Вечерняя книга

НА ПРИРОДЕ

Товарищ купил «Жигули», с трудом дождался, когда кончится зима, и теперь переживал свой медовый автомесяц. Высокий, носатый, чернобровый, с пышной, почти сплошь седой шевелюрой — словно окунул ее в снег и забыл встряхнуть, — он с порога нетерпеливо объявил:

— Едем смотреть весну. Все, быстро, быстро!..

Было начало мая — лучшая пора года, когда все первозданно свежо и ярко. Разматывалась серо-фиолетовая под ласковыми предзакатными лучами асфальтовая лента трассы; к самым кромкам ее, обтекая кюветы, прибивали изумрудные волны травы; по обе стороны зеленели молодой листвой ольха, осины и березы, нечасто, как белые вспышки, мелькающие меж темных стволов; выкинули, наконец, еще слабый, с желтинкой лист стариканы-дубы, и в похолодавший было воздух тотчас хлынули животворные потоки тепла. Хороши окрестности пашен Пензы: едва отбегут назад окраинные, с вишневыми и яблоневыми садами дома, и сразу на много километров потянутся пригородные рощи, полные птичьих голосов, с извилистыми рукавами и тихими заводями старицы Суры, — не только красота извечная, но и могучие фильтры природы…

Павел Иванович, так звали товарища, поставил машину на обочине дороги. Пока он, священнодействуя, смахивал тряпочкой с ее вишневой поверхности несуществующую пыль, запирал и постукивал ботинком по скатам, я уж был в роще. По двум недавно срубленным, сырым, прогибающимся под ногами осинкам миновал звонкий узкий ручей, который и перешагнуть можно, — бытует у нас, к сожалению, эта беспечная тороватость: чуть что, и вали с маху, не куплено!.. Как дикарь или зверюга лесовик, я брел, срывая, растирая в пальцах и втягивая ноздрями то пресный запах осинового листка, то горьковатый — березового, то влажный и сладкий — еще не зацветшей медуницы. В прогалах между деревьями голубело высокое вешнее небо; лопотала на своем младенческом языке листва; звонко тренькали синицы, взлетая и подныривая под ветви, — чувствуя, как нисходит на тебя ощущение покоя, умиротворения, я заулыбался. Прочитал недавно статью-совет о саморегулировании нервной системы; статья умная, полезная, но автору следовало бы пополнить ее еще одним способом саморегуляции — вот этим, древнейшим и безотказным!

И вдруг энергично идущий во мне процесс отлаживания нервной системы прервался.

На обширной поляне, устланной нежнейшим зеленым ковром, нелепо чернели островерхие кучи мусора — так ссыпают самосвалы. Трава вокруг была придавлена, прямо к трассе вела узорная, уже накатанная шинами колея. От неожиданности, чуть не ступив в ближнюю под дубом кучу, я остановился; современное дополнение к пейзажу в первую секунду вызвало даже не досаду, она пришла потом, а какое-то ощущение нечистоплотности, почти гадливости — как если бы посадил на белоснежную рубашку сальное грязное пятно.

— Вот ведь разгильдяи чертовы! — ругнулся подоспевший и вставший рядом Павел Иванович. — Не могли три лишних километра проехать — до свалки!

Действительно, до специально оборудованной за городом, на открытом месте, и постоянно дымящейся свалки недалеко, дорога к ней асфальтирована, так нет же, устроили филиал свалки и тут! В чудесном уголке, куда по субботам и воскресеньям горожане приезжают и приходят отдыхать в любую пору. Зимой — когда сахарные, не запорошенные фабричной копотью снега здесь исполосованы лыжней; летом — вытягиваясь цепочкой по узким тенистым тропкам, ведущим к старице, в которую еще не сливают никакой дряни; осенью, наконец, под спорыми дождиками, — собирая грибы, которых почему-то, правда, становится все меньше… Куча, у которой в выразительном молчании мы стояли, появлением своим была обязана шоферу швейной фабрики. Разноцветные обрезки тканей, осколки пуговиц, целые вороха мятых, забракованных, вероятно, бумажных бирок, что прикрепляются к готовым изделиям. Большая часть других куч была явно строительного происхождения: поломанная дранка, битое стекло, куски штукатурки и обрывки обоев; посреди этого развала, как дзот, высилась глыба намертво схваченного цемента — какая-то бригада на какой-то стройке сротозейничала, водитель избавился от нее где поближе…

Что-то в настроении нашем невозместимо убыло; перебрасываясь пустыми, ничего не значащими фразами, мы отвернули от поляны, чтобы и не видеть ее больше, — не лучшая, пассивная позиция, но что же еще оставалось делать? Поймать бы с поличным одного такого механизированного осквернителя, хотя бы номер машины записать!.. Если рекомендованное ученым саморегулирование и продолжало работать, то в обратном порядке: било по нервам досадой, обидой, тягостным недоумением. Ну как же так? Ведь они, побывавшие тут шоферы, — люди как люди и, наверное, неплохие работяги. Как все, любят своих детей, дарят женам по праздникам цветы, заботливо, возможно, ухаживают на своих дачах за каждой яблонькой. И как могут они же, вылетев за город, украдкой, воровато свалить мусор — гадить там, куда усталые люди приходят как на свидание?..

— К сосенкам сходим? — коротко предложил Павел Иванович.

— Пошли.

До сосновых посадок было рукой подать. Места тут, в общей сложности, низменные, пойменные, поросшие дубом — пореже и сплошь — чернолесьем; молодой соснячок, к которому мы направились, — это давний эксперимент какого-то энтузиаста из лесничества, и хотя на удачно выбранном, несколько возвышенном участке сосны прижились, опыт на том и кончился. Четкий, как солдатское построение, их темно-зеленый квадрат возникал на повороте всегда неожиданно, радовал глаз. И удивительно, что каких-нибудь две-три сотни юных сосенок создавали свой микроклимат, свою фауну: в медовый настой разнотравья внятно входил густой смолистый дух, мгновенно наполняя легкие целебной свежестью; на свой, строговатый манер была убрана в ровных рядах и земля: пружинящим под ногой серо-зеленым настилом хвои, из-под которого, как и в настоящем бору, не однажды уже проклевывались обрызганные росой и облепленные иголками крохотные сливочные маслята.

Ошеломленные, мы разом остановились, словно очутились на краю пропасти.

Сосенок не было.

На образовавшейся плешине жалко — как зубья отслужившей расчески — торчали золотистые с прозеленью колья; иные из них были аккуратно срезаны пилой, другие наискось срублены топором, третьи, надломленные и выкрученные, белели мелкой, словно раздробленные кости, щепой. Как ураган пронесся — все исковеркав и раскидав! Сиротливо оставшиеся после этого рукотворного бурелома три-четыре сосенки с тонкими искривленными стволами уцелели только потому, что кому-то статью не угодили.

— Все на елки перевели. — Павел Иванович горестно покачал седой головой. — Как же — опаски нет, охраны никакой. Душонки рублевые!

По профессии столяр-краснодеревщик, знающий цену любому дереву, он поднял сосновую ветку, подержал ее в своих крупных мастеровитых руках — будто прикидывая, куда ее можно употребить, пристроить, — и бережно положил снова.

Срубленных веток, сучков валялось множество, но исходящий от них слабый запах теперь воспринимался по-другому: так скорбно пахнут сосновые лапы, положенные на последнюю домовину человека.

Ну что можно тут поделать, как остановить это бедствие? Ловить и сажать виновных в тюрьмы, как поступают, кажется, в Болгарии? Рубить руки, как когда-то безжалостно отрубали их у воров в Турции? Водить связанных по улицам — под градом плевков и тычков, как в старину водили на Руси конокрадов?.. Мы горячо радуемся, что наконец с размахом, по-государственному решен комплекс вопросов по охране природы Байкала, что так же решается проблема защиты Балхаша; верим, что опять, как прежде, будет чистой наша песенная Волга, что рано или поздно на всех заводских трубах, сколько бы их сейчас ни дымило, будут установлены дымо- и газоуловители, — страна расходует на эти цели миллиарды рублей, и мы не жалеем их. Но природа — это не только Байкал, Волга и Беловежская пуща, она кроме них и тысячи малых, подчас безымянных речек, без которых нет и не станет полноводных красавиц; и одно, неделимое на районы и области небо над ними; и скромные, наподобие нашей, пригородные рощи. Государство не может, не в силах следить за каждым деревом, если за ним не будет следить каждый из нас. Нельзя всю нашу огромную и прекрасную землю объявить заповедной, — любой из нас должен объявить такой заповедник в душе своей! Только так, ибо при всех других условиях внукам и правнукам своим мы оставим, говоря обобщенно, одни пеньки.

…Не сговариваясь, помрачнев, мы напрямую вышли к трассе.

Поджидая, пока Павел Иванович откроет дверцы машины, я закурил; со сложным чувством прощаясь, за что-то винясь и на что-то надеясь, посмотрел на рощу. Привычно прикрыв листвой следы, оставленные существами разумными, она дышала покоем, и над ее зеленой чащобой, обещая назавтра погожий день, разливался чистый малиновый закат.

«Жигуленок» резво взял с места; мелькнул и отскочил назад на тонких железных ходулях внушительный транспарант: «Берегите лес — своего друга».