальное образование. Вася и правда знал много, хоть не кончал университета, он постоянно читал. Только порой было трудно сдержаться. Он был вспыльчив от природы, теперь к вспыльчивости примешивалось и постоянное переутомление. Один раз он сорвался.

Спекулянт, которого судили, предъявил бумажку, с помощью которой пытался доказать, что заготовлял продукты для какой-то организации. «Липа» была очевидная. Но спекулянт твердил свое, надеялся запутать «темного» судью.

— Если б в зале нашелся юрист, он бы сказал, что только дурак поверит вашему документу, — прервал его выведенный из себя Вася.

Но оказалось, что юрист в зале был, он сидел наготове.

— Прошу слова для объяснения, — потребовал гладкий человек в полувоенном костюме. — Я служил следователем в Адмиралтейском районе и посему могу считаться компетентным в подобных вопросах. Утверждаю, что документ, представленный подсудимым, имеет законную силу. Судья оскорбляет нас, заявляя, что такой бумаге может поверить лишь дурак. Я ей верю.

Он вызывающе, с явной насмешкой глядел на Васю. И тот не выдержал:

— Значит, вы и есть дурак или прикидываетесь дураком.

— Я требую, чтобы сказанное судьей было занесено в протокол! — закричал господин во френче.

— Протокол из-за вас пачкать не будем. Хотите иметь документ, что я вас назвал дураком, сейчас я вам дам справку.

И Вася тут же написал справку, да еще громко пристукнул ее печатью суда.

Господин во френче аккуратно сложил бумажку, удостоверяющую, что он является, по мнению суда, дураком, спрятал ее в карман. Потом у Васи было много неприятных объяснений в совете народных судей. Возник даже вопрос о смещении его с поста. Но тут вмешался районный исполком. Он ответил, что Алексеев Василий Петрович лично известен Совету рабочих депутатов как безукоризненно честный, преданный революции человек, и за него исполком готов поручиться в любых условиях.

Строг Вася был только с теми, кого считал врагами. Рабочий народ любил его, на судебные заседания приходило много заставского люда. Приговоры, объявленные Васей, вызывали дружные аплодисменты.

Трудящемуся, который обращался в суд за помощью, он всегда был готов помочь. Приходит на Ушаковскую, 5, пожилая женщина, бережно поддерживая левой рукой правую, запеленатую бинтами и тряпками.

— До тебя, Васенька. Не узнаешь? Елизавета Комлева я, из Емельяновки, с родителями твоими соседка. Вот заявление написать мне нужно, да худо грамотная я, и рука покалечена, видишь. Кто тут заявление написать может?

— Напишем, недолго, дело-то в чем?

Женщина объясняет, и Вася старательно выводит на листке бумаги:

— Это мы сделаем быстро.

И на листке появляется вторая запись:

Гражданских дел вообще приходится решать много — усыновления, иски на прокормление престарелых родителей.

Почему-то целым потоком идут дела о разводах. Впрочем, понятно почему. В старое время оформить их было почти невозможно.

«Прошу народный суд расторгнуть брак с моим супругом Степаном Осиповичем, детей не имеем, супруг со мной не живет около 2 лет».

Вася пишет это заявление за пришедшую в суд Домну Хвалькову. Видит он ее в первый раз, но всё равно — как не помочь человеку? Заявление правильное, свидетели подтверждают, зачем тянуть? Выносится постановление: брак расторгнуть.

Приходит дама в шляпе с вуалеткой. Она жеманно и долго излагает дело. А вообще-то всё у нее написано в заявлении. Она грамотная вполне.

«Вступив в 1902 году в первый брак с дворянином (ныне гражданином) Оскаром Николаевичем Мейером, вероисповедания лютеранского, я ввиду обоюдной неуступчивости и полного душевного и телесного разлада вынуждена была в 1911 году взять отдельный вид на жительство и оставить его с четырьмя детьми, желая испытать свои и его прежние чувства, которые, однако, к нам более не вернулись… Прошу местный суд расторгнуть наш брак, заключенный в городе Житомире в соборной Преображенской церкви, предоставив обоим право полной свободы…»

Что ж, и такие дела приходится решать, раз уж они поступили. А другие дела Вася возбуждает сам. Он сам приводит обвиняемых в суд.

Буржуазия организует один заговор за другим, в барских квартирах прячут оружие, скрываются офицеры. Спекулянты скапливают продукты в подпольных складах. Вот они, враги! Райком мобилизует всех коммунистов, всех активных рабочих. Вася часто ходит с рабочими отрядами. По ночам они оцепляют буржуазные кварталы, устраивают облавы.

По Обводному каналу катит извозчичья пролетка. На сиденье устроился человек в старой солдатской фуражке. Его ноги лежат на досках гроба, который втиснут боком в пролетку. Гроб длинный, какой-то подозрительный гроб. Рабочие останавливают извозчика:

— Чего везешь?

— Так домовина же, господи помилуй. Не видите, что ли? — торопливо и как-то испуганно говорит человек в фуражке. — Папашу хоронить надо. Помер папаша, а катафалк где наймешь по нынешним временам?

— Открой гроб!

— Что вы, товарищи хорошие! Разве можно покойника тревожить? Да и пахнет он, сколько домовину ждал.

— Давай, открывай!

Они уже сами снимают крышку. Недурен покойничек! В гробу два увесистых мешка с сахарным песком и мукой, несколько бутылок заграничного вина.

— А ну, поехали в комендатуру! Завтра будут тебя судить.

Много таких историй слышат товарищи от Васи. О нечисти, с которой приходится иметь дело, он говорит с гневом, часто с отвращением. Грязь старого мира! Ее надо выгребать, и он делает это с яростной беспощадностью — во имя светлого и прекрасного будущего, которому расчищает путь. Партия послала его на эту нелегкую работу. Так и сказано в удостоверении, которое лежит у него в кармане:

«Дано сие тов. Алексееву Василию, рабочему з-да «Анчар», в том, что он делегирован Российской Коммунистической партией (большевиков) в Народные Революционные суды Петергофского района в качестве Комиссара по судебным делам и является председателем 1-го Народного Революционного суда, в чем и утвержден Петергофским Советом Рабочих и Крестьянских депутатов».