Ведьмин круг

Глава 11

– Значит, запоздал я малость, – развел руками Никаноров. – А сколько землю носом рыл, думал вас удивить!

Высик устроил его в райцентре, на квартирке одного из сотрудников, отбывшего на несколько дней в командировку по служебной надобности. Сам он тоже весь день проторчал в райцентре, документально закругляя вместе с опером расследованное дело. Плюнькиной Высик предоставил свою комнатенку в одном из ветхих барачных строений рабочего поселка. Комнатенка была еще ничего – в тупичковом аппендиксе длинного коридора, и соседская жизнь не очень докучала постояльцу. Впрочем, Высик почти не бывал в своей комнатушке, предпочитая дневать и ночевать в служебном «кабинете» с уже налаженным бытом – по-армейски скудным и упорядоченным. В подсобке при «кабинете» имелась керосинка, шкафчик с минимумом продуктов – хлеб, крупы, лук, растительное масло. Колбаску и прочие скоропортящиеся прибытки, перепадавшие к столу, Высик зимой держал «за решеткой», между оконными рамами, а летом в погребе, рядом с камерой предварительного заключения. Были в подсобке и рукомойничек с полочкой, на которой разместились бритва, кисточка, мыло и прочие причиндалы, и стенной шкафчик, куда вполне вмещалось самое необходимое: смена чистого белья и пара рубашек. Свет в подсобку проникал из узкого оконца, справа от рукомойника, и Высик любил задумчиво созерцать осколочек тихой улицы, неспешно бреясь и стряхивая плотные клочья пены с бритвенного лезвия.

В комнате, где он числился прописанным, была также керосинка, а еще колченогий столик и большая скрипучая кровать с начавшими подседать пружинами.

– Вода в чайнике, – предупредил Высик Плюнькину, вселяя ее в комнату. – На полочке, за занавеской – посуда, крупа, чай, две банки тушенки. Баранки еще есть, по-моему… В общем, не пропадешь. Отдыхай, отсыпайся, а утром я загляну.

Мария покорно кивнула и устало присела на кровать. Покидая ее, Высик подозревал, что она через две секунды уснет без задних ног, несмотря на все, что тяготило ее душу. Слишком она была измотана… Что ж, сон – лучший лекарь.

Никаноров, конечно, удивился, увидев Плюнькину – «Машку-Плюнь», но Высик коротко сообщил ему, что все объяснит попозже, в спокойной обстановке.

Теперь они сидели на кухне, маленькой, но уютной, и Никаноров потчевал Высика северными гостинцами: спиртом, настоянным на клюкве, и прочим; на сей раз он и банку брусники привез «как раз сезон сбора в разгаре», пояснил он. Воздавая должное напитку с изумительным вкусом и ароматом свежей ягоды, коварно забористому, потому что семидесяти с лишком градусов его не чувствовалось, пился он как сок, и лишь потом начинала ощущаться бумажная слабость в ногах и комариный звон в голове (чувство, сходное с тем, когда просидишь несколько часов на болотах, скорчась в три погибели, собирая эту великолепную ягоду, и от одуряющего запаха ее некуда деться, и тело затекло, и комары допекли, и в глазах рябит, а оторваться от новых и новых кустиков все равно не можешь), Высик рассказывал Никанорову о происшедшем за последние двое суток.

Естественно, рассказывал Высик не все – опуская то, что касалось его лично или могло навести Никанорова на нежелательные догадки. Мария Плюнькина представала в этой отредактированной версии хитрой бестией, которая, конечно, виновата по уши, но которую ни на чем не подловишь, и выгодней сохранить ее для сотрудничества с милицией, чем пытаться потопить. Или стоит просто отпустить на все четыре стороны, если выяснится, что особой пользы она сейчас принести не может. Излагая все это, Высик подивился, не является ли его вранье той слишком хитрой ложью, которая в итоге оборачивается правдой.

– Ажгибиса пришлось застрелить, – закончил Высик. – И мне было очень жаль, потому что из него можно было бы вытрясти много ценного. Но что поделать, когда человек превращается в дикого зверя…

Вот тут Никаноров и произнес, разведя руками, эту фразу про «опоздал».

– А ты чего выведал? – спросил Высик.

– Я-то? Для меня все началось с этой фамилии, с Ярегина. Фамилия эта, понимаешь, образована от архангельского местного словца. Так у нас хвойный лес называют, где можжевельник в прокладочку… И город есть в области, Ярега, и несколько деревень с таким же названием. Вот я и подумал, не из наших ли соколов взялся этот Ярегин, который к вам залетел. На Куденко привязка имелась, и я стал копать, не было ли какого-нибудь Ярегина среди знакомых Куденко. Долго ли, коротко ли – больше долго, чем коротко, потому что сам видишь, сколько времени прошло, – но стало для меня обозначаться, что, хотя никаких Ярегиных вокруг Куденко не водилось, но очень Ярегин получался похож на Ивана Воргина, за которым числился еще тот послужной список. А по происхождению Воргин получался из деревни Ярега, ловишь? Ага, думаю, уже что-то. Отправляюсь я в эту деревнюи выясняю, что Воргнн просто до смешного от нашего розыска ушел. Заявился в родную деревню, совсем скоро после войны, и подал заявление, что хочет отречься от отца, как от раскулаченного, и желает взять фамилию по месту происхождения – Ярегин, то есть. Там, конечно, все обрадовались такой сознательности и выдали ему в сельсовете справку, что он имеет право носить фамилию Ярегин. Вышестоящие паспортные инстанции известить не удосужились, и в послевоенной неразберихе вся эта самодеятельность прошла мимо нас. Паспорт на фамилию Ярегина он выправил в Харькове, где обженился на гулящей девке с харьковской пропиской – похоже, отстегнули ей солидно, но на этот счет она раскалываться не стала, – и появился на свет гражданин с чистенькой биографией. Для старых дружков он, конечно, остался Воргин, и мы его знали и ловили как Воргина, но при всех облавах по злачным местам или при проверке на улице он предъявлял паспорт на Ярегина – неподдельный паспорт, не придерешься, с харьковской пропиской к тому же, – и его отпускали. Мы трех наших сотрудников нашли, которые по приметам опознавали в нем Воргина, требовали документы – и, извинившись, пускали дальше гулять… Вот так. Когда мы это расшифровали, все остальное было легче. Главное, всю эту первую часть дознания я вертел в одиночку, в свободное от основной работы время, потому как и бесперспективное дело, вроде, и не наше… Только когда вышел на начальство с докладом, что Ярегин – это Воргин, имея все доказательства, начали официальное расследование, и тогда уж руки у меня оказались развязаны…

– И куда ниточки повели?

– Сам понимаешь, на Свиридова. Мы и до операции с морфием почти докопались, один шажок оставалось сделать… Подозревали нечто подобное, по всему раскладу. Уже изготовились Свиридова брать – и вдруг узнали, что он выехал в твои места. Сначала хотели дать тебе телеграмму, что, мол, будь готов к любым неожиданностям, а потом решили, что лучше мне поехать лично, потому как я в курсе дела и смогу на месте тебе подсказать, где и кого ловить. Кроме того, мы кое в чем сомневались… В общем, опоздал я.

– Почему же опоздал? Все ваши данные очень пригодятся… Деревянкин никаким боком не возникал?

– Возникал. Мы знаем, что он Плюнькину искал… Даже останавливался на квартире, где она жила с подругой. Подруга рассказала, что Плюнькина съехала в конце августа. Обещала вернуться к декабрю. Обыск ничего не дал – все чистенько. Ну, понятно, Плюнькина не такая дура, чтобы у себя на квартире хоть какой криминал держать. Но эта линия прошла у нас как одна из побочных, мы старались разрабатывать в главном направлении. В том, что нам представлялось главным направлением… Был с Деревянкиным один интересный моментик. Беседуя с подругой Плюнькиной, он сказал, что, мол, передай ей, Плюнькиной, то бишь: если появится, я, мол на нее зла не держу, и слушаться ее обязан, как велел Свиридов, так что пусть не думает, будто я ее самовольно разыскиваю…

– Занятно… – пробурчал Высик. – А он не конкретизировал?

– Нет. – Никаноров разлил еще по стопочке клюковки и продолжил. – Теперь, зная подноготную, я так понимаю: как-то она Деревянкина подставила. Скорее всего, убедила его взять на себя наибольшую часть вины, чтобы выгородить Свиридова в деле о вымогательстве – и не выполнила того, что обещала взамен…

– Да, скорее всего – даже почти стопроцентно – ты прав, – кивнул Высик. – Можно у Плюнькиной спросить, так ли это. Да, собственно, уже и не важно… – А перед глазами у него встало другое: бледное лицо Деревянкина в ту памятную Высику предвоенную ночь на танцплощадке. Неужели ответ был так прост? И из этой простоты следовали выводы почти невероятные… – Послушай, – продолжил он, чокнувшись с Никаноро– вым и опорожнив стопочку. – Тебя ведь поближе к Москве тянет, а? У меня Берестов, мой заместитель, погиб. Иди ко мне, сработаемся. Особых условий обещать не могу, но по выходным сможешь гулять по столице в новых штиблетах… Честное слово, мне лучше тебя никого не подобрать. Думаю, твои тебя отпустят. А я здесь все утрясу.

– Заманчиво… – протянул Никаноров. – Москва – это хорошо… У вас в Москве, – он перескочил на любимую тему, – и жизнь другая. Хотя и в Архангельске свои прелести есть. Но насчет культуры… Вот! – Он кивнул на чемоданчик. – Два часа всего в Москве пробыл, а уже в культтоварах грампластинку Вертинского купил, которую у нас в Архангельске ни за какие деньги днем с огнем не достать! Привезу – все мне обзавидуются! Если в Москву переводиться, так я эту пластинку ребятам подарю. Себе еще куплю, на месте!

И он пропел, блаженно покачнувшись всем телом, пьяненьким улыбчивым голосом:

Маа-дам!.. Уже падают листья

И осень в смертельном бреду…

– У нас с этой песенкой забавная история вышла, – резко оборвав пение, сообщил он. – Я не говорил, что Вертинский у нас выступал?

– Да ну?! – поразился Высик.

– Вот так. Он, говорят, вообще по стране много катается. Вот и до нас добрался. Народу набилось – не протолкнуться!.. А клуб у нас – холодный сарай, все укутавшись сидят, паром дышат. Он-то в своем костюмчике Пьеро, даже виду не покажет, что ему холодно! Его аккомпаниатор вообще в тулупе сидел, а он марку держит, как положено настоящему артисту. Сразу видно, уважает народ… И слушали его, затаив дыхание. А потом он на вопросы отвечал – о годах эмиграции, о том, как песни пишет, и о прочем. И вот встает один паренек и говорит: «У меня к вам вопрос насчет текста песни. До нас доходили зарубежные записи, когда вы по парижам пели, так там вы поете: «Девчонка, звезда и шалунья!» А сейчас вы нам спели «Девчонка, простая шалунья!» У вас это случайно получилось, или эта замена у вас в том смысле, что у нас звезд нет, все простые советские люди? Если так, то, наверное, замена политически правильная, а все равно жалко… Очень хочется, чтобы девчонка эта была «звездой», а не «простой». Разве так уж вредно, чтобы и у нас свои звезды были?» Ну, Вертинский улыбнулся, ответил полушутливо, в том плане, что, мол, конечно, ничего плохого нет, когда кого-то звездой считают, что иногда чуть-чуть меняешь текст песни во время исполнения, и что он очень благодарен за такое бережное и внимательное отношение к его творчеству, и надо ценить слушателей, подмечающих такие мелочи – это для артиста, мол, как маслом по сердцу… А после отъезда Вертинского у нас началось! Парня чуть не сгноили. Сам понимаешь, и высказал он почти прямую антисоветчину, и упомянул, что заграничные пластинки слушал… Если бы с именем Вертинского это не было связано, парню бы точно каюк пришел. А так удалось нам его отмазать, потому что как не отнестись с пониманием к заносу такого горячего поклонника – ведь Вертинского все любят… Даже наши особисты были малость в благодушном настроении после концерта, и их удалось уговорить простить дурака. Вон, мол, сам Вертинский похвалил его за наблюдательность… Но с тех пор у нас в домашних компаниях старый заграничный вариант поют, прижился он больше нового!

И Никаноров опять запел:

На солнечном пляже, в июне,

В своих голубых пижамах,

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит сума!..

Он выводил, тщательно подражая изысканно грассирующей манере Вертинского.

Дальше Высик слушал его плохо: этот рассказец задел в нем что-то заветное, и сердце больно защемило – даже, скорее, резануло как ножом… Да, пронеслось у него в голове, тоска по звездам и невозможность звезд… Он увидел яснее ясного, где и откуда пролегает через жизнь Марии трагическая несовместимость, заложницей которой она стала и которая превратила ее в то, что она есть. Рожденная звездой, она обречена была быть простой… А ей нельзя было быть «простым советским человеком», это противоречило задумке природы, создавшей такую красоту, – неодолимая пропасть между задумкой в осуществлением калечила ее сердце и разум… Окрики «не сметь!» и «не высовываться!», сопротивление которым выпихивает лишь в одном направлении: в изуродованный уголовный мир… Высику припомнился «Сундук Коломбины». Ведьмин круг, из которого не вырваться… Все остальное вторично… Даже то, о чем он недавно догадался… А можно ли разомкнуть этот круг? Как же Высик ненавидел сейчас эту несчастную жалкую жизнь, в которой любой намек на «звездность» воспринимается как неискупимый грех… И сама ее фамилия… Первое клеймо, наложенное нашей действительностью: не быть тебе Гретой Гарбо… Непонятно, почему Высику Грета Гарбо пришла на ум: то ли из-за внешнего сходства, то ли сам звук имени, ставшего символом, полнее и лучше всего выражал ощущение того задавленного, что Высик сейчас увидел – или померещилось, что увидел – в Марии. И такая чушь лезла в голову: мол, не закрой ей с рождения путь «звезды», у нее и фамилия была бы другая. Фамилия отобразила сущность того, что с ней произошло…

Жизнь, в которой «звезда и шалунья» должна быть низведена до «простой шалуньи»… «Жалко…» – как сказал неизвестный архангельский парень. Это беспомощное клеймо «жалко» звучало более осуждающе, чем любые гневные и громкие слова.

Никогда прежде Высик не ощущал с такой удушливой отчетливостью затхлый мрак, расползшийся на пространство огромной страны. Он еле сдерживался, чтобы не заскрипеть зубами от боли, и, еще немного посидев с Никаноровым, ушел, сославшись на дела. Сказал, чтобы тот не ждал его, ложился спать, а он когда вернется – тогда вернется, в крайнем случае в дежурке переночует, доспит остаток ночи.

Холодный воздух несколько остудил его разгоряченное лицо, но тем сильней стало ощущаться лихорадочное напряжение внутри. Он бродил по темным улицам, не очень обращая внимание, куда идет и проходил ли это место прежде. Обида, боль и горечь терзали его. Он оказался на окраине райцентра, где домики теснились совсем деревенские, с небольшими участочками при них. Какая-то тень шарахнулась от него в сторону, потом обрадованно вскрикнула:

– Сергей Матвеич!.. Вы!..

Высик узнал миловидную машинисточку из управления. Случалось, он шутливо флиртовал с ней, наведываясь в райцентр, – считал своей обязанностью быть галантным, чтобы не создавалось впечатления, будто на местах работает неотесанная деревенщина. Живой и веселый, острый и точный на язык, пользующийся славой бесстрашного удальца и хитрого лиса, который умудряется самую шпану держать в кулаке, он ей нравился, и она в ответ так же шутливо с ним кокетничала. Впрочем, думалось Высику, с женщинами никогда не разберешь, где шутка естественным образом переходит во вполне серьезную прикидку, как уцержать привлекательного кавалера, если дать ход более тесным отношениям…

– Катерина?.. Чего ты испугалась?

– Как тут не испугаться? – возразила она. – Возвращаешься домой за полночь, одна, улицы темные, а у нас ведь порой непонятный народ погуливает…

– Брось! Работник правоохранительных органов – и такая трусиха. Непонятный народ у нас и пикнуть не смеет. Кого к порядку еще не призвали – тех вскорости призовем.

– И все равно боязно. Особенно когда вот так внезапно на кого-нибудь выскочишь.

– Переработала ты, устала, вот и лезет всякое в голову, – заявил Высик. – Сегодня у всех выдался трудный день. Подумать страшно, какое великое дело сделали! И сколько бумаг тебе, бедной, пришлось отстучать, и сколько протоколов допросов перепечатать… Давай я тебя до дому провожу, чтоб тебе было спокойней.

– Ой, очень буду благодарна, Сергей Матвеич…

Высик поморщился.

– Давай на «ты». Что я тебе, совсем высокое начальство, чтобы передо мной по струнке ходить? – Он улыбнулся. – А на брудершафт как-нибудь потом выпьем… Пошли. Показывай, куца тебе.

– Вот сюда.

Высик пошел рядом с ней. Она спросила:

– Это правда, что ты сам застрелил Ажгибиса?

– Пришлось… – отмахнулся Высик.

– И что ты в одиночку тьму-тьмущую бандитов положил?

– Давай не будем об этом, – проговорил Высик. – Может, потом и приятно будет рассказывать, а сейчас хочется забыть. – В голове у него вертелась песенка Вертинского: «А когда придет бразильский крейсер, Лейтенант расскажет вам про гейзер…» – Поболтаем лучше о чем-нибудь хорошем.

– О чем?

– Не знаю… Например, о путешествиях в тропические страны… Стивенсон, например, Майн Рид, Джек Лондон…

– А ты похож на одного из героев Майн Рида.

– Да ну?

Песенки лезли в голову, сменяя одна другую… Пьеро посреди тулупов… И эти тулупы тянутся к накаленной романтике, нежной и каверзной: «В синем и далеком океане, /Где-то возле Огненной Земли, /Плавают в сиреневом тумане /Мертвые седые корабли…» И эта барская пьянящая жизнь, с ее блеском и червоточиной, чистотой и вывертами в нечистоту, со всем, к чему так хочется прикоснуться, как к настоящему, человеческому: «Буйный ветер играет терновником, /Задувает в окне свечу, /Ты ушла на свиданье с любовником, /Я снесу, я стерплю, я смолчу…»

«А я что делаю? – подумал Высик. – И все равно ничего подобного не будет, потому что закваска не та, исходный продукт не тот, где у них перебродит в шампанское, там у нас перебродит в пиво…» Он почти не воспринимал разговора, хотя слышал себя, контролировал и знал, что отвечает впопад, остроумно и весело…

– Ты не зайдешь? – спросила Катерина, когда они остановились у калитки. – Я одна, так тоскливо и скучно бывает…

– Конечно, зайду, только пригласи!

– Так я ведь уже приглашаю, – рассмеялась она.

Усаживая Высика за стол в просторной комнате, она сказала:

– Посиди, я мигом на стол соберу!

И действительно, через пять минут на столе красовались и бутылка водки, и миска квашеной капусты («Первая в этом году» – подумал Высик), и ломти черного хлеба, и холодная отварная картошка. Катерина наклонилась у плеча Высика, наливая ему стопарик, белокурая прядь промелькнула у него перед глазами, и на него повеяло аккуратной свежестью ее тела – той аккуратной бесприютностью молодой женщины, которая с простодушной готовностью относится к себе как предмету, принадлежащему мужчине, забредшему развеять ее одиночество. Не привыкать к мимолетным свиданиям, потому что за мимолетной легкостью встреч всегда мерещится большая встреча – и даже если она не наступит, то все равно долго будут греть сердце крупицы уворованного тепла… Одна из бесхозных птичек, с наивным изумлением созерцающих, как жизнь с непонятной и неположенной быстротой пролетает мимо…

– Что ж! Теперь, с легким опозданием, можем выпить на брудершафт! – сказал Высик.

Она чуть смутилась, когда их губы встретились, а потом Высик обнял ее, притянул к себе, и она впилась руками в его плечи…

И Высик сам удивился, с какой четкостью он ее понимал, как угадывал ее желания, несмотря на ничтожно малый любовный опыт и многие годы отстраненности от женщин. Он живо ощущал, как уходит из него та скверна первого любовного свидания, которую он столько лет проносил в себе, по мере того, как страсть все больше преображалась в ней в покорность, в боязнь недодать мужчине, ограбить его на какие-то доли удовольствия и восторга.

Ночь была на исходе, когда они уснули в объятиях друг друга, на ее большой мягкой кровати, пахнущей все той же аккуратной бесприютной свежестью.