Вася Алексеев

Боец Красной Армии

Ребята как-то и не сразу заметили, что Вася стал всюду ходить не один. На лекциях и собраниях, на вечерах в клубе молодежи с ним сидела невысокая девушка с вьющимися черными волосами. Вначале никто на это не обращал внимания. Вася постоянно приводил новых людей, друзей среди заводских ребят у него было множество, девушки, как и парни, шли к нему со всем, что их занимало. Они знали — Вася не станет смеяться и поймет их правильно.

Придя на собрание, он сразу оказывался в самой гуще, выступал, спорил, что-то объяснял — сидеть безучастно он не умел. Девушка держалась незаметно, молчала и слушала Васю. Она всё время смотрела на него, точно больше ничего и не видела. Но девушка была хороша собой, а сердца парней чувствительны к девичьей красоте во все эпохи. Ребята стали подсаживаться к ней, пробовали шутить или тяжело, многозначительно вздыхали. Она не замечала. Ей писали записки, но не получали ответа. Зато лицо ее вспыхивало и глаза теплели, едва к ней поворачивался Вася.

— Твоя? — спросил его, глядя на Марусю, кто-то из ребят.

— Моя, — просто сказал Вася. И добавил, немного подумав: — Моя жена.

Но она еще не была тогда его женой. Она стала его женой не сразу даже после того, как они поселились вместе. Она была совсем еще девочкой, Мария Курочко.

Вначале они жили в доме № 27 по Старо-Петергофскому проспекту. Там, в квартире бывшего лесоторговца Захарова, в конце 1918 года поселилось несколько друзей, работников Нарвско-Петергофского района. Все были заняты по горло, с утра до ночи, а часто работали и по ночам. Бытовые дела никого, в сущности, не занимали, но, казалось, их можно быстрее и легче устроить сообща.

Взяли ордер в Совете. Надо было посмотреть помещение. У Васи тот день был посвободнее. И он отправился вместе с Надеждой Смолиной, женой Ивана Смолина, путиловца, того самого, что был начальником красногвардейской охраны Шестого партийного съезда. Теперь он управлял продовольственными делами в районе.

Дверь открыла молодая женщина в халате из тяжелого шелка.

— Здравствуйте, гражданка. Познакомимся, — сказал ей Вася, протягивая ордер. — Мы тут жить будем, квартира ведь у вас большая, а народа, кажется, нет.

Женщина повертела ордер в руках. Кожа на ее лице как-то натянулась, черты словно окаменели. Она молчала, враждебно разглядывая пришельцев.

Вася достал из кармана плитку шоколада — свой сахарный паек, разломил и протянул женщине половину:

— Пожалуйста. Для доброго знакомства.

— Мерси. Я сладкого не люблю.

Они пошли по комнатам. Комнат было много. Как тут жила эта женщина одна? Муж ее, наверно, сбежал к белым, а может быть, за границу? Мебели почти не было. Должно быть, хозяйка ликвидировала ее, понимая, что скоро появятся новые жильцы. Лишь в одной комнате стояло вместительное сооружение, очевидно, для одежды.

— Удобный комод, — заметила Надя.

— Это, к вашему сведению, называется не комодом, а ши-фонь-е-ром, — насмешливо разделяя слоги, процедила женщина.

И Надя, большая, сильная, русоволосая красавица, чей бойкий нрав хорошо знали на заводе Сименса-Шуккерта, вдруг залилась краской. Было обидно, что она в чем-то сплоховала перед этой буржуйкой.

— Ничего, Надя, — спокойно сказала Вася. — Правильно называть всякие вещи мы научимся. Потруднее дела есть, и то не робеем.

Он снова достал из кармана шоколад, протянул его Смолиной:

— Ешь. Может, что и не какой-нибудь там особенный Бликен-Робинсон, да ты ведь не бывшая барыня, не побрезгуешь.

Даме в халате он больше шоколада не предлагал. Отношения определились.

Через несколько дней Вася и Маруся переехали на новую квартиру. Вернее сказать, перешли. Пожитков у них было немного, брать подводу не пришлось.

В квартире были все друзья, дама куда-то исчезла, но Маруся трудно привыкала и к Васиным друзьям. Откуда она была? Надя Смолина быстро определила: не фабричная. Выросла она где-то в Литве и в Питер попала с потоком беженцев, которых гнала война.

В книге актов гражданского состояния о ней записано: «Курочко Мария Иосифовна, гр. Виленской губ., Свенцянского уезда, деревни Дуботравка. Служащая в Детском Селе. 19 лет».

Запись эта сделана 6 мая 1919 года, когда Вася и Мария зарегистрировали свой брак. Раньше Маруся работала в комендатуре возле Нарвских ворот машинисткой. Вася бывал в комендатуре часто. Может быть, они познакомились там?

Соседи знали, что мать у Маруси — простая женщина, но растила девочку, видно, «барышней»: многое из того, что Надя Смолина привыкла делать с детства, было Марусе совсем непривычным. Когда надо было поставить самовар, она надевала перчатки, боялась запачкать руки. Надя пошла с ней стирать, перестирала гору белья, смотрит, Мария еще не управилась со второй рубашкой… Конечно, эта неприспособленность особенно давала себя знать в то суровое и трудное время. Но с Васей Мария ничего не боялась. Он стал для нее всем — любимым и наставником, защитой и опорой.

Они были очень дружны. Товарищи называли их ласково и насмешливо голубками, но жить им вместе довелось совсем немного.

Шел грозный девятнадцатый год. Гражданская война звала бойцов.

29 октября 1918 года в Москве открылся Первый Всероссийский съезд союзов рабочей и крестьянской молодежи. Собрались вместе ребята Питера и Москвы, Урала, Украины, Средней России, Севера, Юга, чтобы объединить свои организации в один Союз — Российский Коммунистический Союз Молодежи. В этот день родился комсомол. Сбылось то, о чем мечтали путиловские парни в подпольных кружках за Нарвской заставой, о чем говорил им когда-то Вася Алексеев на сходках в деревне Волынкиной за Красным Кабачком.

Тысячи юношей и девушек составили поначалу этот Союз. Их поколению было суждено увидеть, как руководимый партией коммунистов, верный ее идеям, он станет многомиллионным. Этот союз назван Ленинским, потому что Ленин стоял у его колыбели, Ленин был его отцом.

«Задача коммунистической молодежи — быть в первых рядах борцов за новую жизнь», — сказал Владимир Ильич делегатам съезда, и слова его стали заповедью комсомольцев.

Этой заповеди был верен до последнего своего часа и Вася Алексеев, один из тех, кто заложил первый камень великого здания Союза молодежи. Но теперь, когда осуществилось то, для чего он столько работал и боролся, коммунист Алексеев был уже на других участках, куда посылала его партия. Комиссар по судебным делам, народно-революционный судья, ответственный агитатор райкома…

Он служил партии, и это значило для него всегда быть там, где борьба острее всего. Звонили с завода: в мастерской заваривается волынка. Агитатор райкома натягивал кепку и спешил на завод. Он знал, как обстоят там дела. Тысячи рабочих ушли воевать, ушли лучшие, а среди немногих оставшихся, измученных голодом и лишениями, мог поднять голос и какой-нибудь Васька Лохматый, науськанный эсерами и меньшевиками. Был такой Васька на Путиловском в пушечной мастерской. Демагог и горлодер, он залезал на трибуну, потрясая ржавой селедкой, выданной по пайку, и злобно ругал рабочую власть. Вася приходил в мастерскую и схватывался с Лохматым. Он не улещивал, ничего не пытался замять. Говорил напрямик:

— Трудно нам? Да, трудно, враг наседает со всех сторон, хочет свалить Советскую власть. Можете вы отделить себя от этой власти? Мы сами ее установили, это наша власть, и никто не даст нам счастливой доли, кроме нее. Советская власть народная, и потому она должна победить, но для этого почва под нами должна быть крепкая. Значит, гнать надо тех, кто тянет в болото, всяких недоброжелателей, вроде Лохматого, гнать беспощадно!

Он говорил о светлом завтрашнем дне, навстречу которому идет народ через бури и муки борьбы, говорил горячо и страстно, словами, увлекавшими и зажигавшими людей.

Его долго не отпускали из Питера, но в грозном девятнадцатом наконец-то и он вырвался на фронт. Лето застало его в армейском запасном полку. Агитатор партии Вася Алексеев пришел туда рядовым бойцом. Полк стоял вдалеке от Петрограда, он пополнялся людьми, присланными из глубинных губерний. Васю там никто не знал. Под командой отделенного он ходил на стрельбище, маршировал по плацу, стоял на часах и чистил картошку на кухне.

Прошло немного времени, полк собрали в старой казарме, построенной еще в павловские времена. Из Гатчины на фронт отправляли маршевую роту. Маршевики, только что получившие рубахи и сапоги покрепче, то есть с новыми заплатами, сидели в первых рядах. За плечами у них были вещевые мешки, в руках винтовки. Эшелон на станции уже ждал их. Митинг был устроен перед самой отправкой. Речь говорил комиссар. То ли был он не оратором по натуре, то ли произносил эту речь уже в двадцатый раз и она ему самому надоела, но говорил он вяло и скучно. Люди курили, разговаривали между собой, кто-то громко зевал. Так нельзя было прощаться с теми, кто уходил на фронт.

Едва комиссар окончил и жидкие аплодисменты прозвучали в казарме, вперед вышел маленький красноармеец. Он заговорил слегка заикаясь, но что-то было в его голосе, что сразу привлекло внимание бойцов. Ряды сдвинулись, подались ближе к трибуне. Разговоры смолкли, люди бросили цигарки. А красноармеец говорил уже свободно, его голос уверенно и звонко разносился по казарме. Он говорил о питерских рабочих, их мужестве и вере в Советскую власть, он говорил о прекрасном солнечном завтра и о черных вражеских тучах, застилающих свет.

— Их надо развеять, чтоб солнце засверкало над нами!

Он говорил долго, а когда окончил, громкое радостное «ура» загремело в зале. Красноармеец посмотрел на сгрудившуюся к трибуне массу бойцов и хотел пойти на свое место. Но ему не дали сделать и шагу. Десятки людей подхватили его и подняли высоко над солдатской толпой. Маршевая рота шла к эшелону, неся Васю Алексеева на руках.

Так узнали его в полку. Вскоре коммунисты избрали Алексеева в полковое бюро, он стал представителем красноармейцев в Гатчинском ревкоме.

Но Вася не затем шел в армию, чтобы сидеть в запасном полку. В мае 1919 года на фронт отправлялся путиловский бронепоезд. Вася встретил на станции старых друзей. Формальности заняли немного времени. Когда бронепоезд двинулся дальше, Вася уже занимал свое место в боевом расчете.

Шли на Мурманскую дорогу. Бронепоезд был новый, только что оборудованный в путиловских цехах. Бойцы знали друг друга по заводу, с командиром знакомились уже в пути. Известно было, что Владимир Михайлович Евдокимов служил в царской армии, имел звание штабс-капитана. Говорили, что солдаты любили его, что он выступал за Советскую власть с первых послеоктябрьских дней. Все-таки у бойцов оставалось сомнение:

— Ведь против офицеров идем, со своими ему драться.

Первый бой приняли у Медвежьей горы. Путь преграждал бронепоезд белых, надо было сбить его, чтобы идти вперед. Время стояло весеннее, ночи на севере светлые. Близко к врагу не подойдешь.

Командир решил корректировать огонь бронепоезда из передовых пехотных цепей. Взял с собой связиста и пополз…

Долго ждали команды. Телефон молчал. На броневых площадках беспокойно переговаривались:

— Пустили офицера вперед… А если он к белым подался?

Вася горячо спорил:

— Наш же он, не белый, видно, что наш! Мало ли что носил раньше погоны!

И тут загудел полевой телефон.

— Орудия к бою!

Путиловские пушки подняли свои зеленые стволы, и бронированные платформы дрогнули от гулкого залпа. Несколько пристрелочных выстрелов — и шквальный огонь на поражение. Один за другим снаряды обрушились на вражеский бронепоезд…

Чумазые от пороховой гари путиловцы после боя радостно встречали командира. Теперь они знали — он свой. И еще они убедились, что он отличный артиллерист.

Так двигались они с боями по дороге — дрались с врагом и набирались боевого опыта. И Вася, которого все привыкли видеть с газетой и книгой, теперь был неразлучен с винтовкой и пулеметом. Он первым выходил вперед, когда надо было тянуть телефонную линию или чинить пути под огнем, пробираться к пехоте под носом у врага, идти в рискованную разведку. Это был находчивый, бесстрашный боец и сердечный товарищ. Он и здесь сразу стал общим любимцем.

Срочная телеграмма заставила бронепоезд вернуться в Питер. Развели пары и двинулись полным ходом. На Питер наступал Юденич, надо было отстаивать родной город.

Несколько дней простояли на Путиловском — заделывали пробоины, меняли стволы орудий, хорошо поработавших в бою. И снова на фронт.

…В тяжелый час пришел бронепоезд в Гатчину. Враг, прорвавший фронт, наседал. Разрозненные, измотанные в боях красноармейские части беспорядочно отходили. Надо было остановить их, не дать распространиться панике, надо было хоть на какое-то время задержать белых. Нескольких коммунистов с бронепоезда отправили в пехотные части. Среди них был Вася. Он действовал словом и винтовкой, собирал отступавших бойцов и вел их в контратаки.

Бронепоезд стоял под парами. Было ясно, что долго Гатчину удержать не удастся. Посланные в пехоту товарищи возвращались. Пришел Женя Людкевич, пришел Павел Гервинский…

— Как там? — с тревогой спрашивали бойцы.

— Трудно, белые прут…

Товарищи рассказывали о тяжелых, неравных боях. Впрочем, об этом можно было и не распространяться. Бои шли уже рядом, белые ворвались в город, была слышна яростная пальба на соседних улицах.

Ждали до последней минуты. Белые подошли уже к самому вокзалу, еще минута — и они выберутся на железнодорожное полотно. Больше стоять тут было нельзя. Загремели буфера бронированных площадок, поезд тронулся. И в это мгновение раздались выстрелы. Наблюдатель на бронепоезде увидел, как на перрон выбежал красноармеец в разодранной гимнастерке, с винтовкой в одной руке и с гранатой в другой.

— Вася! — узнал наблюдатель. — Алексеев, сюда!

Вася вскочил на подножку бронеплощадки, катившейся вдоль перрона. Дружеские руки подхватили его.

— Целый?

— Мне что! А вот их там осталось, кажется, немало.

Вася махнул рукой в сторону станции, где дрался еще минуту назад.

Бронепоезд вырвался из Гатчины, но очень скоро ему пришлось побывать там снова — на рассвете следующего дня. Он выходил на позицию к станции Пу-дость, когда с тыла от Дудергофских высот открыла огонь прямой наводкой артиллерия белых. Бронепоезд оказался в мешке. Враг спереди, враг сзади, враг на фланге… Его не было только с одной южной стороны. Люди могли отойти туда, но это значило бросить бронепоезд.

— Легче пустить себе пулю в лоб, чем уничтожить такую машину, — сказал командир.

Он твердым взглядом посмотрел на товарищей:

— Будем прорываться через Гатчину!

И поезд снова двинулся вперед, на врага.

Детали операции разработали уже на ходу. Через Гатчину в Питер идут две железные дороги — Балтийская, на которой был сейчас бронепоезд, и Варшавская, на которую ему предстояло выйти. Эту линию враг перерезать еще не успел. Но перейти на нее бронепоезд мог только в самой Гатчине, где был уже враг.

Без огней, во мгле, под проливным дождем поезд продвигался к Гатчине. Когда до нее осталось два-три километра, командир скомандовал: «Полный пар!» Так, на бешеной скорости влетели на Гатчинский вокзал. От резкого торможения всё полетело с мест. Несколько бойцов соскочили с площадки и перевели стрелку — на Варшавскую дорогу. Вася Алексеев не видел этого, всё дело заняло несколько минут, а он лежал у своего пулемета и длинными очередями сек по вокзалу, по ближним путям, не давая белым подойти.

Артиллеристы Юденича не успели и спохватиться. Когда они открыли огонь, бронепоезд выходил уже на Варшавскую линию. Теперь было рукой подать и до станции Татьянино. Там можно было остановиться и занять боевую позицию. Там были свои.

Так совершил эту трудную операцию путиловский бронепоезд № 44 имени Володарского. «Призрак Володарского» — называли его белые. Он, в самом деле, подобно призраку, пролетел через город, занятый врагом, но Вася Алексеев и его товарищи тут же огнем заставили белых почувствовать отнюдь не призрачную, а боевую силу бронепоезда.

Это произошло 17 октября 1919 года, а 3 ноября бронепоезд имени Володарского снова подошел к Гатчинскому вокзалу, он ворвался в город вместе с красноармейскими частями, гнавшими белых. Так еще раз попал в Гатчину Вася Алексеев. Теперь ему предстояло тут работать — наводить революционный порядок, восстанавливать Советскую власть. Он стал председателем Гатчинского ревкома.

Расставание было недолгим — пожал товарищам руки и закинул за плечи тощий вещевой мешок.

— Счастливо, Вася, поправляйся скорее! — кричали ему вслед.

Товарищи точно провожали его в лазарет, а не на работу. У него был плохой вид в последнее время, здоровье сдало, это видели все, только он один не хотел этого признавать, он один смеялся над недугом. Ушел с бронепоезда и сразу погрузился в новую работу — весь, с головой. Иначе он не умел и не мог.

В двадцатых числах декабря Вася приехал из Гатчины в Питер, домой. Он вошел в комнату и слабо улыбнулся бросившейся навстречу Марии:

— Что-то раскис я, видно, простыл в поезде. Холодина…

Ему было трудно говорить. Силы как-то сразу оставили его, бил жестокий озноб.

— Простыл я, здорово простыл, — виновато бормотал он.

Но это была не простуда. Тяжкая болезнь накинулась на переутомленный, уже подорванный организм — сыпняк. Старый врач, которого позвала Мария, поставил диагноз сразу. Вася уже не слышал его слов, он был без сознания.

Несколько дней Мария не отходила от постели мужа. Она не замечала, как наступали ранние сумерки и как занимался за окном поздний, тусклый декабрьский рассвет. Всё для нее смешалось, всё сосредоточилось на одном — спасти, выходить Васю.

Конец наступил 29 декабря. Только за неделю перед тем ему исполнилось двадцать три года. Так они и не успели отпраздновать день его рождения.

Несколько часов Мария неподвижно просидела над телом мужа. Не плакала, не произнесла ни слова.

— Теперь нужно о себе подумать, — сказал ей старый доктор, написав какую-то бумагу. Она кивнула, но, кажется, не поняла его слов. Она неотрывно смотрела на Васю. Соседи пробовали увести ее, она не вставала со стула:

— Потом, дайте мне еще побыть с ним.

А ночью в комнате Алексеевых раздался выстрел. Соседи бросились туда. Мария лежала на полу. Васин браунинг валялся рядом.

Их хоронили 2 января 1920 года. В четыре часа дня от ворот Путиловского завода тронулся трамвай с грузовой платформой. На ней стояли два гроба. Людской поток, вылившийся из заводских ворот, заполнил улицу. Трамвай шел медленно, и людская масса двигалась за ним. Путиловский завод провожал Васю Алексеева, своего любимца, своего сынка.

День был морозный, леденящий ветер тянул с залива. На Красненьком кладбище долго стояли, склонив головы над могилой, выдолбленной в промерзшей земле. Вспоминали ушедших, зная, что их не оторвать от сердца.

— Сегодня мы оставляем здесь Васю, но мы не говорим ему «прощай», он будет по-прежнему с нами. Для нас он — человек будущего, и прошлому мы его не отдадим. Мы вспомним его, задумываясь о том, как надо нам жить, какими хотим мы видеть своих детей и внуков. Пусть и они знают и помнят о Васе, пусть в них через годы мы узнаем черты дорогого нашего товарища, брата и друга…