Вася Алексеев

Петр Шевцов

Когда Петр Шевцов приехал из Воронежа в Петербург, он еще не представлял себе ясно, как завоюет столицу. И кем он станет, тоже еще не решил. Среди его знакомых много говорили о Столыпине. Шевцов разглядывал его портреты, печатавшиеся в журнале «Нива». Лицо у Столыпина было самоуверенное, властное, и Шевцову хотелось стать таким же самоуверенным, властным и могущественным, как Столыпин.

Но в том году на маленькой станции Астапово, в глубине России, умер Лев Толстой. Его имя было у всех на устах, оно произносилось почти с молитвенным восхищением. Вчерашнего воронежского гимназиста Шевцова это захватило. Он еще в старших классах чувствовал склонность к писательству. Учитель словесности хвалил его слог, знакомые барышни переписывали в альбомы его стихи, восторгаясь их изысканностью и богатством чувства. «Что вы, какой я поэт, — говорил Петя, потупясь, — просто мое отношение к вам немыслимо выразить будничными словами». Теперь он мечтал о славе писателя, о том, что проживет долгую-долгую жизнь, как Толстой, а когда умрет, вся Россия пойдет за его гробом, осознав, какое яркое светило померкло.

Впрочем, представляя себя то Столыпиным, то Толстым, он хотел избежать крайностей, которые, как он считал, допускали оба великих человека. Он не был бы так жесток в расправах с революционерами, как Столыпин, не стал бы вступать в конфликт с государством и церковью, как Толстой. Прежде, в младших классах гимназии, Шевцов думал, что может сделаться знаменитым революционером, русским Маратом или Дантоном. В 1910 году он уже об этом не помышлял. В той среде, где он рос, революция стала немодной.

Пока, однако, надо было считаться с волей родителя, желавшего видеть своего первенца врачом. Шевцов поступил в Военно-медицинскую академию. Тут были свои пути к славе. Он видел себя уже великим хирургом, как Пирогов, или лейб-медиком императорской фамилии, как профессор Федоров. Кто знает, не ему ли суждено спасти от смерти наследника — цесаревича Алексея, страдавшего тяжелым недугом — гемофилией. Как будет прекрасно, если именно Петр Шевцов остановит роковое кровотечение у Алексея, который к тому времени станет, может быть, уже императором всея Руси.

Этой надежде не суждено было осуществиться в силу разных причин. Алексей не стал царем, а Шевцов врачом. Через два года он писал: «неизменно гнетущим образом действующие на психику анатомические работы над трупами вынудили меня выйти из числа студентов Военно-медицинской академии». У него оказалась слишком тонкая и впечатлительная натура. А в остальном он был примерным слушателем, и ротмистр Максимов, надзиравший за будущими военными врачами, написал справку о том, что Петр Григорьевич Шевцов «ни в чем предосудительном в стенах академии замечен не был и поведения был отличного».

Война с Германией застала Шевцова студентом университета. Он был уже и сотрудником «Маленькой газеты», о которой говорили, что она только называется маленькой, а в действительности большая дрянь. Газета была бульварная, но платила хорошие гонорары. И к тому же с ее помощью можно было получить отсрочку от призыва в армию, что было весьма существенно в военное время. Шевцов счастливо избежал окопов, а свои горячие верноподданнические чувства каждодневно выражал на страницах «Маленькой газеты» и, кроме того, написал трагедию «Бельгийцы», героем которой сделал короля Альберта.

Трагедия успеха не имела, но дела Шевцова шли, в общем, неплохо. Он снимал квартиру на Большой Дворянской, вращался в обществе литераторов-декадентов, модных адвокатов и врачей с богатой практикой. К двадцати семи годам он привык носить сюртуки и визитки от хороших портных, а если прежние товарищи видели его в студенческой тужурке, это было просто данью демократизму.

Слава что-то задерживалась, но в конце концов всё еще было впереди. Февральская революция его окрылила. Шевцов принял ее с восторгом, совсем забыв, что собирался идти по столыпинской стезе. Он, правда, не участвовал в демонстрациях, не штурмовал полицейские участки, но с готовностью приколол к тужурке большой красный бант.

Он понял: пришло его время. Знакомые адвокаты рванулись к общественной деятельности, занимали посты товарищей министров.

Кумиром Шевцова стал Александр Федорович Керенский. Шевцов подражал его походке и жестам, манере речи, посвящал ему полные восторга корреспонденции в «Маленькой газете». Впрочем, газета перестала его удовлетворять. Надо было найти более прямой путь к общественному признанию и успеху.

Поэт Бердников, входивший в организованный Шевцовым литературный кружок, сказал как-то, что собирается на завод «Новый Парвиайнен», где будет собрание рабочей молодежи. Шевцов сразу заинтересовался:

— Я бы хотел пойти с вами. Собрание заводских мальчиков — это очень интересно! Мы просто обязаны быть внимательными к молодежи из народа, особенно в нынешнее бурное время.

Он подумал, что перед ним открывается долгожданный путь. А что если он призван стать вождем молодого поколения рабочих?

На собрании Шевцов был необычайно оживлен и любезен. Ребят собралось в тот раз немного. Они еще плохо знали, что следует делать. Шевцов был старше их всех, он был начитан и очень хотел произвести впечатление. Ему это удалось. Гриша Дрязгов — молодой токарь, тянувшийся за меньшевиками, смотрел на него восхищенно. А Шевцов, чувствуя себя в ударе, с пафосом говорил о святом долге прогрессивных сил прийти на помощь молодым братьям из рабочего класса в их прекрасном стремлении к свету, самоусовершенствованию и счастью.

После собрания — оно было недолгим — Гриша Дрязгов провожал Шевцова домой, смущенно улыбался, когда тот клал ему на плечо руку и называл юным другом. Шевцов сказал, что с интересом посетил бы общегородское собрание рабочей молодежи, которое будет завтра в Зимнем саду завода «Русский Рено», и Дрязгов сразу пригласил его, не без гордости заметив, что он — один из организаторов этого собрания.

— Значит, до завтра, — сказал, прощаясь, Шевцов. — Может быть, вы зайдете за мной перед собранием? Поедем туда вместе. Извозчик будет ждать.

Дрязгов с благодарностью кивнул головой.

Так Шевцов попал в организацию рабочей молодежи. Его речь в Зимнем саду была несколько туманна, но зато полна красивых слов всё о том же стремлении к самоусовершенствованию, свету, о вековечных основах и красоте жизни.

Гриша Дрязгов толкал в бок товарищей и шептал им:

— Вот человек! Ученый… Этот сумеет нам помочь.

Шевцов предложил образовать общегородской центр — Всерайонный совет рабочей молодежи — и любезно согласился войти в него в качестве деловода, как он сказал. Ребята не очень хорошо поняли, что это значит — «деловод». Если вроде делопроизводителя — то пост невелик, но Шевцов собирался вести все дела.

Районы на первом общегородском собрании были представлены неполно, своих представителей во Всерайонный совет выделила только Выборгская сторона. Это были Григорий Дрязгов и Павел Бурмистров — меньшевик и анархист.

Вошел еще в совет и Анемподист Метелкин, ученик токаря с «Русского Рено» — круглолицый мальчик в заломленной панамке, с живыми бегающими глазами. Ростом он был так мал, что, выступая, должен был становиться на стул, иначе его не видели. Он жаждал деятельности, но взгляды его были еще довольно сумбурны. Ему не наполнилось тогда шестнадцати лет.

После собрания Дрязгов опять пошел провожать Шевцова, позвав и Бурмистрова с Метелкиным. Они говорили о своей дальнейшей деятельности. Шевцов был полон энергии.

— До Первого мая надо выпустить воззвание к молодежи. Написать его беру на себя. Прошу пожаловать вечерком семнадцатого числа.[3] И вообще, пока наш совет не имеет своего помещения, можете свободно располагать моей квартирой…

Вечером семнадцатого они пошли к Шевцову. Бородатый швейцар, стоявший в парадном, подозрительно оглядел плохо одетых мальчишек. Дверь открыла хорошенькая горничная в белой наколке. Члены совета топтались на площадке.

— Петр Григорьевич здесь живут? — неуверенно опросил Бурмистров. Он как-то утратил свою шумливость.

— Барин, к вам, — громко сказала горничная куда-то в глубину квартиры.

Шевцов уже выходил в переднюю, застегивая потертую студенческую тужурку, надетую поверх белой пикейной сорочки.

— Рад видеть вас, друзья. — Он повернулся к горничной. — Даша, подайте чай в кабинет.

Первомайское воззвание лежало на письменном столе. Шевцов взял листок и стал читать — выразительно, по-актерски. Всё было как в его речах — красиво и расплывчато.

Анемподист Метелкин пытался сделать какие-то поправки:

— Чтоб ясней было, за что бороться.

Шевцов остановил его:

— Мне кажется, общие наши идеалы нашли свое выражение. Более конкретно вряд ли стоит говорить в воззвании. У нас будет программа. И учтите, следует избегать вмешательства в вопросы, служащие предметом политической борьбы. Здесь присутствуют люди разных убеждений. Есть товарищи, близкие к меньшевикам, есть сочувствующие эсерам и анархистам. Я — внепартийный социалист. Но… — он простер руки, словно хотел прижать юношей к своей тужурке, — мы должны быть едины, невзирая на партийные расхождения. Революция свершилась. Царизм свергнут, капитализм рушится. Об окончательной победе над ним пусть позаботятся наши отцы и матери. Мы — молодежь, и объединяемся движимые не враждой, а любовью и надеждой. Нас соединяет жажда жизни, исполненной красоты. Мы хотим сделать себя просвещенными гражданами и тружениками — артистами своего дела. Об этом, как вы слышали, и говорится в воззвании.

Метелкин снова попробовал что-то сказать.

— Да, я понимаю, — Шевцов снисходительно улыбнулся. — Воззвание можно бы отшлифовать, обогатить мыслями, которых так много у каждого из нас. Но мы ограничены местом. И временем. Надо напечатать листовки к завтрашнему утру. Я имею договоренность с Народным домом. Нам предоставят ротатор, но идти туда следует немедля. Скажете, что от Петра Григорьевича, и вас проведут в канцелярию. А бумага у меня приготовлена. — Он достал из жилетного кармана часы и сокрушенно вздохнул. — Сожалею, что не могу идти с вами. Увы, обременен делами.

Он проводил их, любезно улыбаясь, до дверей.

Только в Народном доме, перечитывая пачкающие краской первые листки с ротатора, Метелкин обратил внимание на подпись, стоявшую под воззванием: «Петроградская пролетарская юношеская организация „Труд и свет”».

— А почему «Труд и свет»?

Никто не мог ответить.

— Красивое название, — неуверенно сказал Дрязгов. — Петр Григорьевич писатель, он понимает. А вообще можно позвонить ему по телефону…

Но Шевцова дома не оказалось.

— Кто спрашивает? — поинтересовалась горничная. — Ах, это вы, что давеча приходили?

Дрязгову послышались в голосе горничной насмешливые нотки.

— Барин в гости уехали. Раньше утра не вернутся.

Дрязгов смущенно повесил трубку. Время было позднее, ждать они не могли и стали снова печатать…

Так появилось название «Труд и свет».

Вася Алексеев всего этого, разумеется, не знал. Он еще не встречался с Шевцовым, только слышал о его выступлении от Вани Скоринко и Саши Зиновьева. Но название настораживало, и Вася говорил об этом товарищам без обиняков.

28 апреля спор о названии возник в Зимнем саду завода «Русский Рено». Всерайонный совет собрался там на свое первое заседание. Всерайонным он был еще весьма относительно. От многих районов не пришло ни одного представителя — не успели прислать. От Выборгского в совет входили пять человек, и все они тогда шли за Дрязговым и Бурмистровым. А Дрязгов и Бурмистров шли за Шевцовым. От Петергофско-Нарвского присутствовали только двое — Скоринко и Зернов. На следующий день у Васи Алексеева произошел с ними крупный разговор. Вася был возмущен тем, что утвердили название «Труд и свет».

— Что же вы глядели? Не могли объяснить ребятам, куда их тянут?

— Объясняли. Я говорил, что нам такое название не подходит, — оправдывался Скоринко. — Мы свое предлагали — Социалистический Союз рабочей молодежи. Да Шевцов стал доказывать, что, мол, не надо связывать себя ни с какими партиями. Молодежь должна быть вне политики…

— А вы не понимаете, что это тоже политика, только не наша, а кадетская? — разволновался Вася.

— Не послушали нас…

— Эх, надо было пересчитать этому Шевцову зубы, — оживился Зернов.

— Ну, ты только и знаешь кулаки. Они голову в политике не заменяют.