Вечерняя книга

ОТЕЦ

Воспитательно-трудовая колония — сразу за городом. Плотно сведенные железные ворота, глухой забор, несколько рядов колючей проволоки, деревянные зонты сторожевых вышек и совсем по-домашнему — скамейка у проходной под старым густым тополем.

На скамейке понуро сидит старик в помятом бумажном пиджаке и в кирзовых, несмотря на жару, сапогах. Из-под фуражки выбиваются седые косички давно не стриженных волос, худой подбородок густо зарос сизой щетинкой, — видно, что прибыл издалека. Между ног стоит потертый, плотно набитый чем-то рюкзак, сверху положен свернутый ватник.

Я присаживаюсь рядом, закуриваю. Старик, покосившись, негромко просит:

— Угости, сынок. Если не жалко.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Он глубоко затягивается — худые щеки западают, редкая сизая щетина топорщится.

— Служишь тут? Аль на свиданку к кому?

— По делу просто.

— Вон как… А я на свиданку, — прежним ровным и негромким голосом говорит он и поднимает старые усталые глаза. — Как, сынок, так получается, а? Кормил, растил, себе во всем отказывал. Думал, под старость надёжа будет… А оно вишь как получилось: второй срок дали. Мать-то бы знала — в гробу бы перевернулась…

Не знаю, не нахожу слов, которые нужно сказать, да старик, видимо, и не ждет их.

— Человек как человек будто был… свихнулся. На чужое позарился, над девкой надсмеялся… Третий год сюда, за полтыщи верст езжу — ближняя дорога… Дочка спекла всего, наложила, — старик, показывая, сжимает коленями потертый рюкзак, — а сама со стыда плачет. Одна кровь, от одной матери, а разные…

Подношу горящую спичку к дрожащим темным рукам — старик раскуривает погасшую папиросу, медленно качает головой.

— Отъезжу, сколь надо, а выпустят — как сам знает. Был у меня сын — не стало сына. Чужак.

— Папаша, — выглянув из проходной, весело кричит старшина, — давай заходи!

Старик проворно подхватывает под мышку ватник, легко вскидывает на плечо тяжелый рюкзак.

— Спасибо тебе, мил человек, — обрадованно кивает он мне. — Побегу — сын ведь!..