Веди свой плуг над костями мертвых

15. Святой Губерт

Моя Венера повреждена или в изгнании, так говорят о Планете, которая находится не в том знаке, в котором должна быть. К тому же, в плохом аспекте к ней остается Плутон, который руководит моим Асцендентом. Это привело к тому, что у меня, по моему мнению, возник синдром Ленивой Венеры. Именно так я назвала эту зависимость. В этом случае мы имеем дело с человеком, который от судьбы получил немало, но практически не использовал своих возможностей. Такой Человек разумный и сметливый, однако не предпринимает усилий к учебе, используя ум скорее для игры в карты или раскладывания пасьянсов. Тело имеет хорошее, но разрушает его, не заботясь о себе, отравляя плохими привычками, пренебрегая советами врачей и стоматологов.

Такая Венера — причудливый вид лени. Возможности в жизни тебя обходят, потому что ты проспал, или не хотел пойти, или опоздал, или недосмотрел. Это склонность к сибаритству, жизнь как в дремоте, растрата себя на мелкие радости, нелюбовь к усилиям и полное отсутствие состязательности. Поздние утра, непрочитанные письма, отложенные на потом дела, заброшенные планы. Пренебрежение к любой власти и подчинению, молчаливое, ленивое хождение собственными путями. Можно сказать, что от таких людей нет никакой пользы. Возможно, если бы я постаралась, то в сентябре вернулась бы в школу, но я не могла себя пересилить, заставить. Обидно было, что дети пропустили месяц обучения. Но что было делать? У меня все болело.

Только в октябре я смогла выйти на работу. Мне стало лучше настолько, что я организовала два раза в неделю английский кружок, где наверстывала с учениками упущенное. Но оказалось, что мы не можем нормально работать. В октябре начали массово забирать детей с моих уроков, потому что по полной шла подготовка к открытию и освящению вновь построенной часовни. Она должна была получить имя святого Губерта в день его праздника, в ноябре. Я не хотела отпускать детей. Мне казалось, что будет лучше, если они будут знать больше английских слов, чем изучать наизусть жития святых. Однако вмешалась молодая директриса.

— Вы преувеличиваете. Существуют определенные приоритеты, — сказала она таким тоном, словно сама не верила в то, что говорит.

Я считаю, что слово «приоритет» такое же отвратительное, как «суицид» или «криминалитет», но мне действительно не хотелось спорить о словах или освобождении детей от английского.

— Вы, конечно, придете на освящение часовни, правда?

— Я не католичка.

— Ничего страшного. Все мы католики через культуру, нравится нам это или нет. Поэтому прошу вас прийти.

Я не была готова к такому, поэтому замолчала. Материал наверстывала с детьми на послеобеденных занятиях кружка.

Дизя допросили еще дважды и наконец уволили с работы по соглашению сторон. Ему осталось доработать до конца года. Объяснение было какое-то непонятное, меньше ставок, сокращение штатов, как всегда. Такие, как Дизь, всегда первыми попадают под горячую руку. Думаю, это имело отношение к его показаниям. Неужели его подозревали? Дизь нисколько этим не озаботился. Он уже решил, что станет переводчиком. Собирался жить с переводов поэзии Блейка. Прекрасно. Переводить с одного языка на другой и таким образом сблизить людей — это прекрасная мысль.

Теперь он вел собственное расследование, что было неудивительно, так как все напряженно ожидали каких-то новых открытий Полиции, сенсаций, которые раз и навсегда завершат эту цепь смертей. Он даже поехал к Нутряковой жене и жене Председателя и насколько мог, проверил их мотивы.

Мы знали, что все трое погибли от удара тяжелым предметом по голове, но не было известно, каким Орудием. Это мог быть просто деревянный обрубок, толстая ветка, но тогда бы на коже остались характерные следы. А здесь похоже на то, что воспользовались каким-то большим предметом с гладкой и твердой поверхностью.

Кроме того, полиция нашла на месте удара следы крови Животного, скорее всего Косули.

— Я была права, — в который раз упрямо повторяла я. — Это Косули, видите?

Дизь склонялся к Гипотезы, что это могли быть какие-то финансовые расчеты. Наверняка было известно, что Комендант в тот вечер возвращался от Нутряка, получив от него взятку.

— Может, Нутряк догнал его и пытался отобрать деньги, они подрались, Комендант упал, а тот испугался и больше их не искал, — задумчиво говорил Дизь.

— Но кто тогда убил Нутряка? — философски спросил Матога.

Честно говоря, мне нравилось предположение о злых людях, которые взаимно уничтожают друг друга.

— О, а может, это был Председатель? — снова фантазировал Матога.

Скорее всего, Комендант прикрывал какие-то Нутряковы сделки. Но имел ли с этим что-то общее Председатель, неизвестно. Если убил Председатель, то кто же тогда убил его самого? Возможно, всем трем отомстили, и скорее всего в этом случае также речь идет о махинации. Может, то, что болтают о мафии — правда? Какие доказательства имеет Полиция? Вполне возможно, что в эти зловещие дела были замешаны и другие полицейские, поэтому следствие ведется так медленно.

Я уже прекратила рассказывать о своей Теории. Действительно, надо мной только смеялись. Пепельная была права — люди могут понять только то, что сами себе придумают и чем питаются. Картина сговора между представителями провинциальной власти, коррумпированной и аморальной, подходила ко всему, о чем восторженно болтало телевидение и писали газеты. Газеты и телевидение не занимаются Животными, разве что из зоопарка убежит Тигр.

Зима начинается сразу после дня Всех Святых. Так здесь происходит, осень забирает все свои Орудия и игрушки, отряхивает листья — они больше не нужны, заметает его под межу, снимает с травы цвета, и она становится сероватой, поблекшей. А потом все становится черно-белым: на вспаханные поля приходит снег.

— Веди свой плуг над костями мертвых, — обратилась я к себе словами из Блейка; так это было?

Я стояла у окна и смотрела на это торопливое хозяйствование природы, пока не стемнело и продвижение зимы происходило уже в темноте.

Утром я вытащила пуховую куртку, красную, купленную у Благой Вести, и шерстяную шапку.

На стеклах Самурая появилась изморозь, еще молодая, тоненькая и хрупкая, как космическая грибница. Через два дня после Всех Святых я поехала в город с намерением навестить Благую Весть и купить сапоги. Отныне надо быть готовым к худшему. Небо нависало низко, как всегда в это время года. Еще не догорели свечи на кладбищах, я видела сквозь ограду, как днем мелькали цветные лампадки. Словно люди хотели этим скудным светом поддержать Солнце, которое ослабевало в Скорпионе. Плутон перенял власть над Миром. Стало грустно. Вчера я написала и-мейлы моим работодателям, что в этом году больше не смогу заниматься их домами. Только по дороге я вспомнила, что как раз сейчас — третье ноября, и в городе чествуют св. Губерта.

Каждый раз, когда организуют какие-то сомнительные торжества, в них непременно, уже с самого начала, втягивают детей. Помню, что нас тоже заставляли ходить на первомайскую демонстрацию. Когда-то давно. Сейчас дети должны были участвовать в уездном Художественном конкурсе детей и юношества Клодзкого графства на тему «Святой Губерт как образец для современных экологов», а затем в спектакле, в которой рассказывалось о жизни и смерти святого. По этому поводу я написала обращение к куратории еще в октябре, но ответа не получила. Я считаю, что это просто неслыханно, как и многое другое, что происходит вокруг.

У обочины было припарковано много автомобилей, и это напомнило мне о богослужении, и я решила зайти в костел, чтобы увидеть результат этих долгих осенних репетиций, из-за которых так пострадали наши уроки английского. Посмотрела на часы, похоже, служба уже началась.

Иногда мне случалось зайти в костел и посидеть спокойно рядом с людьми. Мне всегда нравилось, что люди собираются вместе и им не надо разговаривать друг с другом. Если бы они могли говорить, сразу начали бы пересказывать разные глупости, сплетни, стали бы оговаривать кого-то и хвастаться. А так сидят на скамейках, углубившись в размышления, мысленно возвращаются к недавним событиям, представляют, что произойдет вскоре. Так они контролируют свою жизнь. Я тоже, так же как все, садилась на скамью и погружалась в некую дрему. Мысли роились лениво, будто прибывали в мою голову из голов других людей, или, может, деревянных ангельских головок, которые были совсем рядом. Всегда мне приходило в голову что-то новое, не так, как было, когда я думала дома. В этом смысле костел — очень хорошее место.

Иногда мне казалось, что я могла бы читать здесь чужие мысли, если бы захотела. Несколько раз слышала такие размышления в своей собственной голове: «Новые обои в спальне, какой узор, лучше гладкие, может, с тисненым едва заметным рисунком. Деньги на счету под очень малые проценты, другие банки имеют лучшие условия, надо с понедельника посмотреть предложения и перенести деньги. Откуда у нее деньги? Как ей хватает на это все, что на ней? Может, они ничего не едят, а все заработанное тратят на ее шмотки… Как он постарел, как поседел! Подумать только, это был самый красивый мужчина в селе. А что сейчас? Развалина… Скажу врачу прямо: хочу на больничный… Ни за что, ни за что на свете не соглашусь на такое, я не позволю, чтобы со мной обращались, как с ребенком…».

Что плохого может быть в таких мыслях? Разве у меня есть другие? Хорошо, что этот Бог, если он действительно существует, и даже, когда не существует, дает нам какое-то место, где можно спокойно посидеть, пожалуй, в этом заключается смысл молитвы — спокойно подумать, ничего не желать, ничего не просить; просто упорядочить мысли в собственной голове. Этого достаточно.

Однако всегда после первых блаженных минут отдыха ко мне возвращались давние вопросы, еще из детства. Наверное, потому, что я от природы немного инфантильная. Разве возможно, чтобы Бог выслушивал одновременно все молитвы на свете? А если они противоречат друг другу? Неужели он должен выслушивать молитвы всех этих сукиных сынов, подонков, злых людей? Неужели они молятся? А есть места, где этого Бога нет? Вот, например, на звероферме он или нет? Или на Нутряковой бойни? Он там бывает? Я знаю, что это глупые и наивные вопросы. Теологи меня бы высмеяли. У меня деревянная голова, как у тех ангелов, висящих под сводами искусственного неба.

Этим мыслям мешал назойливый и неприятный голос ксендза Шелеста. Мне всегда казалось, что когда он двигался, его сухое, костлявое тело, обтянутое отвисшей, темной кожей, слегка шелестело. Его сутана терлась о штаны, подбородок о колоратку, хрустели суставы. Что же это за тварь божья, этот священник? У него была сухая, сморщенная кожа, казалось, везде ее многовато. Рассказывали, что когда-то он был тучным, лечился хирургическим методом, ему вырезали полжелудка. И с тех пор он очень похудел, может, поэтому. Создавалось впечатление, что он весь был из рисовой бумаги, из которой делают абажуры на лампы. Что он искусственное, пустотелое создание, к тому же, легковоспламеняющееся.

В начале года, когда я еще была в отчаянии из-за Девочек, ксендз посетил меня с колядой. Сначала зашли его министранты в белых воротничках, надетых прямо на теплые куртки, мальчики с красными щеками, которые лишали этих эмиссаров костела серьезности. У меня была халва, которую я понемногу подъедала, и я отломила им по куску. Они съели, спели какие-то песни, а потом вышли на улицу.

Ксендз Шелест появился запыхавшийся и размашистым шагом, не отряхивая ботинок от снега, вбежал в мою гостиную, прямо на ковер. Окропил стены, потупившись, произнес молитву, а потом быстро положил на столе образок и присел на краешек дивана. Сделал это все молниеносно, я и моргнуть не успела. Мне показалось, что он чувствует себя у меня неуютно и охотно бы уже ушел.

— Может, чаю? — нерешительно спросила я.

Но он отказался. Несколько минут мы просидели молча. Я видела, что его министранты перед домом играют в снежки.

Внезапно я почувствовала бессмысленную потребность прижаться лицом к его чистому, накрахмаленному широкому рукаву.

— Зачем плакать? — спросил он своим причудливым ксёндзовским сленгом, в котором вместо «лечить» говорят «уздоровлять», «творить волю» вместо «слушаться», «обогатиться» вместо «научиться», и так далее. Но мне даже это не мешало. Я плакала.

— Мои Суки пропали, — сказала я наконец.

Было это зимним полуднем, Мрак уже вливался сквозь маленькие окна в комнату.

Я не видела выражения его лица.

— Понимаю эту боль, — сказал он чуть позже. — Но это только животные.

— Это были мои единственные родные. Семья. Дочери.

— Не кощунствуйте, — отпрянул он. — Нельзя о собаках говорить, как будто это были ваши дочери. Не надо больше плакать. Лучше помолиться, это приносит облегчение в страданиях.

Я потащила его за этот красивый, чистый рукав к окну и показала на маленькое кладбище. Там теперь грустно стояли надгробия, присыпанные снегом; на одном из них горела маленькая лампадка.

— Я уже смирилась с тем, что их больше нет. Скорее всего, их застрелили охотники, знаете, отче?

Он ничего не ответил.

— Если бы я могла их по крайней мере похоронить. Как мне пережить траур, когда я даже не знаю, как они погибли и где их тела?

Ксендз беспокойно пошевелился.

— Животные — это не люди. Это грех, гордыня человеческая — этакое кладбище. Господь уделил животным место ниже, они служат людям.

— Скажите, отец, что мне делать? Может, вы знаете?

— Молиться, — ответил он.

— За них?

— За себя. Животные души не имеют, они не являются бессмертными. И спасены не будут. За себя молитесь.

Вот что мне вспомнилось, эта печальная сцена почти годичной давности, когда я еще не знала того, о чем узнала позже.

Служба продолжалась. Я села недалеко от выхода, возле третьеклассников, которые выглядели довольно странно. Большинство из них было переодеты косулями, оленями и зайцами. На них были картонные маски. Дети сгорали от нетерпения, ожидая своего выступления. Я сообразила, что спектакль покажут сразу после службы. Дети вежливо уступили мне место.

Поэтому я и сидела между ними.

— Что это будет за спектакль? — шепотом спросила я у девочки по имени Ягода из третьего «А».

— О том, как святой Губерт встретил в лесу оленя, — ответила она. — Я играю зайца.

Я ей улыбнулась. Но эта логика была мне непонятна: Губерт, еще не святой, был негодяем и повесой. Любил охотиться. Убивал. Однажды на охоте увидел на голове оленя, которого он хотел застрелить, крест со Спасителем. Упал на колени и обратился в веру. Понял, как тяжело грешил он до сих пор. С тех пор перестал убивать и стал святым.

Почему такой человек стал патроном охотников? Это все полностью лишено логики. Если бы сторонники Губерта решили подражать, должны были бы перестать убивать. А если охотники выбирают его своим патроном, то он является покровителем того, что было Губертовым грехом и чего он лишился. Следовательно, они выбирают его патроном греха. Я уже открыла рот и собралась было поделиться моими сомнениями с Ягодой, когда решила, что здесь не место и не время для дискуссии, тем более, что священник пел очень громко. Поэтому я только мысленно выразила предположение, что в данном случае желаемое выдают за действительное.

Костел был переполнен не только из-за школьников, которых сюда привели. Здесь было много незнакомых мужчин, которые заняли передние ряды. У меня аж в глазах зарябило от их зеленых мундиров. С обеих сторон алтаря стояли другие, которые держали свисающие цветные хоругви. И ксендз Шелест имел ныне торжественный вид, а его серое, обвисшее лицо казалось очень набожным. Я не могла углубиться в мое любимое состояние и окунуться, как всегда, в размышления. Я была обеспокоена, взволнована, чувствовала, как меня постепенно охватывает это состояние, когда в середине начинает что-то вибрировать.

Кто-то легонько коснулся моего плеча, я оглянулась.

Это был Гжесь, парень из четвертого класса, с умными, красивыми глазами. Я учила его в прошлом году.

— Ваши собаки нашлись? — шепотом спросил он.

Я сразу вспомнила, как прошлой осенью мы с его классом расклеивали объявления на заборах и остановках.

— Нет, Гжесь, к сожалению, нет.

Гжесь заморгал глазами.

— Мне так жаль, пани Душейко.

— Благодарю, Гжесь.

Голос ксендза Шелеста рассек холодную, прерывающуюся разве что легким шуршанием и покашливанием, тишину, и все вздрогнули, чтобы через мгновение с грохотом, который поднялся до свода, упасть на колени.

— Агнец Божий… — загремело над головами, и я услышала странный звук, глухие удары со всех сторон — это люди, молясь Агнцу, били себя в грудь.

Затем двинулись к алтарю, вставали из рядов со сложенными руками и потупленным взглядами, раскаявшегося грешника, столпились в проходе, но у всех было больше, чем обычно, доброй воли, поэтому не глядя друг на друга, люди пропускали соседей вперед. Все оставались торжественными и серьезными.

Я не могла не думать об одном: что у них в желудках. Что они потребляли сегодня и вчера, переварили ль уже ветчину, проскользнули ль в их пищеводы Куры, Кролики и Телята.

Эта зеленая армия с первых рядов тоже встала и двинулась к алтарю. Ксендз Шелест продвигался вдоль барьера в сопровождении министрантов, кормя их новым мясом, на этот раз символическим, однако мясом, плотью живого существа.

Я подумала, что если действительно существует какой-то всеблагой Господь, он должен сейчас появиться в своей настоящей ипостаси, в виде Агнца, Коровы или Оленя, и прогреметь, прореветь, а если не может прибыть сюда собственной персоной, то должен прислать сюда своих викариев, огневых архангелов, чтобы раз и навсегда положить конец этой ужасной лжи. Но, конечно, ничего такого не произошло. Этого никогда не происходит.

Шарканье ногами стихало с каждой минутой, наконец толпа медленно вернулась в строй. Ксендз Шелест начал сосредоточенно мыть сосуды. Я подумала, что ему пригодилась бы такая маленькая посудомоечная машина, для одного комплекта; нажал бы на кнопку и больше времени оставалось бы для проповеди. Он взошел на амвон, поправил кружевные рукава — мне снова перед глазами встала картина годичной давности в моей гостиной — и сказал:

— Я счастлив, что в этот прекрасный день мы можем освятить нашу часовню. Радуюсь тем более, что как капеллан охотников смог принять участие в этом важном событии. — Наступила тишина, как все гости хотели посвятить хотя бы минуту спокойному перевариванию. Ксендз посмотрел на присутствующих и продолжил:

— Как вы знаете, дорогие братья и сестры, я много лет занимаюсь нашими победоносными охотниками. Как капеллан, освящаю их помещения, организовываю встречи, отправляю святые тайны и провожаю умерших в «страну вечной охоты»; беспокоюсь также о делах, связанных с охотничьей этикой и пытаюсь учить духовным ценностям.

Я начала беспокойно вертеться. Ксендз говорил дальше:

— В нашем костеле замечательная часовня святого Губерта занимает один неф. В его алтаре уже стоит его статуя, а вскоре появятся еще два витража. На первом будет изображен олень с сияющим крестом, который по легенде святой Губерт встретил во время охоты. На втором — сам святой.

Головы верующих повернулись туда, куда указывал ксендз Шелест.

— Инициатива возведения часовни, — продолжил священник, — принадлежит нашим победоносным охотникам.

На этот раз все посмотрели в сторону первых рядов. Я тоже. Пренебрежительно. Ксендз Шелест кашлянул, было заметно, что он готовится к очень серьезной речи.

— Охотники, дорогие мои братья и сестры — это посланники и сообщники Господа Бога нашего в творении, защите животных и сотрудничестве. Природе, среди которой живет человек, надо помогать, чтобы она развивалась. Охотники, отстреливая животных, воплощают правильную охотничью политику. Они построили, — здесь он заглянул к заметкам — сорок одну кормушку для косуль, четыре желоба для оленей, двадцать пять кормовых площадок для фазанов и сто пятьдесят соляных лизунца для копытных…

— А потом стреляют по животным у этих кормушек, — громко сказала я, и головы соседей повернулись ко мне, укоризненно. — Это то же самое, что пригласить кого-то на обед и убить его.

Дети смотрели на меня широко открытыми глазами, испуганно. Это был тот самый класс, который я учила. Третий «Б».

Ксендз Шелест, увлеченный собственной речью, был слишком далеко, чтобы меня услышать. Стоял на амвоне, ладони сунул в широкие кружевные рукава стихаря и поднял глаза к своду, на котором облупились давно уже нарисованные звезды.

— …только в этом охотничьих сезоне они запасли на зиму пятнадцать тонн комбикорма… — перечислял он. — В течение многих лет охотничье общество покупает и выпускает на волю фазанов, чтобы можно было организовать охоту, и этим улучшает собственный бюджет. Мы лелеем ловчие традиции и обычаи, посвящаем новых членов и принимаем присягу, — продолжал он, и в его голосе слышалась гордость. — Два важнейших дня охоты в году, в день святого Губерта, например сейчас, и в канун Рождества, мы проводим согласно традиции, уважая ловчие принципы. Но больше всего мы стремимся изучать красоту природы, лелеять обычаи, — вдохновенно говорил священник Шелест. — К сожалению, много еще остается браконьеров, которые не считаются с законами природы, жестоко убивают животных, несмотря на ловчие законы. Вы законы уважаете. В настоящее время понятие охоты, к счастью, изменилось. Нас больше не воспринимают как людей, которые хотят перестрелять все, что движется, а как тех, кто заботится о красоте природы, порядок и гармонию. В последние годы наши дорогие охотники построили собственный коттедж, где часто встречаются, дискутируют на темы культуры, этики, дисциплины и безопасности на охоте, а также о других проблемах, которые их интересуют…

Я засмеялась так громко, что на этот раз ко мне повернулось полкостела. Я закашлялась. Тот ребенок протянул мне бумажный платочек. В то же время я почувствовала, что у меня немеют ноги, приближается то неприятное одеревенением, от которого можно избавиться, если пошевелить ступнями, а затем мышцами икр, потому что если я этого не сделаю, мои ноги растерзает нечеловеческая сила. Мне показалось, что начинается Приступ, и я подумала, что это очень хорошо. Конечно, вот, пожалуйста, у меня Приступ.

Теперь мне стало понятно, почему вышки, которые очень напоминают те, что ставили в концлагерях, называют амвонами. На амвоне Человек возвышается над другими Существами и сам определяет их право на жизнь или смерть. Становится тираном и узурпатором. Ксендз ораторствовал вдохновенно, почти в экстазе:

— Владейте землей! Это к вам, к охотникам, обратился с этими словами Господь, ибо Он творит человека своим помощником, чтобы участвовал в создании, и чтобы это продолжалось до конца. Слово «охотник» созвучно со словом «охота, желание», это означает, что свое призвание заботиться о даре божьем, которым природа, охотники осуществляют сознательно, разумно и здраво. Желаю вам, чтобы ваше общество процветало, служило другим людям и всей природе…

Мне удалось выйти из ряда. Я приблизилась на непослушных ногах почти к самому амвону.

— Эй ты, слезай оттуда, — сказала я. — Быстро.

Воцарилась тишина, и я с удовольствием слушала, как мой голос вторит от свода, отражается от Нави, крепнет; оно и неудивительно, что говоря здесь, можно забыть обо всем на свете.

— Я к тебе обращаюсь. Не слышишь? Слезай!

Шелест уставился на меня широко открытыми, испуганными глазами, его губы едва шевелились, словно он, потрясенный, пытался отыскать какое-то подходящее слово. Но ему это не удавалось.

— Ну, ну, — приговаривал он то беспомощно, то угрожающе.

— Немедленно слезь с этого амвона! И убирайся отсюда! — закричала я.

Тогда почувствовала на своем плече чью-то руку и увидела, что за мной стоит один из тех в мундирах. Я дернулась, и вдруг подбежал второй, оба крепко схватили меня за руки.

— Убийцы, — сказала я.

Дети испуганно смотрели на меня. В своих костюмах они выглядели нереально, словно новая раса людозверей, которая вот-вот должна появиться.

Присутствующие начали шептаться, завозились на местах. Переговаривались возмущенно, но в их глазах я заметила и сочувствие, это меня разозлило еще больше.

— Чего так вытаращились? — закричала я. — Неужели вы уснули, что слушаете эти глупости и даже глазом не моргнет? Совсем уже ума лишились? А сердца? Разве у вас еще есть сердце?

Я больше не сопротивлялась. Позволила спокойно вывести себя из костела. Обернувшись в дверях, я крикнула всем присутствующим:

— Убирайтесь отсюда. Все! Быстро! — Я взмахнула руками. — Идите! Кыш! Вас что, загипнотизировали? Вы уже совсем забыли, что такое сострадание?

— Успокойтесь, пожалуйста. Здесь прохладнее, — сказал один из мужчин, когда мы оказались на улице. Второй добавил, пытаясь напугать:

— Или Полицию вызовем.

— Вы правы, надо вызвать Полицию. Здесь призывают к Преступлению.

Они отпустили меня и заперли тяжелые двери, чтобы я не смогла вернуться в костел. Я догадалась, что ксендз Шелест продолжил свою проповедь. Села на выступе стены и медленно приходила в себя. Гнев ушел, холодный ветер обдувал мое разгоряченное лицо.

Гнев всегда оставляет после себя большую пустоту, в которую немедленно, как наводнение, вливается грусть и течет огромной струей, без начала и конца. Слезы, их источники снова открылись.

Я смотрела на двух Сорок, которые стрекотали на газоне перед плебанией, как бы желая меня развеселить. Как будто говорили — не расстраивайся, время работает на нас, дело должно завершиться, нет другого выхода… Они заинтересовались блестящей оберткой от жвачки, а потом одна из них схватила ее в клюв и взлетела прочь. Я проводила птиц взглядом. Неужели у них гнездо на крыше плебании? Сороки. Поджигательницы.

На следующий день мне, хотя у меня и не было уроков, позвонила молодая директриса и попросила прийти после обеда, когда в школе никого не будет. Принесла мне чашку чая, хотя я не просила ее, отрезала кусок яблочного пирога. Я уже знала, о чем она будет говорить.

— Вы понимаете, пани Янина, что после вчерашних событий в костеле… — озабоченно начала она.

— Никакая я не пани Янина, я тебя просила, чтобы так ко мне не обращались, — поправила я, но, кажется, бесполезно; знала, что она скажет, пожалуй, директриса хотела чувствовать себя увереннее, выражаясь так официально.

— …пани Душейко, окей.

— Да, понимаю. Я бы предпочла, чтобы вы слушали меня, а не их. То, что они говорят, деморализует детей.

Директриса кашлянула.

— Вы устроили скандал, ко всему еще и в костеле. Хуже всего, что все это произошло на глазах детей, для которых личность ксендза, как и место, где это случилось, являются особыми.

— Особыми? Тем более нельзя позволять им слушать такие вещи. Ты сама слышала.

Девушка перевела дыхание и заговорила, не глядя на меня.

— Пани Душейко, вы не правы. Существуют определенные нормы, традиции, и мы от них зависим. Нельзя так сразу все отвергать… — теперь было видно, как она подыскивала слова, и я уже предчувствовала, что директриса скажет.

— Я не хочу, чтобы мы, как ты это говоришь, все отвергали. Я только не позволяю, чтобы детей призывали ко злу, учили их обману. Восхваление убийства является злом. Все просто. Не более того.

Директриса закрыла лицо руками и тихо сказала:

— Я должна разорвать с вами контракт. Вы, наверное, уже догадались. Было бы лучше, если бы вы получили больничный на это полугодие — так лучше для вас. Вы болели и снова пойдете на больничный. Поймите, я не могу поступить иначе.

— А английский? Кто будет учить детей английскому?

Девушка покраснела:

— Наша катехитка закончила лингвистический колледж, — и посмотрела на меня как-то странно. — В конце концов… — она немного помолчала. — Мне уже ранее рассказывали о ваших необычных методах обучения. Говорят, вы жжете с детьми какие-то свечи, бенгальские огни, потом другие учителя жалуются, что в классе воняет дымом. Родители боятся, что это что-то плохое, сатанизм какой-то. Может, они и простые люди… И еще вы кормите детей какими-то странными сладостями. Конфетами из дуриана. Что это такое? А если кто-то из них отравится, кто за это будет отвечать? Вы об этом подумали?

Эти ее аргументы меня полностью добили. Я всегда старалась чем-то детей удивить, чтобы им было интересно. Теперь я почувствовала, как меня покидают все силы. Говорить расхотелось. Я тяжело поднялась и молча вышла. Краем глаза видела, как директриса нервно перекладывала бумаги на столе, и как у нее дрожали руки. Бедная женщина.

В Самурае было все, что мне нужно. Способствовали Сумерки, которые сгустились просто на глазах. Они всегда помогают таким, как я.

Горчичный суп. Готовится быстро, несложный, поэтому я успела. Сначала на сковородке растапливают немного масла и добавляют муку, будто собираются приготовить соус бешамель. Мука прекрасно впитывает растопленное масло, впитывает его, растет от удовольствия, тогда следует залить все молоком и водой пополам. К сожалению, это конец мучно-масляных игр, постепенно образуется суп, теперь надо светлую, невинную еще жидкость посолить, поперчить, добавить тмин, довести до кипения и выключить огонь. И только тогда добавить три разновидности Горчицы: зернистую, французскую дижонскую, кремовую, гладкую Сарептскую или Кремскую и в порошке. Важно, чтобы Горчица не вскипела, потому что тогда суп потеряет вкус и будет горьким. Подавать следует с гренками, и я знаю, что это блюдо очень любит Дизь.

Они приехали втроем, и я удивилась. Неужели приготовили какой-то сюрприз, может, у меня день рождения — так серьезно все выглядели. Дизь и Благая Весть были в хороших зимних куртках, одинаковых, и я подумала, что эта пара может быть вместе. Оба такие хрупкие, красивые — нежные подснежники, выросшие у края тропы. Матога был какой-то мрачный, долго топтался на месте и потирал ладони. Принес бутылку домашней наливки из черноплодной рябины. Мне никогда не пробовали его алкогольные напитки, как по мне, он жалел сахара, и его ликеры всегда были горьковатые.

Они уже сели за стол, я еще дожаривала гренки и посмотрела на них всех вместе, возможно в последний раз. Именно это пришло мне в голову — что пора попрощаться. И вдруг посмотрела на нашу четверку совсем по-другому, чем до сих пор — как будто у нас было что-то общее, как будто мы были семьей. Поняла, что мы принадлежим к тем людям, которых мир считает ненужными. Мы не делаем ничего существенного, не генерируем важные идеи, не создаем нужные вещи, продукты, не обрабатываем землю, не обогащаем экономику. Мы даже не расплодились, как положено, разве что Матога, у которого есть сын, пусть это и Черное Пальто. Не принесли миру никакой пользы. Не сделали ни одного изобретения. У нас нет власти, нет ничего, кроме наших маленьких владений. Мы выполняем свою работу, но она в глазах других абсолютно ничего не стоит. Если бы нас не стало, ничего, собственно говоря, не изменилось бы. Никто бы этого не заметил.

Сквозь тишину в этот вечер и гул огня в плите я услышала вой сирен, где-то внизу, в деревне, откуда его принес резкий порыв ветра. Я думаю, и они услышали этот зловещий звук. А моя троица говорила понизив голос, спокойно, склонившись друг к другу.

Когда я налила горчичный суп в миски, меня проняло волнение, настолько сильное, что из глаз снова потекли слезы. К счастью, никто этого не заметил, все были заняты разговором. Я отошла с кастрюлей к столику у окна, и оттуда наблюдала за ними краем глаза. Видела бледное, землистое лицо Матоги, его аккуратно зачесанные набок волосы и свежевыбритые щеки. Видела профиль Благой Вести, ее красивую линию носа и шеи, цветной платок на голове, Дизеву спину, узкую, слегка сутулую, в вязаном свитере. Что с ними будет, как справятся эти дети…

И как я сама справлюсь. Я ведь тоже такая же. Мой жизненный опыт не годится для построения чего-то, ни теперь, ни когда-либо потом, никогда.

Но зачем нам приносить пользу, кому? Кто разделил мир на нужных и ненужных, кто имеет на это право? Разве осот не имеет права на жизнь, или Мышь, которая уничтожает зерно в амбарах, Пчелы и Трутни, сорняки и розы? Чей ум решился так безапелляционно судить, кто лучше, а кто хуже? Большое дерево, кривое и дуплистое, простояло сотни лет, и его срубили, потому что из него никак нельзя ничего было сделать. Этот пример должен вдохновлять таких, как мы. Все видят добро от полезного, но никто не знает, какое добро может принести ненужное.

— Зарево видно над селом, внизу, — сказал Матога, став у окна. — Что-то горит.

— Садитесь. Сейчас положу гренки, — попросила я, убедившись, что мои глаза вполне сухие. Но мне не удалось никого посадить. Все столпились у окна, молча. Потом посмотрели на меня. Дизь — страдальчески, Матога — недоверчиво, а Благая Весть — исподлобья, с грустью, что терзала мне сердце.

И тогда Дизю позвонили.

— Не бери трубку, — сказала я. — Здесь чешское покрытие, тебе это дорого обойдется.

— Не могу не взять, я до сих пор работаю в полиции, — ответил Дизь, и сказал в трубку: «Алло?».

Мы выжидательно смотрели на него. Остывал горчичный суп.

— Уже выезжаю, — сказал Дизье, а я запаниковала, что все потеряно, что сейчас они покинут меня навсегда.

— Плебания горит. Ксендз Шелест погиб, — проговорил Дизь, но вместо того, чтобы выйти, сел за стол и начал машинально хлебать суп.

У меня Меркурий в ретроградации, поэтому лучше мне высказываться в письменной форме, чем говорить. Могла бы стать неплохой писательницей. Но одновременно у меня есть проблемы с выражением своих чувств и мотивов поступков. Я должна была им рассказать и вместе с тем не могла. Как все это воплотить в слова? Надо им просто объяснить, что я сделала, прежде чем они узнают от других. Но первым заговорил Дизь.

— Мы знаем, что это ты, — сказал он. — Поэтому и пришли сейчас. Чтобы что-то решить.

— Мы хотим тебя увезти, — добавил Матога замогильным тоном.

— Но мы не думали, что ты сделаешь это снова. Это сделала ты? — Дизь отодвинул недоеденный суп.

— Да, — сказала я.

Поставив кастрюлю на плиту, я сняла фартук. Стояла перед ними, приготовившись к Суду.

— Мы поняли это, когда узнали, как погиб Председатель, — тихо сказал Дизь. — Эти жуки… Только ты могла это сделать. Или Борос, но его давно уже здесь не было. Тогда я позвонил ему, чтобы проверить. Он не верил, но признался, что у него действительно исчезли феромоны, очень ценные, он никак не мог этого объяснить. Борос был у себя в пуще и имел алиби. Я долго думал, зачем, что у тебя общего с таким человеком, как Председатель, но потом догадался, что это может быть как-то связано с Девочками. В конце концов, ты постоянно подчеркивала, что они были охотниками, правда? Все. И теперь я понимаю, что охотился также ксендз Шелест.

— Он был их капелланом, — прошептала я.

— Я и раньше подозревал, когда увидел, что ты возишь в машине. Никому об этом не рассказывал. Но осознаешь ли ты, что твой Самурай выглядит, как авто спецназовца?

Вдруг я почувствовала, что мои ноги слабеют и села на пол. Сила, которая меня поддерживала, покинула меня, испарилась, как воздух.

— Думаешь, меня арестуют? Приедут сейчас сюда и снова запрут в тюрьме? — спросила я.

— Ты убила людей. Ты это осознаешь? Ты понимаешь это?

— Спокойно, — сказал Матога. — Спокойно.

Дизь наклонился, схватил меня за плечи и сильно встряхнул:

— Как все это произошло? Как ты это сделала? Зачем?

Я на коленях подползла к буфету и вытащила из-под клеенки фото, которое унесла из дома Большой Ступни. Протянула им, не взглянув на него. Оно запечатлелось у меня в мозгу, и я не могла забыть ни одной, даже самой маленькой детали.