Вечерняя книга

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Под конец он выложил новость:

— Слыхали, свадьба-то у соседей — крест-накрест? Как дым, как утренний туман!

— Почему?

— Сказать смешно, не поверите! Лелька, невеста-то, бежит вчера по своим делам, видит — впереди Сашок ее с приятелями. Почти догнала их, Сашок-то что-то и врезал. Ну, по-мужски, конечно. Не мальчик. Только-только окликнуть хотела, не верит, — он еще завернул. Трезвый, с дружками балагурил. Лелька-то — и домой! Примчалась, говорят, — лица на ней нет. «Отвратительно, отвратительно!» Как уж с ней там отец с матерью ни бились, сватья прибегала, Сашок-то, говорят, чуть ли не в ногах валялся — ни в какую! А ведь пара-то, пара! Оба инженеры, оба отлично устроены.. С кафе уже срядились — на сто человек. Ну, не дуреха ли?

— А знаете, может, не такая уж и дуреха, — осторожно возразил я. — Попробуйте и ее понять.

— Да бросьте вы, тут и понимать нечего! — Собеседник мой протестующе взмахнул рукой. — Я вон по себе сужу: жена, дети — ну, бывает, сорвется сгоряча. Так что ж ей — всякий раз на развод подавать? Ну, одернет, конечно, — придержи, мол, язык, и вся недолга. Нет, одна блажь — вот что это такое! Она что — с луны свалилась? Мало ли у нас на улице наслушаешься всякого? Сама, что ли, никогда не слыхала? Нынче вон, случается, и бабенки — напрямки! Иная еще ладно: застигнешь — покраснеет, отвернется. А другая и глазом не моргнет. «Чего, спрашивает, уставился, — повторить?» Растопыркино благородство — вот что это, скажу я вам! Главное, непонятно — откуда? Родители у нее — простые, не гордые, и нате вам, отколола, цаца!

Теперь я попытался возразить более решительно, — знакомый мой, не дослушав, расхохотался.

— А, да что вы мне толкуете! Не такие люди загибают! Я на днях из Москвы — у своего начальства был. Фигура, кабинет раза в три побольше моего! Так он мне таких елдыков насыпал — хоть стой, хоть падай! Уж на что вроде умею — слабак против него! Через десять минут у меня глаза на лоб полезли: пропесочил — посильнее любого строгача с занесением! Сила мужик! Само собой, вернулся я — и тут, кому полагается, с перчиком выдал! А как же иначе? Матом да блатом полдела делается, иначе не наруководишь.

Самое ужасное, что собеседник мой — по всем формальным признакам человек интеллигентный, толковый руководитель солидной организации — был во многом, по крайней мере по фактам, прав. И я ни в чем не смог переубедить его. Хотя говорил, кажется, о вещах серьезных и очевидных. О том, например, что нельзя же так походя и мерзко выворачивать, оскорблять самое интимное в жизни человека. О том, что всю эту мерзость слышат и бездумно перенимают дети. О том, наконец, что непотребно кощунственно поминать в подобных контекстах имя той, что дала каждому из нас жизнь и с имени которой начинался язык каждого из нас. Нет, не убедил. Посмеиваясь, он выслушал меня, снисходительно пожал плечами.

— Знаете, все это… — уступая, он на половине оборвал короткое словцо, заменил его респектабельным синонимом, — все это лирика.

…Я полностью на стороне Лели, я понимаю, что не может она прижаться своими чистыми губами к губам, с которых только что стекли, сползли грязные, вонючие слова.

Но что все-таки с этим делать?