Веди свой плуг над костями мертвых

2. Тестостероновый аутизм

Я была благодарна, что он пригласил меня выпить горячего чая. Чувствовала себя совершенно разбитой, и от мысли, что придется возвращаться в свой пустой, холодный дом, мне стало грустно.

Я поздоровалась с Сукой Большой Ступни, которая уже несколько часов, как жила у Матоги. Она узнала меня и, очевидно, обрадовалась. Виляла хвостом и, видимо, уже не помнила, что когда-то убежала из моего дома. Некоторые Собаки бывают простодушны, так же, как и люди, и эта Сука, наверное, принадлежала к таковым. Мы сели на кухне у деревянного стола, такого чистого, что хоть ложись на него лицом. Я так и сделала.

— Ты устала? — спросил Матога.

Все здесь было светлое и чистое, теплое и уютное. Какое это счастье в жизни, когда тебе попадается чистая и теплая кухня. Со мной такого никогда не бывало. Я не умела соблюдать порядок вокруг себя и смирилась. Никак мне с этим не справиться.

Прежде, чем я успела оглянуться вокруг, передо мной уже стоял стакан чая. В красивом металлическом подстаканнике с ушком, на подставке. В сахарнице был рафинад — эта картина напомнила о сладких временах моего детства и действительно улучшила настроение.

— Может, действительно не следовало трогать, — сказал Матога и открыл ящик стола, чтобы вытащить ложечки для размешивания сахара.

Сука крутилась под ногами, будто не хотела выпустить его из орбиты своего мелкого, худого тельца.

— Уронишь меня, — сказал Матога с неуклюжей нежностью. Было заметно, что это первый Пес в его жизни, и он не очень знает, как с ним обращаться.

— Как ты ее назовешь? — спросила я, когда первые глотки чая разогрели мне нутро, и клубок переживаний, который застрял в горле, немного растаял.

Матога пожал плечами.

— Не знаю, может, будет Муха или Шарик.

Я ничего не ответила, но мне эти клички не понравились. Это не были имена, которые подходили этой Суке, учитывая ее недавнюю жизнь. Надо было что-то для нее придумать.

Официальные имена и фамилии просто бессмысленны. Никто их не помнит, настолько они оторваны от личности и банальны, потому что ничем ее не напоминают. К тому же, каждое поколение имеет собственную моду и на тебе, ни с того, ни с сего, всех зовут Малгожата, Патрик или, не дай Бог, Янина. Поэтому я стараюсь никогда не использовать имен и фамилий, а использую прозвища, которые приходят в голову сами, когда мы впервые кого-то видим. Я уверена, что это самый правильный способ использования языка, совсем не похожий на жонглирование словами, лишенными значений. Например, фамилия Матоги — Сверщинский, так написано у него на дверях, и еще инициал «С.» — интересно, как его зовут? Он всегда называл себя так: «Сверщинский», однако, видимо, не ожидал, что кто-то будет ломать себе язык, чтобы это сказать. Мне кажется, каждый из нас видит другого Человека по-своему, поэтому имеет право дать ему имя, которое он считает соответствующим и подходящим. Таким образом, мы становимся многоименными. У нас столько имен, со сколькими людьми мы общаемся. Я назвала Сверщинского Матогой и думаю, это прозвище хорошо передавало его Сущность и Свойства.

Но сейчас, когда я посмотрела на Суку, мне в голову сразу пришло человеческое имя — Марыся. Может, из-за сиротки, которая была такая же бедная-несчастная.

— А она случайно не зовется Марысей? — спросила я.

— Возможно, — ответил тот. — Да, пожалуй, что да. Ее зовут Марыся.

Похожим образом появилось и прозвище Большой Ступни. Это было несложно, пришло само, когда я увидела его следы на снегу. Матога сначала говорил на него «Мохнатый», но затем принял от меня «Большую Ступню». Это лишь означает, что я придумала для него правильное имя.

К сожалению, сама себе я не могла выбрать ни одного нормального имени. Считаю, что то, которое значится в документах, мне ужасно не подходит и обижает меня — Янина. Думаю, на самом деле меня должны звать Эмилия или Иоанна. Иногда думаю, это должно быть что-то вроде Ирмтруд. Или Божигнева. Или Навоя.

Матога же как огня избегает обращаться ко мне по имени. Это тоже что-то да значит. Всегда как-то так у него получается, что он сразу говорит мне «ты».

— Подождешь со мной, пока они приедут? — спросил сосед.

— Конечно, — охотно согласилась я и осознала, что не смогла бы назвать его Матогой. Близкие соседи не нуждаются в именах, чтобы общаться друг с другом. Когда я прохожу его дом и вижу, как он пропалывает огород, мне не нужно его имя, чтобы поздороваться. Это особый вид близости.

Наш поселок — это несколько домов, которые стоят на Плоскогорье, в стороне от остального мира. Плоскогорье — дальний геологический родственник Столовых гор, их неблизкое будущее. До войны наше поселение называлось Люфтцуг, то есть Сквозняк, сейчас осталось разве что неофициальное Люфтцуг, потому официального названия нет. На карте видно только дорогу и несколько домов, никаких букв. Здесь всегда дует ветер, массы воздуха перекатываются через горы с запада на восток, из Чехии к нам. Зимой ветер становится резкий и свистящий; завывает в каминах. Летом зарывается в листья и шуршит, здесь никогда не бывает тихо. Многие люди могут себе позволить иметь один дом в городе, круглогодичный, официальный, а второй — такой легкомысленный, детский — в селе. Именно так эти дома и выглядят, по-детски. Небольшие, приземистые, с крутыми крышами и маленькими окошками. Все построены перед войной и все расположены одинаково: длинными стенами на восток и запад, одной короткой на юг, и второй, к которой прилегает сарай — на север. Только дом Писательницы немного отличается эксцентричностью. К нему со всех сторон достроены террасы и балконы.

Оно и не удивительно, что люди покидают Плоскогорье зимой. Здесь трудно жить с октября по апрель, и я об этом хорошо знаю. Ежегодно здесь лежит глубокий снег, а ветер старательно вырезает из него сугробы и дюны. В результате последних климатических изменений потеплело везде, только не у нас на Плоскогорье. Напротив, особенно в феврале, снега стало больше, и держится он дольше. Мороз часто доходит до двадцати градусов, а зима полностью заканчивается в апреле. Дорога неважная, мороз и снег уничтожают то, что пытается отремонтировать волость со своими скромными финансовыми возможностями. До асфальта приходится ехать четыре километра ухабистым проселком, но все равно там, внизу, нечего делать — автобус до Кудовы уезжает утром и возвращается после обеда. Летом, когда у немногочисленных местных бледных детей наступают каникулы, автобусы не ездят вовсе. В селе есть дорога, которая незаметно, словно волшебная палочка, превращает его в пригород небольшого городка. При желании, по этой дороге можно добраться до Вроцлава или Чехии.

Однако находятся такие, кого все это устраивает. Можно было бы выдвинуть немало Гипотез, если бы пришлось исследовать, почему. Психология и социология способны многое подсказать, но меня эта тема совершенно не волнует.

Например, я и Матога мужественно сопротивляемся зиме. На самом деле, это не совсем точное определение — «сопротивляемся»; мы скорее воинственно выпячиваем нижнюю челюсть, как эти мужчины на мостике в селе. Если их зацепить каким-нибудь нехорошим словом, они отлаиваются задиристо: «Ну что? Ну что?». В определенном смысле, мы тоже цепляем зиму, но она с нами не считается — так же, как и остальной мир. Старые эксцентрики. Хиппи божьей милостью.

Зима бережно окутывает все вокруг белой ватой, сокращает день так, что когда опрометчиво засидишься ночью, можно проснуться в Сумерках на следующий день. Признаюсь, такое все чаще случается со мной с прошлого года. Небо здесь висит темное и низкое, словно грязный экран, на котором продолжаются непрерывные битвы облаков. Именно для того и стоят наши дома — чтобы защищать нас от этого неба, иначе оно проникло бы внутрь наших тел, где, словно маленький стеклянный шарик, находится Душа. Если она вообще существует.

Не ведаю, что в течение этих темных месяцев делает Матога, мы не поддерживаем слишком близких отношений, хотя — не буду скрывать — я бы рассчитывала на большее. Видимся раз в несколько дней и тогда обмениваемся парой слов. Не для того мы сюда перебрались, чтобы устраивать совместные чаепития. Матога купил дом на год позже меня и похоже, что он решил начать новую жизнь, так же, как любой, у кого закончились идеи и деньги на старую. Кажется, работал в цирке, но не знаю, был ли он там, скажем, бухгалтером или акробатом. Предпочитаю думать, что акробатом, и когда он прихрамывает, представляю себе, что когда-то давно, в замечательные семидесятые, во время какого-то особого номера случилось так, что он не дотянулся рукой до перекладины и рухнул с высоты на посыпанную опилками арену. Но хорошенько подумав, я признаю, что профессия бухгалтера совсем неплоха, и любовь к порядку, им присущая, вызывает мое уважение, одобрение и неописуемое почитание. Восхищение к порядку в небольшом хозяйстве Матоги бросается в глаза сразу: дрова на зиму лежат, сложенные причудливыми кипами, напоминающими спираль. Таким образом образуется хорошенький, безупречно пропорциональный конус. Его кипы можно воспринимать как местные произведения искусства. Трудно не заметить этот прекрасный спиральный порядок. Минуя дом Матоги, я всегда останавливаюсь на минутку и восхищаюсь этим творческим сотрудничеством рук и разума, которое с помощью такой банальной вещи, как дрова, выражает само движение во Вселенной.

Тропа перед домом Матоги аккуратно посыпана гравием, и создается впечатление, что это какая-то особая дресва, одинаковые камешки, отобранные вручную в подземных скальных фабриках, где работают кобольды. На окнах висят чистые занавески, и все складки на них одинаковые; видимо, он пользуется каким-то специальным устройством. И цветы в его саду чистые и здоровые, прямые и стройные, как будто фитнесом занимаются.

Сейчас Матога, подавая мне чай, распоряжался на кухне, и я видела, как ровно стоят стаканы в его буфете, какая безупречная салфетка лежит на швейной машинке. Так у него даже швейная машинка есть! Я смущенно зажала ладони между коленями. Давно я не уделяла им должного внимания. Ну что ж, я честно скажу, что мои ногти просто были грязными.

Когда сосед вытаскивал чайные ложечки, передо мной на мгновение открылся его ящик, и я не могла оторвать от него взгляда. Он была широкий и неглубокий, как поднос. Внутри, в ячейках, лежали тщательно рассортированные приборы и другие нужные на кухне Орудия. Каждая вещь имела свое место, хотя большинство из них я никогда не видела. Костлявые пальцы Матоги деликатно выбрали две ложечки, которые сразу легли на салатовые салфетки у стаканов с чаем. К сожалению, немного поздно, я свой чай уже выпила.

Разговаривать с Матогой сложно. Он совершенно неразговорчив, а если нельзя говорить, следует молчать. С кем трудно бывает разговаривать, так это с мужчинами.

У меня на этот счет есть собственная Теория. Многие мужчины с возрастом начинают страдать тестостероновым аутизмом, который проявляется в постепенном снижении умственной деятельности, потере способности к общению и появлении проблем с формулировкой мыслей. Человек, страдающий этим Недугом, становится молчаливым и кажется погруженным в размышления. Таких больше интересуют различные Орудия и механизмы. Их привлекает Вторая мировая война и биографии известных людей, преимущественно преступников и политиков. Практически исчезает способность читать романы, потому что тестостероновый аутизм нарушает психологическое восприятие героев. Думаю, Матога страдал этой Болезнью.

Но в тот день под утро сложно было требовать от кого-либо красноречия. Мы были совершенно оглушены.

С другой стороны, я чувствовала огромное облегчение. Иногда, если подумать шире, несмотря на определенные Привычки Разума, сделав Подсчет поступков, можно понять, что чья-то жизнь ничуть не хороша для других. Думаю, каждый со мной согласится.

Я попросила новый стакан чая, собственно говоря, только для того, чтобы помешать его этой хорошенькой ложечкой.

— Я как-то пожаловалась в Полицию на Большую Ступню, — сказала я.

Матога на мгновение перестал вытирать насухо тарелочку для печенья.

— Из-за собаки? — спросил.

— Да. И из-за браконьерства. Я писала на него жалобы.

— И что?

— И ничего.

— Ты хочешь сказать — хорошо, что он умер, да?

Еще перед последним Рождеством я поехала в волость, чтобы лично подать заявление. До тех пор писала письма. Никто никогда на них не реагировал, хотя существует обязанность отвечать гражданам. Участок оказался небольшим и напоминал коттеджи, построенные во времена социализма, из заполученных различными способами материалов, какие попало и невеселые. И настроение здесь царило такое же. На крашеных стенах висели листы бумаги, и на всех было написано «Объявление»; какое же это отвратительное слово. Полиция использует кучу ужасных слов, таких, например, как «потерпевший» или «обвиняемый».

В этой Плутоновой обители от меня сначала пытался избавиться молодой человек, сидевший за деревянной перегородкой на входе, а затем какой-то его начальник. Я хотела поговорить с Комендантом и настаивала на этом; была убеждена, что в конце концов у обоих лопнет терпение, и меня допустят к нему. Пришлось долго ждать, я уже боялась, что магазин закроют, а мне надо еще купить продуктов. За окном посерело, это означало, что было около четырех, и я прождала больше двух часов.

Наконец в конце рабочего дня в коридоре появилась какая-то молодая женщина и сказала:

— Пожалуйста, заходите.

Я немного замечталась, ожидая, поэтому сейчас пришлось сосредоточиться. Я направилась за женщиной к Коменданту местной Полиции — на второй этаж, где был его кабинет.

Комендант был полным мужчиной примерно моего возраста, но обращался ко мне, словно я была его матерью или бабушкой. Он едва взглянул в мою сторону и сказал:

— Пусть пани садятся.

И чувствуя, что этой формой множественного числа он выказал свое сельское происхождение, кашлянул и поправился:

— Прошу садиться.

Я почти читала его мысли — наверное, он называл меня «женщиной», а когда моя обвинительная речь набрала силы — «бабой». «Ненормальная баба», «сумасшедшая». Я осознавала, с каким отвращением он наблюдает за моими движениями и как отрицательно оценивает мой вкус. Ему не нравились ни моя прическа, ни одежда, ни отсутствие покорности. Комендант смотрел мое лицо с растущим пренебрежением. Однако и я видела немало — это апоплектик, много пьет и имеет слабость к жирной пище. Во время моей речи его большая лысая голова покраснела от затылка до кончика носа, а на щеках стали заметны расширенные кровеносные сосуды, похожие на необычные военные татуировки. Он, наверное, привык командовать, тогда как другие должны были его слушаться, и легко взрывался Гневом. Тип Юпитера.

Я видела и то, что он не понимает ничего из того, о чем я говорила — во-первых, потому, что я приводила непонятные для него аргументы, а во-вторых, не знал многих слов. И что это тип Человека, который презирает то, чего не понимает.

— Он представляет угрозу для многих существ, человеческих и нечеловеческих, — закончила я свою жалобу на Большую Ступню, рассказав о своих подозрениях и наблюдениях.

Комендант не мог понять, шучу ли над ним, или, может, он наткнулся на сумасшедшую. Других вариантов не было. Я видела, как кровь прилила к его лицу, несомненно, это был пикнический тип, который в итоге умрет от апоплексического удара.

— Мы понятия не имели, что он занимается браконьерством. Возьмемся за это дело, — сказал он сквозь зубы. — Возвращайтесь домой и не переживайте об этом. Я его знаю.

— Ладно, — примирительно ответила я.

А он уже встал, опираясь на ладони, и это было явным сигналом того, что визит завершен.

Когда ты уже немолод, следует смириться с тем, что люди постоянно будут относиться к тебе с нетерпением. До сих пор я никогда не задумывалась над существованием и значением таких жестов, как торопливое притопывание, стремление не смотреть в глаза, повторение «да, да», похоже на подражание тиканью часов. Или поглядывание на циферблат, вытирание носа — теперь я хорошо понимаю весь этот спектакль, который должен выражать простую фразу: «Оставь меня в покое, старая баба». Я часто размышляла, сказал он так, если бы то же, что и я, говорил какой-нибудь хороший, молодой, сильный человек, или тоже так бы к нему отнесся? Или красивая брюнетка?

Он, видимо, ждал, что я подскочу со стула и выйду из комнаты. Но мне надо было сообщить еще одну, не менее важную вещь.

— Этот Человек закрывает свою Суку на целый день в сарае. Пес воет там и ему холодно, потому что помещение не обогревается. Или Полиция не может навести порядок, забрать у него Пса, а его самого как следует наказать?

Он молча смотрел на меня минуту, и то, что я приписала ему в начале, называя пренебрежением, отразилось теперь на его лице очень выразительно. Уголки губ опустились, а губы слегка оттопырились.

Также было видно, что он пытается овладеть этим выражением лица, скрывая его за чопорной улыбкой, открывшей большие, пожелтевшие от сигарет зубы. И сказал:

— Это не дело полиции, пани. Пес — это пес. Село есть село. А чего вы ждали? Собак держат на цепях в конурах.

— Я сообщаю Полиции, что происходит что-то неладное. Куда мне обращаться, кроме как к Вам?

Он захохотал.

— Раз неладно что-то, говорите, то, может, к ксендзу? — бросил он, довольный собственным чувством юмора, но, кажется, понял, что меня не слишком смешит его шутка, потому что сразу приосанился для виду. — Наверное, какие-то общества защиты животных. Поищите в телефонном справочнике. «Общество защиты животных», вон туда идите. Мы Полиция для людей. Позвоните во Вроцлав. У них там есть какая-то служба.

— Во Вроцлав! — воскликнула я. — Как вы можете так говорить! Это входит в обязанности местной Полиции, я знаю закон.

— О! — иронически улыбнулся он. — И вы мне тут будете рассказывать, что входит в мои обязанности, а что нет?

В воображении я уже увидела наши войска, расположенные на равнине и готовые к битве.

— Да, с удовольствием, — я уже было собралась произнести длинную речь.

Он запаниковал и взглянул на часы, и пришел в себя, пряча свое пренебрежение.

— Да ладно, мы рассмотрим это дело, — равнодушно сказал Комендант через мгновение, начал собирать со стола бумаги и складывать их в портфель. Выскользнул.

И тогда я подумала, что он мне не нравится. Более того, почувствовала внезапный приток пренебрежения к нему, жгучего, как хрен.

Он решительно поднялся из-за стола, и я увидела, что у него огромное брюхо, которое не мог охватить кожаный форменный ремень. Стесняясь, он прятал свой живот где-то внизу, в неудобной, забытой области гениталий. Шнурки на его обуви были развязаны, видимо, он сбросил ботинки под столом. Сейчас надо было поскорее обуться.

— Можно узнать дату вашего рождения? — вежливо спросила я уже с порога.

Он остановился, озадаченный.

— А зачем она вам? — спросил подозрительно, открывая передо мной дверь в коридор.

— Я составляю Гороскопы, — сказала я. — Хотите? Могу и ваш составить.

На его лице появилась веселая улыбка.

— Нет. Спасибо. Меня астрология не интересует.

— Вы узнаете, чего можно ожидать в жизни. Не хотите?

Тогда он заговорщицки посмотрел на дежурного полицейского, сидевшего на проходной и, улыбаясь иронически, будто участвуя в забавной детской игре, продиктовал мне все данные. Я записала их, поблагодарила и, надевая капюшон куртки на голову, двинулась к выходу. У дверей успела услышать, как оба фыркнули от смеха, и меня догнали похожи на карканье слова:

— Психопатка ненормальная.

В тот же вечер, сразу после заката, Пес Большой Ступни начал выть снова. Воздух стал голубым, острым как бритва. Матовый, низкий голос наполнял его тревогой. Смерть у ворот, подумала я. Но смерть всегда у наших ворот, в любое время дня или Ночи, ответила я себе. Потому лучше разговаривать с самим собой. По крайней мере, не бывает никаких недоразумений. Я устроилась на диванчике в кухне и лежала, потому что не могла делать ничего другого, только слушать этот пронзительный звук. Когда несколько дней назад я пошла к Большой Ступне, чтобы вмешаться, он меня даже домой не пустил, сказал, чтобы я не совала нос в чужие дела. Правда, этот жестокий Мужчина выпустил Суку на несколько часов, но потом все равно закрыл ее в темноте, где она снова выла целую Ночь.

Поэтому я лежала на диване, пытаясь думать о другом, но у меня, конечно, ничего не получалось. Чувствовала, как к мышцам приливает беспокойная, вибрирующая энергия, еще немного — и она разорвет мне ноги.

Я вскочила с дивана, обула сапоги и надела куртку, схватила молоток и металлический прут, и еще разные Орудия, попавшие мне под руку. Через мгновение, запыхавшись, я стояла под сараем Большой Ступни. Его не было дома, в окнах не было света, из трубы не вился дым. Запер Собаку и исчез. Неизвестно, когда вернется. И даже если бы он был дома, я сделала бы то же самое. Через несколько минут усилий, от которых я совершенно взмокла, мне удалось разбить деревянные двери — доски у замка разошлись, и я отодвинула засов. Внутри было темно и влажно, валялись какие-то старые, ржавые велосипеды, лежали пластиковые бочки и прочий хлам. Сука стояла на куче досок, привязанная за шею веревкой к стене. Мне еще бросилась в глаза кучка ее дерьма, видимо, она всегда гадила на том же месте. Собака робко виляла хвостом. Смотрела на меня влажными глазами, счастливая. Я отрезала веревку, взяла Пса на руки, и мы пошли домой. Пока я не знала, что сделаю. Иногда, когда Человека охватывает Гнев, все кажется ему очевидным и простым. Гнев вводит порядок, показывает мир в реальном масштабе, в Гневе возвращается дар Ясновидения, который сложно получить в другом состоянии.

Я поставила ее на пол в кухне и удивилась, насколько она мала и тщедушна. Судя по ее голосу, этому мрачному вою, можно было бы ожидать, что это Пес размером со Спаниеля. А это был один из тех местных Псов, о которых говорят Страшко Судетское, потому что они не слишком хороши. Небольшие, на тоненьких ножках, часто кривоватых, серо-бурой масти, со склонностью к полноте, а прежде всего — с заметным недостатком прикуса. Ну, что же, красотой она явно не грешила, эта ночная певица.

Она была беспокойна и вся дрожала. Выпила пол-литра теплого молока, от чего ее брюшко стало круглым, как мячик, а потом я поделилась с ней хлебом с маслом. Я не ждала гостей, поэтому мой холодильник был совершенно пустым. Я ласково говорила с ней, рассказывала обо всем, что делаю, а она смотрела на меня вопросительно, явно не понимая, почему все так внезапно изменилось. Потом я легла на своем диванчике, посоветовав ей также найти себе место для отдыха. Наконец, Сука залезла под батарею и уснула. Мне не хотелось оставлять ее одну на Ночь, поэтому я решила переночевать на диване.

Мой сон был беспокойным, в теле все еще перекатывалось возмущение и все время притягивало те же сны о жарких, раскаленных печах, бесконечной котельной с красными, горячими стенками. Пламя, запертое в печах, с гулом требовало освобождения, чтобы, когда это произойдет, выпрыгнуть наружу с ужасным взрывом и сжечь все в пепел. Думаю, эти сны могут быть проявлением ночной лихорадки, связанной с моей Болезнью.

Я проснулась рано утром, когда было еще совсем темно. От неудобной позы шея совсем затекла. Сука стояла у изголовья и в упор смотрела на меня, жалобно повизгивая.

Постанывая, я встала, чтобы ее выпустить — ведь все то выпитое ею молоко должно, наконец, куда-то выйти. Сквозь открытую дверь пахнуло холодным, влажным воздухом, запахло землей и гниением — как из могилы. Сука вприпрыжку выбежала из дома, помочилась, смешно поднимая заднюю лапу, словно не могла решить, Пес она, или Сука. Затем печально посмотрела на меня — могу сказать, что заглянула глубоко в мои глаза — и помчалась в сторону дома Большой Ступни.

Вот так Сука вернулась в свою Тюрьму.

И след за ней простыл. Я кричала на ее, рассердившись, что позволила так легко себя обмануть и оказалась беспомощной против привычки жить в неволе. Я уже начала надевать сапоги, но это страшное серое утро перепугало меня. Иногда мне кажется, что мы находимся в склепе, большом, просторном, многоместном. Смотрела на мир, окутанный серым Мраком, холодным и неприятным. Тюрьма не вне нас, она внутри каждого из нас. Возможно, мы не умеем без нее жить.

За несколько дней, еще до того, как выпал большой снег, я видела полицейский «Полонез» у дома Большой Ступни. Признаюсь, я обрадовалась, увидев машину. Да, я получила удовольствие от того, что Полиция наконец пришла к нему. Я разложила два удачных пасьянса. Представляла себе, что его арестуют, выведут в наручниках на руках, конфискуют запасы проволоки, заберут пилу (на это Орудие следует выдавать такое же разрешение, как на оружие, потому что она сеет среди растений большие разрушения и опустошение). Однако автомобиль уехал без Большой Ступни, быстро сгустились Сумерки и пошел снег. Сука, которую снова закрыли, выла весь вечер. Первое, что я увидела утром на прекрасном, безупречно белом снегу, это неуверенные следы Большой Ступни и желтые пятна мочи вокруг моей серебряной Ели.

Вот что я вспомнила, когда мы сидели на кухне Матоги. И своих Девочек.

Матога, слушая рассказ, сварил яйца в мешочек, и подал их на фарфоровых подставках.

— У меня нет такого доверия к органам власти, как у тебя, — сказал он. — Все нужно делать самому.

Не знаю, что он имел тогда в виду.