Веди свой плуг над костями мертвых

7. Воззвание к Пуделю

Полиция мучила нас еще долго. Мы появлялись на допросах, попутно улаживая в городе разные дела — покупку семян, евросоюзовские доплаты, а один раз даже в кино пошли. Так как всегда ездили вместе, даже если вызвали только одного из нас. Матога признался в полиции, что слышал машину Коменданта, которая с завыванием грохотала мимо наших домов тогда, во второй половине дня. Рассказал, что Комендант всегда, как был пьян, гонял окольными путями, поэтому не слишком удивился.

Полицейские, которые прислушивались к его показаниям, наверное чувствовали себя неловко.

К сожалению, я не могла подтвердить того, что сказал Матога, хотя и очень хотела.

— Я была дома и не слышала ни одной машины, и не видела Коменданта. Наверное, я подбрасывала дрова в печь в котельной, а туда не долетают никакие звуки с дороги.

И меня быстро перестало это интересовать, хотя в течение последних недель все вокруг ни говорили ни о чем другом, выдвигая самые невероятные предположения. Я просто старалась не думать об этом — разве мало смертей вокруг, чтобы с маниакальным упорством заниматься только этой?

Я вернулась к одному из моих Исследований.

На этот раз внимательно анализировала распечатанную наиболее полную программу телепередач и устанавливала зависимость между содержанием фильмов, показанных однажды, и расположением планет. Взаимные связи были очень заметными и казались очевидными. Я часто задумывалась, там, на телевидении, человек, который составляет программу, пытается похвастаться перед нами своими глубокими астрологическими знаниями. Или он это делал неосознанно, не ведая о том, что обладает огромной информацией. Ведь может быть так, что зависимость существует вне нас, а мы воспринимаем ее совершенно неосознанно. Мое исследование я решила провести в небольших масштабах и занялась лишь несколькими названиями. Например, как заметила, что некий фильм «Медиум», очень трогательный и удивительный, показывали по телевидению, когда транзитное Солнце входило в какой-то аспект к Плутону и планетам в Скорпионе. Фильм рассказывал о жажде бессмертия и о том, как можно овладеть человеческой волей. Речь там шла также о состояниях на грани смерти, сексуальном неистовстве и других плутонических делах.

Подобная зависимость наблюдалась и в случае с серией фильмов о Чужом, том, что с космического корабля. Здесь нашлись едва заметные корреляции между Плутоном, Нептуном и Марсом. Когда Марс был в аспекте одновременно этих двух медленных планет, телевидение повторяло какую-то из серий «Чужого». Разве это не впечатляет?

Такие совпадения просто удивительны. У меня достаточно эмпирического материала, чтобы написать об этом книгу. Сейчас я остановилась на небольшом количестве примеров и направила результаты в нескольких журналов. Не думаю, что кто-то это напечатает, но по крайней мере, может, над этим Задумаются.

В середине марта, когда я почувствовала себя совсем хорошо, то отправилась на тщательный обход моих владений, то есть не остановилась на осмотре домов, за которыми следила, а решила сделать большой круг, дойти до леса, потом лугами к шоссе и до обрыва.

В это время года мир наипротивнейший. Снег еще лежит большими белыми пятнами, он твердый и комковатый, трудно поверить, что это был замечательный, невинный пух, который падает на Сочельник, чтобы доставить нам удовольствие. Сейчас он похож на лезвие ножа, на поверхность металла. Трудно по нему ступать, вязнут ноги. Если бы не высокие сапоги, можно поранить икры. Небо низкое, серое, кажется, к нему можно протянуть руку с любого высокого холма.

Уходя, я размышляла, что не смогу жить здесь вечно, в этом доме на Плоскогорье, ухаживая за другими домами. Когда-нибудь поломается Самурай, и я не смогу поехать в город. Деревянные ступени истлеют, снег посрывает желоба, испортится печь, лопнут трубы во время какого-нибудь февральского мороза. Да и я становлюсь все слабее. Моя Болезнь уничтожает тело, медленно, неумолимо. Болят колени, каждый год сильнее, а печень очевидно приходит в негодность. Я ведь уже долго живу. Такие у меня возникли мысли, довольно невеселые. Но когда-то надо серьезно об этом подумать.

И тогда я увидела стайку быстрых дроздов-рябинников. Это Птицы, которых никогда не увидишь одиночку. Они передвигаются ловко, как единый крупный, ажурный воздушный организм. Я где-то читала, что если на них нападает какая-нибудь Хищная птица, например, один из этих скучающих Ястребов, висящих в небе, будто Дух Святой, они будут защищаться. Потому что стая умеет бороться, довольно необычно и жестоко, способна и отомстить — она стремительно взлетает в воздух и как по команде обрушивается на преследователя, десятки белых птичьих клякс оказываются на его прекрасных крыльях, жгут их, они слипаются, кислота разъедает перья. Разъяренный Ястреб вынужден в этой ситуации опомниться, прекратить погоню и упасть на траву. Можно умереть от отвращения, настолько испачканы его перья. Он чистится целый день, и на следующий день тоже. Не спит, не может заснуть с такими грязными крыльями. Все ему воняет, он чувствует себя ужасно. Он как Мышь, будто Лягушка, как падаль. Ему не удается убрать клювом затвердевший помет, Птица мерзнет, а на нежную кожу сквозь слипшиеся перья легко проникает дождевая вода. От него шарахаются свои, другие Ястребы. Он напоминает прокаженного, зараженного ужасной болезнью. Куда девается его величавость? Все это ему невыносимо, и случается, что такая Птица погибает.

Теперь Рябинники, осознающие силу своей стаи, красовались передо мной, выделывая в воздухе сложные пируэты.

Еще я увидела двух сорок, удивляясь, что они допутешествовали аж до Плоскогорья. И я знаю, эти Птицы размножаются быстрее других, и вскоре будут везде, как сейчас Голуби. Одна Сорока — несчастье, две — счастье. Так говорили во времена моего детства, но тогда Сорок было меньше. Сейчас их можно увидеть и больше двух сразу. В прошлом году, после того, как осенью вывелись птенцы, я видела, как Сороки сотнями слетались на ночлег. Интересно, указывает это на какое-то невероятное счастье?

Я смотрела на Сорок, что купались в луже. Птицы поглядывала на меня искоса, но видимо, не боялись, потому смело разбрызгивали воду крыльями и погружали в нее головы. Наблюдая за их радостным плеском, не приходилось сомневаться, что такое купание чрезвычайно приятно.

Говорят, Сороки не могут жить без постоянных ванн. Кроме того, это умные и наглые существа. Всем известно, что они крадут материал для гнезд в других птиц и потом тянут туда блестящие предметы. Наслышана я и о таком, что иногда они по ошибке приносят к гнезду тлеющие окурки; так Сороки становятся Поджигателями домов, где свили себе гнездо. На латыни хорошо нам известная Сорока называется очень красиво — Pica pica.

Каким большим и полным жизни является мир.

Очень издалека увидела я знакомого Лиса, которого называю Консулом — такой он изысканный и вежливый. Ходит всегда одними и теми же дорожками; зима показывает его тропы — прямые, как линейка, решительные. Это старый самец, приходит из Чехии и туда возвращается, видимо, имеет какие-то свои трансграничные интересы. Я наблюдала за ним в бинокль: он быстро спускался вниз, легким трусцой, следами, которые оставил на снегу в прошлый раз — может, для того, чтобы его преследователи думали, что он шел по этой тропинке лишь раз. Я считала его старым знакомым. Вдруг заметила, что на этот раз Консул свернул с привычного пути и, прежде чем я что-то поняла, исчез в зарослях на границе. Там стояла охотничья башня, а через несколько метров еще одна. Такие у нас почему-то называют амвонами. Когда-то я уже имела с ними дело. Ноябрь прошел, а других дел у меня не было, я пошла по опушке следом за ним.

Тут было большое поле, укрытое снегом. Осенью его распахали, и теперь кучки полузамерзшей земли образовывали под ногами труднопроходимые участки. Я уже пожалела, что пошла за Консулом, когда вдруг, только подошла ближе, увидела то, что так привлекло его внимание. Большая черная глыба на снегу, засохшие пятна крови. Вблизи, чуть выше, стоял Консул. Посмотрел на меня долгим взглядом, спокойно, без страха, как будто говорил: «Видишь? Видишь? Я тебе показал, а теперь ты должна этим заняться». И убежал.

Я подошла еще немного и рассмотрела — это был Кабан. Скорее подсвинок. Лежал в луже коричневой крови. Снег вокруг был вытерт до самой земли — Животное каталось по нему в судорогах. Вокруг виднелись и другие следы — Лисов и птиц. Косульи копытца. Много Зверей здесь побывало. Пришли, чтобы воочию увидеть преступление и оплакать жертву. Я предпочла поразглядывать эти следы, нежели тело Кабана. Сколько же можно смотреть на мертвые тела? Неужели это никогда не кончится? Мои легкие болезненно сжались, я еле дышала. Села на снегу, и из глаз снова побежали слезы. Я почувствовала огромную, невыносимую тяжесть собственного тела. Неужели нельзя было пойти в другую сторону, не идти за Консулом, не заметить его мрачных троп? Неужели я должна становиться свидетелем каждого Преступления? Тогда этот день был бы совсем другим, возможно, другие дни тоже. Было заметно, куда попали пули — в грудь и живот. Я видела, куда он побежал — в сторону границы, в Чехию, от новых амвонов, стоящих по ту сторону леса. Наверное, это оттуда стреляли, и ему, раненому, пришлось преодолеть еще часть дороги. Он пытался бежать в Чехию.

Скорбь, огромная скорбь, бесконечный траур по каждому мертвому Животному. После одной смерти наступает вторая, и я нахожусь в непрерывном трауре. Вот мое состояние. Я стояла на коленях на окровавленном снегу и гладила жесткий мех, холодный, застывший.

— Вам больше жаль животных, чем людей.

— Неправда. Мне равно жаль и тех, и тех. Однако никто не стреляет в беззащитных людей, — сказала я работнику Городской Службы Охраны вечером того же дня. — По крайней мере пока, — добавила, погодя.

— Факт. Мы страна, где действует закон, — подтвердил охранник. Мне он показался добродушным и не слишком сообразительным.

Я сказала:

— О стране свидетельствуют ее Животные. Отношение к Животных. Если люди ведут себя по-зверски с Животными, то не поможет им ни демократия и вообще ничего.

В полиции я только оставила заявление. Они меня отфутболили. Дали листок, и я написала все, что надо. Подумала, что Городская Служба Охраны тоже орган защиты правопорядка, поэтому и пришла сюда. Пообещала себе, что если и это не поможет, поеду в прокуратуру. Завтра. К Черному Пальто. И заявлю об Убийстве.

Молодой, красивый мужчина, немного похожий на Пола Ньюмена, вытащил из ящика пачку бумаги и теперь искал ручку.

Женщина в форме пришла из другой комнаты и поставила перед ним полную чашку.

— Выпьете кофе? — спросила она меня.

Я благодарно кивнула головой. Мне было холодно. Опять разболелись ноги.

— Почему они не забрали тело? Как вы думаете? — спросила я, нисколько не ожидая ответа. Оба, казалось, были потрясены моим посещением и не очень понимали, как надо себя вести. Я взяла у этой молодой женщины кофе и ответила себе сама:

— Потому что они вообще не знали, что убили его. Стреляли по всему, что движется, незаконно, поэтому и Кабана подстрелили и забыли о нем. Думали, что он свалится где-нибудь в кустах, и никто не узнает, что они убили Кабана в неположенное время. — Я вытащила из сумки распечатанный лист и подсунула мужчине. — Я все проверила. Сейчас март. Посмотрите-ка, Кабанов уже нельзя стрелять, — удовлетворенно закончил я, и мне показалось, что мой ход мыслей был безупречным, хотя с точки зрения логики трудно было бы убедить меня, что 28 февраля кого-то можно убить, а на следующий день уже нет.

— Послушайте, — сказал Пол Ньюмен. — Это действительно не в моей компетенции. Поезжайте и заявите об этом ветеринару. Он знает, что делают в таких случаях. Может, Кабан был бешеный?

Я грохнула чашкой по столу.

— Нет, это тот, кто убил, был бешеный, — сказала я, потому что хорошо знала этот аргумент; немало Убийств Животных объясняется тем, что Звери могли быть бешеными. — У него пробиты легкие, видимо, он умирал в муках; они подстрелили его и думали, что он сбежал живым. Кроме того, ветеринар — та еще штучка, потому что тоже охотится.

Мужчина беспомощно взглянул на сотрудницу.

— Чего вы от нас хотите?

— Чтобы вы открыли дело. Наказали виновных. Изменили закон.

— Это слишком. Нельзя требовать так много, — сказал он.

— Можно! Я сама знаю, что могу требовать, — меня разозлили его слова.

Он озадачился, ситуация была ему неподвластна.

— Ладно, ладно. Мы вышлем официальный запрос.

— Кому?

— Сначала потребуем объяснений у Союза охотников. Чтобы они ответили, что им известно по этому делу.

— Это не первый случай, потому что по ту сторону Плоскогорья я нашла череп Зайца с дыркой от патрона. Знаете, где? Недалеко от границы. С тех пор называю этот лесок Место Черепа.

— Одного зайца могли не увидеть.

— Не увидеть! — воскликнула я. — Они стреляют во все, что движется. — На мгновение я замолчала, потому что почувствовала, что меня в грудь будто ударило большим кулаком. — Даже в Собак.

— Иногда сельские собаки загрызают животных. У вас тоже есть собаки и помню, что в прошлом году на вас жаловались…

Я замерла. Удар был болезненным.

— Нет у меня больше Собак.

Кофе был противный, растворимый. Я почувствовала в желудке острый спазм.

Согнулась пополам.

— Что с вами? Вам нехорошо? — спросила женщина.

— Нет, нет, пустяки, — сказала я, — у меня разные Болезни. Мне нельзя растворимый кофе, и вам не советую. Он вредит желудку.

Я поставила чашку.

— Так как? Вы напишете рапорт? — я спросила, как мне показалось, очень решительно.

Они снова переглянулись, и человек нехотя пододвинул к себе бланк.

— Ну, хорошо, — ответил он, и я почти услышала его мысли: «Напишу на отвяжись и даже не покажу никому», — так что добавила: «И пожалуйста, дайте мне копию с датой и вашей подписью».

Пока он писал, я пыталась как-то унять мысли, но они, видимо, уже превысили разрешенную скорость и неслись в моей голове, каким-то чудом проникая в тело, в кровь. Удивительно, но меня медленно, от стоп, от земли, окутывало удивительное спокойствие. Это был то состояние, которое я уже знала — состояние ясности, Гнев божий, ужасный, безудержный. Я чувствовала, как у меня чешутся ноги, как в кровь вливается откуда-то жар, и она течет быстро, неся это пламя к мозгу, и теперь мозг ярится, и кончики пальцев наполняются огнем, и лицо, и мне кажется, что все тело окутывает лучезарная аура, приподнимая меня вверх, слегка отрывая от земли.

— Посмотрите, для чего эти амвоны. Это зло, нужно назвать этот факт своим именем: коварное, жестокое, наихудшее зло — построить кормушки, насыпать туда свежих яблок и пшеницы, приманивать Животных, а когда они уже привыкнут, стрелять по ним из засады, с амвона, в голову, — начала я тихо, уставившись взглядом в пол. Почувствовала, что они с тревогой посмотрели на меня и продолжали делать свое. — Хотела бы я знать азбуку Животных, — продолжала я, — знаки, которыми можно было бы писать для них предостережения: «Не приближайтесь сюда». Этот корм несет смерть. Обходите амвоны издалека, из них к вам не обратятся с одним евангелием, не услышите оттуда хорошего слову, не обещать вам спасения после смерти, не смилостивятся над вашей бедной душой, потому что у вас нет души. Не увидят в вас ближнего своего, не благословят вас. Душа есть даже у самого отвратительного преступника, однако ты, хрупкая Косуля, и ты, Кабан, и ты, дикая гусыня, ты, свинья, и ты, собака, ее не имеешь. Убийство стало безнаказанным. А что стало оно безнаказанным — этого никто не замечает. А раз никто не замечает, то оно и не существует. Когда вы проходите мимо витрин магазинов, где висят красные куски изрубленных тел, разве вы задумываетесь, что это такое? Не задумываетесь, правда? Или когда заказываете шашлык или отбивную — что получаете? Нет в этом ничего страшного. Преступление признано чем-то естественным, оно стало общепринятым. Все его совершают. Именно так выглядел бы мир, если бы концлагеря стали обыденностью. Никто не считал бы, что в этом есть что-то плохое.

Так я говорила, пока он писал. Женщина вышла, и я слышала, как она разговаривает по телефону. Никто меня не слушал, но я продолжала эту свою речь. Не могла остановиться, потому что слова сами откуда приходили, и я должна была их произносить. После каждого предложения чувствовала облегчение. А еще больше ободрило меня то, что именно тогда появился какой-то посетитель с небольшим пуделем и, очевидно, взволнованный моим тоном, тихо прикрыл дверь и начал шептаться с Ньюменом. Только его Пудель спокойно сел и смотрел на меня, склонив голову. А я продолжала:

— Ведь Человек имеет перед Животными огромный долг — помочь им выжить, а домашних — отблагодарить за их любовь и кротость, потому что эти существа дают нам несравненно больше, чем получают от нас. И надо, чтобы они прожили жизнь достойно, чтобы оплатили все счета и заработали хорошие оценки в кармическую зачетку — был Животным, жил и ел; паслась на зеленых пастбищах, рожала Малышей, согревала их собственным телом; строил гнезда, исполнил все, что должен был. Когда их убивают, и они умирают в страхе, как этот Кабан, чье тело лежало вчера передо мной, заляпанное грязью и забрызганное кровью, преобразованное в падаль — тогда мы низвергаем их в ад, и весь мир становится адом. Неужели люди этого не видят? Неужели люди не могут понять умом того, что выходит за их мелочное самолюбие? Обязанностью человека по отношению к животным является довести их — в следующих жизнях — до Освобождения. Все мы идем в одном направлении, от отчаяния к свободе, от ритуала к свободному выбору.

Так я говорила, употребляя мудрые слова.

Из каморки появился уборщик с пластмассовым ведром и заинтересованно посмотрел на меня. Охранник и дальше невозмутимо заполнял бланк.

— Это лишь один Кабан, — продолжала я. — А этот ливень мяса со скотобоен, который ежедневно приходит в города, как бесконечный апокалиптический дождь? Этот дождь предвещает резню, болезни, массовое безумие, помутнение и потерю Разума. Ибо ни одно человеческое сердце не может стерпеть столько боли. Вся сложная человеческая психика возникла, чтобы не дать Человеку понять, что он на самом деле видит. Чтобы истина до него не дошла, скрытая за иллюзиями, пустой болтовней. Мир — это полная страданий тюрьма, построенная таким образом, что для того, чтобы выжить, надо причинять боль другим. Слышали? — обратилась я к ним, но на этот раз даже уборщик, разочарованный моими словами, взялся за работу, и я обращалась только к Пуделю:

— Что это за мир? Чье-то тело, переработанное на ботинки, котлеты, сосиски, на ковер на полу, бульон с чьих-то костей … Обувь, диваны, сумка на плече с чьего живота, одежда с чужого меха, поедание чьего-то тела, порезанного на куски и зажаренного в масле… Неужели это возможно, что весь этот ужас происходит на самом деле, это массовое убийство, жестокое, безразличное, механическое, без каких-либо угрызений совести, без малейших рефлексий, которыми вроде бы полны все эти философии и теологии. Что это за мир, где нормой стали убийство и боль? Что с нами не так?

Воцарилась тишина. У меня кружилась голова, и вдруг я закашлялась. Тогда вступил Мужчина с Пуделем.

— Вы правы, сударыня. Совершенно правы, — сказал он.

Я засмущалась. Посмотрела на него сначала сердито, но заметила его волнение. Это был худощавый пожилой человек, хорошо одетый, в костюме с жилетом, я уверена, только что из магазинчика Благой Вести. Его Пудель был чистенький и ухоженный, можно сказать праздничный. Но на охранника моя речь не произвела никакого впечатления. Он принадлежал к тем мудрствующих, которые не любят пафоса, поэтому молчат как рыбы, чтобы случаем им не заразиться. Боятся пафоса больше, чем ада.

— Вы преувеличиваете, — только и сказал он через минуту, спокойно складывая бумаги на столе. — Вообще, мне непонятно, — продолжал он, — почему пожилые женщины… женщины вашего возраста так проникаются животными. Неужели нет каких-нибудь людей, которыми они могли бы заниматься? Может, это из-за того, что их дети выросли, и у них больше не осталось близких, тех, о ком можно заботиться? А инстинкт подталкивает их к этому, потому у всех женщин он есть, правда? — он посмотрел на коллегу, но та никак не подтвердила его Предположение. — Например, моя бабушка, — продолжал он, — имеет семь котов дома да еще и подкармливает всех бездомных в своем квартале. — Прочитайте, пожалуйста, — он протянул мне листок с коротким напечатанным текстом. — Вы очень эмоционально к этому относитесь. Вас судьба животных интересует больше, чем человеческая, — повторил он наконец.

Мне уже не хотелось говорить. Я сунула руку в карман и вытащила оттуда клок окровавленной щетины Кабана. Положила этот клок перед ними на столе. Сначала они хотели рассмотреть, что это такое, но сразу шарахнулись с отвращением.

— Боже, что это? Тьфу, — воскликнул охранник Ньюмен. — Уберите это к черту!

Я удобно оперлась на спинку стула и с удовольствием сказала:

— Это Останки. Я их собираю и храню. У меня дома стоят коробки, все тщательно подписанные, и я туда это складываю. Шерсть и кости. Когда-нибудь можно будет клонировать всех этих убитых Животных. Может, это будет хоть какая-то компенсация.

— Крыша съехала, — пробормотала женщина в трубку, склоняясь над щетиной и морщась от отвращения. — У нее совсем крыша съехала.

Засохшая кровь и грязь испятнали им бумаги. Охранник вскочил со своего места и отодвинулся от стола.

— Брезгуете кровью? — язвительно спросила я. — Но кровянкой любите полакомиться?

— Успокойтесь, пожалуйста. Прекратите эту комедию. Мы же стараемся вам помочь.

Я поставила подпись на всех копиях, и тогда женщина легонько взяла меня под руку и подвела к двери. Как сумасшедшую. Я не сопротивлялась. При этом она все время разговаривала по телефону.

Мне снова приснился тот же сон. Опять моя Мать была в котельной. И я снова сердилась на нее, что она сюда пришла.

Я смотрела ей в лицо, но ее взгляд где-то бродил, она не могла взглянуть мне в глаза. Мать вела себя так, будто ей сказали о какой-то постыдной тайне. Улыбалась, а потом вдруг становилась строгой, выражение ее лица менялось, расплывалось. Я сказала, что не хочу, чтобы она сюда приходила. Здесь место для живых, а не мертвых. Тогда Мать повернулась к двери, и я увидела, что там стоит еще и моя Бабушка, молодая, крепкая женщина в сером платье. В руках она держала сумку. Обе выглядели так, будто как раз собирались в костел. Я запомнила эту сумку — довоенную, смешную. Что в ней можно носить, когда приходишь из потустороннего мира? Горсть праха? Пепел? Камень? Истлевший платок для несуществующего носа? Теперь они вдвоем стояли передо мной, рядом, мне даже показалось, что я чувствую их запах — выдохшихся духов, простыней, ровно сложенных в деревянном шкафу.

— Уходите отсюда, возвращайтесь домой, — я замахала на них руками, как на Косуль.

Но они не сдвинулись с места. Поэтому я отвернулась первой и вышла оттуда, закрыв за собой дверь на ключ.

Древний способ против сонных кошмаров таков: надо вслух рассказать сон над открытым унитазом, а потом спустить воду.