Веди свой плуг над костями мертвых

4. 999 смертей

Голову Косули я похоронила на следующий день на моем кладбище возле дома. Положила в ямку в земле почти все, что взяла из дома Большой Ступни. Пакет, на котором остались пятна крови, повесила на ветке сливы, как памятник. В него сразу нападал снег, а ночной мороз превратил его в лед. Я долго трудилась, чтобы выкопать такую яму в мерзлой каменистой земле. Слезы застывали на моих щеках.

На могиле, как обычно, положила камень. На моем кладбище уже немало подобных надгробий. Здесь лежали: некий старый Кот, чей истлевший труп я нашла в погребе, когда купила этот дом, и Кошка, полудикая, которая умерла после родов вместе со своими Малышами. Лис, которого убили лесорубы, убеждая, что он был бешеный, несколько Кротов и Косуля, которую прошлой зимой загрызли Собаки. Это лишь некоторые Животные. Тех, кого находила в лесу мертвыми, в ловушках Большой Ступни, я только переносила на другое место, чтобы ими по крайней мере кто-то поживился.

С моего маленького кладбища, расположенного на пологом склоне над прудом, было видно, наверное, все Плоскогорье. Я бы тоже хотела здесь лежать и отсюда заботиться обо всем, всегда.

Я старалась дважды в день обходить мои владения. Нужно все время следить за Люфтцугом, если уж я взяла это на себя. Ходила по очереди к каждому из домов, которыми занималась, и наконец еще и поднималась на горку, чтобы бросить взгляд на все наше Плоскогорье.

С этой перспективы было заметным то, чего не увидишь вблизи: следы на снегу фиксируют здесь каждое движение, ничто не могло от этого скрыться, снег старательно, будто летописец, записывал шаги Животных и людей, увековечивал немногочисленные отпечатки автомобильных шин. Я внимательно осматриваю наши крыши — не нависает ли где-то случайно снег, который может затем оборвать желоб, или, не дай Бог, задержаться у дымохода, застрять где-то и медленно таять, а вода будет затекать под черепицу внутрь. Присматривалась к окнам, целы ли стекла, ничего ли я не пропустила во время предыдущего посещения, не оставила ли гореть свет; осматриваю дворы, двери, ворота, сараи, поленницы.

Я была хранителем имущества моих соседей, пока сами они занимались зимней работой и развлекались в городе — я проводила здесь вместо них зиму, защищала их дома от холода и влаги и следила за их бренным имуществом. Таким образом я заменяла их в здешней Тьме.

К сожалению, опять дала о себе знать моя Болезнь. Так бывало, что она усиливалась после стресса или других необычных событий. Иногда достаточно было одной бессонной Ночи, чтобы меня все начинало беспокоить.

Дрожали руки и ноги, казалось, по моему телу пробегает ток, словно его окутывала невидимая электрическая сеть и кто несильно наказывал меня, вслепую. Тогда плечи или ноги схватывала неожиданная, неприятная судорога. Сейчас я чувствовала, как у меня полностью онемела ступня, затекла и покалывала. Уходя, я тянула ее за собой, хромала. И еще одно: уже несколько месяцев у меня постоянно были мокрые глаза; слезы начинали течь внезапно и без причины.

Я решила, что сейчас, несмотря на боль, поднимусь на склон и посмотрю на все сверху. Наверное, мир будет на своем месте. Может, меня это успокоит и поможет моему горлу расслабиться и тогда мне улучшится. Я нисколько не жалела Большую Ступню. И когда проходила вдалеке мимо его дома, то вспомнила мертвое тело кобольда в бежевом костюме, и тогда подумала о телах всех знакомых, живых, счастливых у себя дома. И я сама, моя ступня и худое, жилистое тело Матоги — все это показалось мне невероятно, невыносимо печальным. Я посмотрела на черно-белый пейзаж Плоскогорья и поняла, что печаль — важное слово в понимании мира. Она — основа всего, пятая стихия, квинтэссенция сущего.

Пейзаж, открывшийся передо мной, состоял из оттенков черного и белого, сплетенных между собой линиями деревьев на границах между полями. Там, где травы остались нескошенными, снег не сумел укрыть поля одинаковой белой плоскостью. Стебли пробивались сквозь его покров, и издалека это выглядело так, будто большая рука только начала набрасывать некий абстрактный узор, упражняться в коротких мазках, деликатных, едва заметных. Я смотрела на четкие геометрические фигуры полей, полосы и прямоугольники, каждый из которых отличался по своей структуре, с собственным оттенком, все по-разному отражали торопливые зимние Сумерки. И наши дома, все семь, разбросаны, как часть окружающей среды, словно выросли здесь вместе с границами, и поток, и мостик через него, все это казалось старательно спроектированным и возведенным, возможно, той же рукой, которая упражнялась в эскизах.

Я бы тоже могла набросать карту по памяти. Наше Плоскогорье выглядело бы на ней, как толстый полумесяц, окруженный с одной стороны Серебряными горами, небольшой, невысокой горной грядой, общей для нас с чехами, а с другой, польской стороны — Белым Взгорьем. На нем только одно поселение — наше. Село и городок лежат внизу, на северо-востоке, как и все остальные. Разница уровней между Плоскогорьем и остальной Клодзкой котловиной незначительная, но довольно ощутимая, чтобы чувствовать себя здесь несколько выше и смотреть на все свысока. Дорога с трудом поднимается снизу, с северной стороны достаточно полого, но съезд с Плоскогорья по восточному краю все же заканчивается довольно быстро, и зимой это бывает опасно. Во время суровых зим Управление дорог, или как там называется это учреждение, запрещает движение по этой трассе. Тогда мы ездим ею незаконно, на собственный страх и риск. Если, конечно, у вас хорошая машина. Собственно говоря, я имею в виду себя. У Матоги только мопед, а Большая Ступня передвигался только топтобусом. Эту стремительную часть мы называем Перевалом. Вблизи еще каменистый обрыв, но тот, кто считает его естественным, ошибается. Это осталось от прежней каменоломни, которая вгрызалась когда в Плоскогорье, и наверное совсем поглотила бы его пастями бульдозеров. Кажется, ее планируют вновь открыть, и тогда мы исчезнем с поверхности Земли, так как Машины съедят нас.

Через Перевал в село ведет проселочная дорога, по которой можно проехать только летом. На западе она переходит в другую, более широкую, но еще не главную. Рядом лежит село, которое я называю Трансильвания, из-за общего настроя, который там царит. Там есть костел, магазин, недействующие лыжные подъемники и клуб. Горизонт высокий, поэтому там постоянно царят Сумерки. Так мне кажется. На краю села есть еще боковая дорога, ведет к Лисьей ферме, но я туда не езжу, в тех краях почти не бываю.

За Трансильванией, перед самым выездом на международную трассу, есть крутой поворот, на котором часто происходят несчастные случаи. Дизь назвал его Поворотом Воловьего Сердца, потому что однажды видел, как с грузовика, ехавшего с бойни, принадлежащей одному местному толстосуму, выпал ящик с ливером, и коровьи сердца рассыпались по дороге; по крайней мере так он утверждает. Мне это кажется ужасным, и я действительно не знаю, не привиделось ли ему все это. Дизь иногда слишком уязвим в отношении определенных вещей. Асфальт объединяет между собой города в Котловине. В погожий день с нашего Плоскогорья можно увидеть и дорогу, и нанизанные на нее Кудову, Левин, а далеко-далеко на севере — Новую Руду, Клодзк и Зомбковице, которые до войны назывались Франкенштайн.

Это уже очень далеко. Я обычно своим Самураем ездила в город через Перевал. По нему можно было свернуть налево и подъехать к границе, которая прихотливо извивалась, и ее легко можно было перейти незаметно во время любой длительной прогулки. Со мной такое часто случалось из-за невнимательности, когда во время своего обхода я добиралась сюда. Однако иногда мне нравилось переходить его туда и обратно умышленно, целенаправленно. Несколько, много раз. Я забавлялась так с полчаса — играла в переход через границу. Мне это приносило удовольствие, я помнила времена, когда такое было невозможно. Я люблю преодолевать различные границы.

Обычно сначала я проверяла дом Профессора и его жены, мой любимый. Он был небольшой и простой. Молчаливый, одинокий домик с белыми стенами. Сами хозяева бывали здесь редко, чаще их дети приезжали сюда с друзьями, и тогда ветер доносил оттуда шум. Дом с открытыми ставнями, освещенный и полный громкой музыки, казался мне чуть ошеломленным и оглушенным. Можно сказать, что с этими раскрытыми оконными проемами он был похож на увальня. Приходил в себя, когда молодежь выезжала. Его уязвимым местом была двускатная островерхая крыша. Снег сдвигался оттуда и лежал до мая у северной стены, сквозь которую влага проникала внутрь. Тогда приходилось тот снег убирать, а это обычно тяжелая и неблагодарная работа. Весной моей задачей была забота о садике — посадить цветы и ухаживать за теми, что уже росли на каменистой лоскутке земли перед домом. Я делала это с радостью. Случалось, что надо было выполнить мелкий ремонт, тогда я звонила Профессору или его жене во Вроцлав, а они пересылали мне деньги на счет. Тогда надо было найти мастеров и проследить за их работой.

Этой зимой я заметила, что в погребе Профессорского дома поселились летучие мыши, да еще и немалой семьей. Мне пришлось туда спуститься, потому что почудилось, будто внизу течет вода. Вот была бы неприятность, если бы лопнула труба. И я увидела их — спящих, сбившихся в кучу под каменным сводом; они висели неподвижно, однако мне казалось, что они наблюдают за мной во сне, что свет лампочки отражается в их открытых глазах. Я шепотом попрощалась с ними до весны и, не обнаружив аварии, на цыпочках вернулась наверх.

А в доме Писательницы устроили себе гнездо Куницы. Я не дала им никаких имен, потому что мне не удалось их ни сосчитать, ни различить. То, что этих зверьков нелегко увидеть, является их особой способностью, они будто духи. Появляются и исчезают так быстро, что невозможно поверить, что действительно их видел. Куницы хорошие Животные. Я могла бы взять их на свой герб, если бы он мне понадобился. Они кажутся легкими и беззащитными, но на самом деле это заблуждение. В жизни это опасные и коварные Существа. Ведут свои частные войны с Котами, Мышами и Птицами. Воюют между собой. В доме Писательницы куницы залезли между черепицей и изоляцией чердака, подозреваю, что они сеют там опустошение, уничтожают минеральную вату и прогрызают дыры в деревянных плитах.

Писательница, конечно, приезжала в мае, на машине, доверху набитой книгами и экзотическими продуктами. Я помогала ей распаковывать вещи, потому что у нее больной позвоночник. Она носила ортопедический воротник, кажется, когда-то попала в аварию. А может, ее больной позвоночник — от постоянного писания. Писательница напоминала кого-то, кто пережил гибель Помпеи — вся словно присыпана пеплом; ее лицо было пепельным, и цвет губ, и серые глаза, и длинные волосы, схваченные резинкой и собранные на макушке в небольшую дульку. Если бы я знала ее немного хуже, то наверняка прочитала бы ее книги.

Но так как я знала ее слишком хорошо, то боялась за них браться. Может, я нашла бы там себя, описанную так, что невозможно узнать. Или свои любимые места, которые для нее означают нечто совсем другое, чем для меня. В определенном смысле такие люди, как она, владеющие пером, бывают опасными. Сразу начинаешь подозревать неискренность — что такой человек не является собой, она — око, которое неустанно наблюдает, а то, что видит, превращает в предложения; таким образом лишает действительность всего важного, того, что невозможно выразить.

Она оставалась здесь до конца сентября. Обычно не выходила из дома; только иногда, когда жара, несмотря на наши ветра, становилась невыносимой и липкой, писательница раскладывала свое пепельное тело на шезлонге и неподвижно лежала на солнце, старея все сильнее. Если бы я могла увидеть ее ступни, может, оказалось бы, что она тоже не была Человеческим Существом, а какой-то другой формой существования. Русалкой логоса, Сильфидой. Иногда к ней приезжала ее подруга, темноволосая, сильная женщина с ярко накрашенными губами. На лице у нее была коричневая родинка, что по моему мнению, указывает на то, что Венера в момент ее Рождения находилась в первом доме. Тогда они вместе готовили, будто вспоминая атавистические родственные ритуалы. Несколько раз прошлым летом я ела с ними: пряный суп с кокосовым молоком, драники с лисичками. Они вкусно готовили. Подруга нежно относилась к Пепельной и заботилась о ней, будто та была ребенком. Эта женщина вела себя очень уверенно.

Самый маленький домик, под влажным лесом, недавно купила шумная семья из Вроцлава. У них было двое толстых, избалованных детей-подростков и продуктовый магазин в кишечнике. Здание планировали перестроить и превратить в польское шляхетское имение с колоннами, а сзади должен был быть бассейн. Так мне когда-то рассказывал их отец. Однако сначала вокруг возвели бетонный забор. Они мне щедро платили и просили ежедневно заглядывать внутрь, чтобы никто случайно туда не ворвался. Сам дом был старый и разрушенный и, казалось, хотел, чтобы его оставили в покое, чтобы он мог дряхлеть и в дальнейшем. Но в этом году его ждала революция, уже привезли кучи песка и выгрузили перед воротами. Ветер все время сдувал пленку, которой его накрыли, и мне стоило немалых усилий, чтобы снова ее натянуть. На их территории был маленький источник, где новые жители планировали создать рыбный пруд, установить гриль. Они звались Колодяжными. Я долго раздумывала, не дать им какое-то другое, свое прозвище, однако затем согласилась с тем, что это один из двух известных мне случаев, когда фамилия подходит к Человеку. Это действительно были люди из колодца — такие, упавшие в него давно и сейчас на его дне они устраивали свою жизнь, думая, что колодец — это целый их мир.

Последний дом, у самой дороги, постоянно снимали. Чаще всего там селились молодые супруги с детьми, которые хотели отдохнуть на природе во время выходных. Иногда любовники. Случались и подозрительные субчики, которые напивались вечером и всю ночь пьяно орали, потом спали до полудня. Все они скользили по нашему Люфтцугу, словно тени. Люди на уик-энд. Однодневки. Маленький, отремонтированный безликий домик принадлежал самому богатому мужчине в округе, который в каждой долине и на каждом плоскогорье владел какой-то недвижимостью. Фамилия этого типа была Нутряк, и это и был тот второй случай, когда она подходила владельцу. Кажется, он приобрел этот дом ради участка, на котором дом стоял. Кажется, он покупал землю, чтобы когда превратить ее в каменоломню. Кажется, целое Плоскогорье может стать каменоломней. Кажется, мы здесь живем на золотой жиле, что называется гранитом.

Мне приходилось действительно стараться, чтобы с этим всем справляться. И еще мостик, все ли с ним в порядке, и вода не подмыла ли опоры, достроенные после последнего наводнения. И не наделала ли вода дыр. Заканчивая обход, я еще осматривалась кругом, и, собственно говоря, должна была чувствовать себя счастливой, что все это есть. Ведь этого могло бы просто не быть. Могла быть только трава — длинные пряди степной травы, которые хлещет ветер, и еще цветущие корзинки девясила. Так оно могло бы выглядеть. Или вообще ничего — пустое место в космическом пространстве. А может, так и было бы для всех лучше.

Путешествуя во время своих осмотров полями и пустошами, я любила представлять, как все будет выглядеть через миллионы лет. Сохранятся те же растения? А цвет неба, останется таким же? Или сдвинутся тектонические плиты и здесь вынырнет комплекс высоких гор? А может, здесь образуется море, и в ленивом перекатывании волн исчезнет причина для употребления слова «место»? Несомненно одно — этих домов здесь не будет, мои усилия слишком скудны, малы, как булавочная головка, собственно, как и моя жизнь. Вот о чем следует помнить.

Дальше, когда я выходила за нашу территорию, пейзаж менялся. Кое-где в нем торчали восклицательные знаки, воткнутые острые иглы. Когда взгляд на них натыкался, у меня дрожали веки; глаза ранились об эти деревянные конструкции, установленные на полях, на межах, на опушке леса. На Плоскогорье их было восемь, я это точно знала, потому что воевала с ними, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Их сбивали из деревянных бревен, крест-накрест, они сплошь состояли из крестов. Четыре ноги имели эти уродливые здания, а на них торчали будки с бойницами. Амвоны. Меня это название всегда удивляла и раздражала. Но чему учили с таких амвонов? Какое евангелие несли? Разве это не вершина гордыни, а не дьявольский замысел, чтобы место, с которого убивают, назвать амвоном?

Вижу их очертания. Прищуриваю глаза, и таким образом силуэты расплываются и исчезают. Делаю это только потому, что не могу стерпеть их присутствия. Однако это правда, что тот, кто чувствует Гнев, но не действует, распространяет заразу. Так говорит наш Блейк.

Стоя так и глядя на амвоны, я могла в любой момент обернуться, чтобы поймать взглядом потрепанную, острую линию горизонта, легкую, будто волос. Заглянуть за нее.

Там лежит Чехия. Туда убегает Солнце, когда насмотрится уже на наши ужасы. Туда заходит на Ночь моя Панна. О да, Венера уходит спать в Чехию.

Вечера я проводила так: садилась на кухне у большого стола и занималась тем, что люблю больше всего. Вот мой большой кухонный стол, на нем полученный от Дизя компьютер, в котором я использовала одну-единственную программу. Вот «Эфемериды», бумага для заметок, несколько книг. Сухие мюсли, которыми я лакомлюсь во время работы, и чайник с черным чаем; другого я не пью.

Собственно говоря, я могла бы все вычислять вручную и, может, даже немного жалею, что этого не делала. Но кто сейчас еще пользуется логарифмической линейкой?

Однако, если бы пришлось когда-то составить чей-то Гороскоп в пустыне, без компьютера, без электричества и без каких-либо Приборов, я бы справилась. Мне нужны были только мои «Эфемериды», и потому, если бы кто-то вдруг спросил (но, к сожалению, никто не спросит), какую книгу я взяла бы с собой на необитаемый остров, я бы ответила, что эту. «Эфемериды планет. 1920–2020».

Меня интересовало, можно ли найти в гороскопе людей дату их смерти. Смерть в гороскопе. Как она выглядит. Как получается. Какие планеты играют роли Мойр? Здесь, внизу, в мире Уризена[2], действует закон. От звездного неба к морали и совести. Это строгий закон, безжалостный, он не признает исключений. Если существует порядок Рождения, то почему бы не быть порядку Смерти?

В течение всех этих лет я собрала тысячу сорок две даты рождения и девятьсот девяносто девять дат смерти и продолжаю вести свои скромные исследования. Проект без евросоюзовских дотаций. Кухонный.

Я всегда считала, что астрологию следует изучать на практике. Это полезные знания, в значительной мере эмпирические и так же научные, как, скажем, психология. Надо внимательно наблюдать за несколькими личностями из своего окружения и сравнивать моменты их жизни с расположением планет. Также следует проверять и анализировать те же События, в которых участвуют разные люди. Очень быстро можно заметить, что подобные астрологические примеры описывают похожие события. Тогда и происходит инициация — о да, порядок существует, он рядом. Его определяют звезды и планеты, а небо — это шаблон, по которому возникает нечто вроде нашей жизни. Углубившись в изучение, здесь, на Земле, можно будет по самым незначительным деталям угадывать расположение планет на небе. Послеобеденная буря, письмо, которое почтальон сунул в дверную щель, перегорела лампочка в ванной. Ничто не скроется от этого порядка. На меня это влияет, как алкоголь или какой-то из этих новых наркотиков, которые, как мне кажется, наполняют человека чистым восторгом.

Надо внимательно смотреть и слушать, сопоставлять факты. Видеть сходство там, где другие видят полное отличие, помнить, что определенные события происходят на разных уровнях или, иначе говоря, многие события являются аспектами одного и того же. И что мир — это большая сеть, целостность, и нет ни одной вещи, которая существовала отдельно. Что каждый, малейшая даже частичка мира совмещена с другими сложным Космосом взаимосвязей, которые невозможно понять обычным умом. Вот как это работает. Как японский автомобиль.

Дизь, который умеет рассуждать о причудливой символике Блейка, не разделяет моей страсти к астрологии. Это потому, что он родился слишком поздно. У его поколения Плутон в Весах, а это немного ослабляет их отзывчивость. Они пытаются уравновесить ад. Вряд ли им это удастся. Может, они и умеют писать проекты и представления, однако большинство из них чувствительность потеряли.

Я росла в прекрасное время, которое, к сожалению, прошло. В нем была невероятная готовность к изменениям и умение строить революционные планы. Сейчас никому не достает мужества придумать что-то новое. Без конца говорят только о том, что есть, и развивают старые идеи. Действительность состарилась, стала чудаковатой, так как ею управляют те же законы, как и любым живым организмом, и она стареет. Ее мельчайшие составляющие — сущности, подлежат апоптозу, как и клетки тела. Апоптоз — это естественная смерть, вызванная усталостью и истощением материи. По-гречески это слово означает «опадание листьев». Мир стал безлистным.

Но спустя время должно наступить что-то новое; так всегда было — разве это не смешной парадокс? Уран находится в Рыбах, но когда он перейдет в знак Овна, начнется новый цикл, и действительность родится вновь. Весной, через два года. Изучение гороскопов доставляло мне удовольствие, даже когда я открывала эти законы смерти. Движение планет всегда способно гипнотизировать, оно прекрасно, его невозможно ни остановить, ни ускорить. Приятно подумать себе, что этот порядок выходит далеко за время и место Янины Душейко. Приятно быть в чем-то совершенно уверенным.

Так, в случае естественной смерти следует проанализировать положение хилега, то есть небесного тела, которое впитывает для нас жизненную энергию из Космоса. Для рожденных днем им является Солнце, ночью — Луна, а в некоторых случаях хилегом становится управитель Асцендента. Смерть наступает обычно тогда, когда хилег достигает какого-то особенно негармоничного аспекта с управителем восьмого дома или расположенной в нем планетой.

Я размышляла об угрозе внезапной смерти, поэтому пришлось проверить хилег, его дом и планеты в этом доме. При этом я обратила внимание на то, какая из вредных планет — Марс, Сатурн или Уран — сильнее хилега и образует с ним плохой аспект.

В тот день я села за работу и вытащила из кармана помятый листок, на котором записала данные Большой Ступни, чтобы проверить, наведалась ли его смерть к нему в урочный час. Когда я вводила дату его рождения, то посмотрела на листок с данными. И увидела, что записала их на календаре охоты, на странице «Март». В таблице были помещены фигурки Животных, на которых можно охотиться в марте.

Гороскоп появился передо мной на экране и моментально приковал мое внимание. Сначала я посмотрела на Сатурн. Именно он в постоянном знаке часто предвещает, что человек умрет, подавившись, задохнувшись или повесившись.

Я морочилась с Гороскопом Большой Ступни два вечера, пока не позвонил Дизь и пришлось отговаривать парня от мысли приехать. Его старенький мужественный «Фиатик» погряз бы в размокшем снегу. Пусть этот золотой парень переводит Блейка в своем рабочем общежитии. Пусть в темных закоулках своего разума проявляет английские негативы, которые превратятся в польские фразы. Было бы лучше, если бы он приехал в пятницу, тогда я рассказала бы ему все, и в качестве доказательства продемонстрировала бы точный порядок звезд.

Мне следует быть осторожной. Сейчас я решусь это сказать: к сожалению, Астролог из меня неважный. В моем характере есть некий изъян, который затмевает картину расположения планет. Я смотрю на них сквозь страх и, несмотря на кажущуюся беззаботность, которую мне наивно и простодушно приписывают люди, вижу все, словно в темном зеркале, сквозь закопченное стекло. Я смотрю на мир так же, как другие на затмение Солнца. Да, я вижу затмение Земли. Вижу, как мы продвигаемся ощупью в вечном Мраке словно насекомые, пойманные и запихнутые в коробку жестоким ребенком. Нас легко искалечить и обидеть, поломать на куски наше искусно построенное причудливое существование. Во всем я доискиваюсь ненормального, страшного и угрожающего. Вижу одни только Катастрофы. Но если началом является Падение, неужели можно упасть еще ниже?

В любом случае, я знаю дату собственной смерти, и поэтому чувствую себя свободной.