Ведьмин круг

Глава 12

Высик приехал к себе «домой» около десяти часов утра и проспал часа три. Но ему достаточно бывало самого малого количества сна, чтобы не раскиснуть.

Мария уже проснулась и ждала его.

– Я на всякий случай чай заварила, – сказала она.

– Здорово! Нет ничего лучше крепкого чая! – благодарно согласился Высик.

– Где ты держишь папиросы? Я не нашла.

– По-моему, здесь их нет. На, держи.

– Чай пей. – Она раскуривала папиросу. – Тебе налить?

– Спасибо, я сам.

Но остался сидеть без движения.

Мария некоторое время курила, разглядывая его хмуро и слегка насмешливо. Потом, обнажив насмешку появственней, заметила – это был не вопрос, а утверждение:

– Ты провел ночь с другой женщиной.

– Да, – коротко признал Высик.

Она сделала еще несколько затяжек.

– Ну, и кому от этого поганей? – Она скривила губы в попытке заставить насмешку расправить крылья, а не выглядеть испуганной птицей под низким пасмурным небом.

– Не знаю.

– Правильно, не знаешь. И я не знаю. Мы с тобой чужие друг другу люди – так почему я чувствую себя женой, которой изменил любимый муж, и жизнь рухнула? Ты ведь этого хотел?

– Трудно сказать. Не то, чтоб это было сознательное хотение… Я внутренне ощущал, что ты так будешь чувствовать, если тебя это не устроит.

– Но ведь тебе самому нехорошо?

– Нехорошо.

– Так зачем ты это сделал? Какая дурь тебе в голову ударила?

– А ты не догадываешься? – Высик встал и заходил по комнате. – Потому что я заранее обрубил все, что могло бы нас связывать! Изменил тебе, не изменив – и мы теперь никогда не сможем быть вместе! Ты знакома со мной без году неделя, но, наверное, разобралась во мне настолько, чтобы понимать: я сделал такое, через что не смогу переступить, чтобы прийти к тебе! Все, кончено!

– Зачем?

– Ты и об этом не догадываешься? Почему ты скрыла от меня, что Деревянкин был женихом твоей сестры? Да, он получил ее из рук Свиридова, но он готов был… Его бледное лицо на танцплощадке… Как он следил за ней, как не посмел пойти следом, когда она ушла со мной! Я все вспомнил! Такое лицо могло быть лишь у человека, неожиданно и жестоко обманутого! Ведь это ты подучила ее переспать с первым попавшимся – и он это знал? Зачем тебе это было надо? Распалить Деревянкина, чтобы он с ней покончил? Подставить самого Деревянкина? Не ради того, чтобы заполучить Свиридова, нет! Он уже отдал ее Деревянкину, так что у тебя на пути она не стояла! Ты станешь говорить, что тобой все равно владело чувство мести? Нет и еще раз нет! Есть один ответ: ты создала такую ситуацию, при которой получалось, что сдать Свиридова могли либо Деревянкин, либо твоя сестра – именно они совершали странные поступки, именно у них не было алиби! Не смогли бы они отчитаться перед Свиридовым, если что, где они были и что делали в такое-то время! Она бы молчала, скрывая свой грех, а Деревянкин – ее грех, о котором у него язык не повернулся бы рассказывать! Но я, именно я, оказался в итоге тем свидетелем, который может подтвердить их алиби! Твоя сестра была со мной – а Деревянкин переживал! Но если не они – то кто же? Ответ один: тот, кому было выгодно подставить их в эту ситуацию, тот, кто создал такую ситуацию, – то есть ты!

– Чтобы я всерьез задумала отдать Алешку Кривому?..

– Как ты убедила сестру сотворить такую подлянку с Деревянкиным?

– Очень просто. Деревянкин ей на хрен был не нужен, она хотела вернуться к Свиридову. Но Деревянкин уже объяснился со Свиридовым, которому Наташка надоела, Алешка с радостью благословил их помолвку, если это можно так назвать… Я внушила Наташке, что если она нагло изменит Деревянкину, тот ее бросит, а Свиридова она в два счета вернет себе…

– Так я и думал, – кивнул Высик.

– Но я совсем не замышляла по-настоящему подставлять Алешку. Я все подстроила так, что сгорела бы или эта парочка, или Кривой. За Кривым была неизвестная сила, и надо было выяснить, что это за сила, откуда идет. Договориться с ней, если получится, чтобы не было ненужных столкновений лоб в лоб…

– Вот-вот, – опять кивнул Высик. – Смесь личного и интересов дела. Все вместе – шкурный интерес. И этим ты очень похожа на старуху. Выжига, но особого рода… Когда делячество переплетается с темным бабьим инстинктом расшибиться для любимого человека – и не поймешь, что первично, что вторично, откуда что вытекает. Старуха ворожила ради своего Уклюжного, а практическая сметка – она так, случайный побег от ствола. Все шло от чего-то первобытного, от умения выживать, от вашего ведьмовского матриархата. Да, из этой ворожбы возникал ведьмин круг – круг городов, охваченных сбытчиками морфия, круг убийств, круг собственного блага… И ты создавала такой же ведьмин круг. Вот эта злая сила бабьего нутра, когда то, что посторонним кажется умом, а на самом деле глупая нерассуждающая страсть, это мерзко, и это я ненавижу как в старухе, так и в тебе… И я видел, что ты начинаешь ко мне привязываться… Я сам этого хотел, ни о чем так не мечтал! Но когда я понял, что стану в итоге точкой приложения злой силы твоего первобытного инстинкта, что ты, ослепнув от любви ко мне, очертишь вокруг меня ведьмин круг, из которого мне не вырваться, и я, в конце концов, заживу по законам этого круга… Меня повел другой инстинкт – самосохранения: все сломать и разомкнуть… Ты понимаешь, о чем я?

– Если и не понимаю, то чувствую. Ты сам на себя злишься, сам себе заговариваешь зубы. Такого быть уже не могло… Ты себе не представляешь, как я тебя ждала этой ночью… Может быть, просто чтобы не оставаться одной, забыться… Но мне начало казаться, что Алешка – это обманка и что я давно это понимала… Я была уверена: ты оставил меня у себя, чтобы придти ко мне. И когда не пришел… Не знаю, что во мне перевернулось. Но знаю теперь, что страдание по живому намного сильней страдания по мертвому. Тому мертвому, который еще при жизни отдалился от тебя… Хотя я для него все делала. Без меня он давно погорел бы.

– Об этом можешь не рассказывать, – усмехнулся Высик. – А как ты думаешь, почему старуха тебя щадила, хотя и знала, что без тебя Свиридов – почти что ноль без палочки?

– Похоже, тебе это известно.

– Да. Она ощущала родство с тобой. И все равно в глубине души видела тебя своей преемницей. Деляческое боролось в ней с кровным. Узнав, что ты уцелела (с моей помощью), она принялась сдавать всех своих людей, всю свою империю… Не только гордость трудовыми достижениями, которые обидно оставить в безвестности, хотя и это есть. Она как бы очищает место для тебя, показывает: вот, я выпалываю всех своих, чтобы ты могла сеять. И уверена, что ты поймешь этот намек – и им воспользуешься. Я это окончательно осознал, когда узнал историю с Деревянкиным. Так вот что я тебе скажу! – Высик наклонился к ней совсем близко. – Если ты пойдешь по этому пути, я сам тебя убью. В открытую, в нарушение всех законов, сам сяду… Но тебя туда не пущу.

Мария поглядела в его глаза – в десяти сантиметрах от его глаз.

– Неужели ты не понимаешь, что после сегодняшней ночи это невозможно? – грустно спросила она. – Когда ты показал мне, что от меня можно так отречься… Видно, это и называется стать другим человеком, хотя я совсем не чувствую себя другой. Я чувствую себя… распрямленной, и это, надо сказать, очень обидное и горькое чувство. Ты много говорил про «ведьмин круг». Не знаю, – она усмехнулась, – может, я понимаю эти слова, бабьим своим нутром, совсем по-другому, примитивно, не так, как понимаешь ты, но я знаю, что теперь этот круг для меня разомкнулся. Я не смогу ни сама его творить, ни создавать для других – для самых любимых, для их же блага… Да, я знаю, что во мне есть сила. Я могу найти спокойную нормальную жизнь, хорошего мужа, быть верной ему, иметь достаток в доме, красивых здоровых детей и от материнства расцвести так, что все только ахать будут, – такой спокойной и уверенная будет моя красота, такие красивые бабье лето и старость… Наверное, и душу окончательно распрямлю, и будет во мне такое достоинство, с которым не стыдно жизнь прожить, и жизнь у меня будет самой себе на зависть… Но скажи, неужели именно этого ты хочешь от меня? И для меня?

– Да, именно этого я хочу, – подтвердил Высик.

Мария тщательно раскурила потухшую папиросу.

– Я тебе сказала однажды, что ты жесток, – медленно проговорила она. – И могу это повторить. Ты более жесток, чем любой, кого я встречала. И даже не представляешь себе своей жестокости… – Она вновь поглядела ему прямо в глаза. – Как ты поведешь себя с той женщиной, на которой сорвался? Трижды подумай. Потому что она-то ни в чем не виновата. И не вздумай извиняться перед ней, ты ее убьешь.

– Что я, совсем идиот? – хмуро бросил Высик, повернувшись к окну.

Наступила пауза.

– Если хочешь чаю, чайник надо заново подогреть, – другим тоном сказала Мария.

– Да, спасибо… – рассеянно ответил Высик.

Он смотрел на поздний октябрь за окном, и снова в голове крутились строчки:

… Я жду вас, как сна золотого,

Я гибну в осеннем огне,

Когда же вы скажете слово,

Когда – вы – придете – ко мне?

И, взгляд опуская устало,

Шепнула она, как в бреду:

«Я вас слишком долго желала,

Я – к вам – никогда – не приду!..»

Высик закусил губу – и ощутил на языке привкус крови. Он поднес ладонь к губам, отнял и тупо посмотрел на кровь, все обильней сочившуюся из прокушенной губы.

– Это что еще такое? – Мария встала, решительно подошла к нему. – У тебя есть вата и перекись водорода?

– Лучше водкой, – криво усмехнулся Высик. – Бутылка в шкафу для одежды, за форменным кителем.

Мария с профессиональной четкостью промыла губу водкой, а Высик еще и вовнутрь принял, для верности.

– Куда ты теперь? – спросил он.

– Поюжней куда-нибудь. У меня дальние родственники есть в Сталинграде, попробую податься к ним. Там нужны рабочие руки. А потом посмотрим…

– Деньжат я тебе подкину, не отказывайся.

– Не откажусь.

– Если хочешь, задержись на несколько дней, в себя придешь.

– Незачем. Дорога лучше лечит.

В тот вечер Высик проводил Плюнькину в Москву, помог ей взять билет на Сталинград, сесть в поезд. Сердце защемило острой болью, когда поезд, отходя от платформы, стал набирать ход, и она помахала ему рукой из окна.

Едва проводив поезд, он направился в рюмочную при вокзале – и одной рюмкой дело не кончилось. Назад, в электричке, Высик ехал таким «хорошим», каким, наверное, прежде никогда не бывал – на алкоголь голова у него была крепкая.

– Жестокий… – бормотал он, созерцая в окно хмурые осенние пейзажи. – Кто-то ведь сказал, что часто нужно быть жестоким, чтобы быть добрым? И в конце концов…

В конце концов хмель выветрился, пока он ехал, а потом шел пешком. Высик завернул во флигелек ко врачу.

– Уф!.. – сказал он, проходя и тяжело опускаясь на стул, когда врач впустил его. – Дела!

– Наслышан, – отозвался врач. Он выдвинул нижний ящик комода и достал толстую книгу в простом картонном переплете. – Вот он, ваш гроссбух.

Высик махнул рукой.

– Это уже не важно. Раз я жив, и… и вообще.

– И вам даже неинтересно, что в нем? – удивился врач.

– Почему, интересно, – сказал Высик.

Он взял гроссбух и стал его пролистывать.

Много цифр, много мелочных подсчетов. Вперемешку записи типа «2 простыни, 3 наволочки от Никитичны» и «Вегин – отпущено – погашено», «Ишкин – отпущено – расход». То, как старуха уравнивала в правах каждую копейку, не важно, от чего полученную – от стирки белья за гроши или за отпуск морфия за большие деньги, и не важно, как потраченную – на пакет перловой крупы или «на довольствие работникам», как это у нее отмечалось, тоже многое говорило о ее характере. Даже то, что деньги головорезам, которые, наверное, боялись ее, как огня, – проходили у нее как нормальная зарплата – и пойди разберись, имеется в виду прополка огорода или убийство… Да, можно было с достаточной долей уверенности предположить, из какого социального слоя она вышла, и какие безусловные стереотипы сызмальства настолько вколотили в ее хитроумную головенку, что никакие разумные соображения не могли их преодолеть. Такая женщина могла маскироваться как угодно, но не могла не проколоться на несвежей простыне, потому что в ней на уровне рефлекса засело, что нет хуже греха, чем проделывать два раза одну и ту же работу, бессмысленно растрачивая время и силы.

Внимание Высика привлекла одна запись: «Седьмое июня – годовщина сорока дней – отмечено». День убийства мужика, отправленного под поезд. Высик лихорадочно перелистал странички назад. Да, вот оно. «Седьмое июня – сорок дней – отмечено». День убийства стрелочников. Высик и раньше обращал внимание на совпадение дат, но ему в голову не пришло связать их с днем уничтожения банды. Все правильно, с двадцать девятого апреля по седьмое июня выходит ровно сорок дней. Поминки по Уклюжному. Кровавые сороковины – чтобы лучше помнили.

И еще одно Высик искал в этих записях. И нашел. «Ажгибис – отпущено – на содержании». Иначе говоря, этот человек деньгами за морфий не расплачивался.

– Все правильно, – сказал Высик. – Старуха – настоящая глава банды, Ажгибис – предатель. Очень пригодилось бы, если бы меня не стало. Но я-то обо всем догадался намного раньше. Практически обо всем… кроме того, что дело вертится вокруг морфия.

– Когда же и как вы догадались? – полюбопытствовал врач.

Высик ненадолго задумался.

– Сразу после первой встречи с Марией, когда понял, что она – мозг всего дела, и Свиридов без нее – никуда, – проговорил он. – Во-первых, еще раз призадумался над той давней историей со Свиридовым. С каким тонким коварством была устроена западня, в которую он попался! Стиль интриги, не очень характерный для мужского ума… Но если предположить, что автором была жеишииа… Да, женская интрига! – подумал я. В конце концов, если женщина является истинной мозговой силой с одной стороны, то почему так не может быть и с другой? И в конце концов мне пришло в голову, почему я все время думаю о главаре банды «он»? Только из-за инерции языка, определившего слово «главарь» в мужской род! С равным успехом можно предположить и хитрую и умную женщину. Многоопытную, успевшую пожить хорошей жизнью…

– Такое почти невозможно…

– А почему невозможно? Тогда все сходится один к одному. Даже неуловимость главаря находит естественное объяснение. Кто подумает на бедную одинокую старушку? Старушку, вхожую куда угодно. Никто у нее не спросит отчета о передвижениях и о том, с кем она встречается… Вот так.

– И что потом? – спросил врач.

– Потом?.. Потом, пытаясь поставить себя на место старухи, проникнуться, так сказать, ее психологией, я видел два варианта дальнейших действий. Первый: старуха появляется через день-другой, рассказывает с выпученными глазами, что ее держали невесть где и угрожали убить, чтобы она никому не поведала того, что ей известно. Наконец она, поклявшись на кресте, что никому ничего не расскажет, сумела добиться, чтобы ее отпустили. Она должна будет назвать какое-то имя. Назовет того, кто к тому времени будет или мертв, или далеко и в безопасности: это, мол, он навестил ее и надоумил не стелить Деревянкину свежую простыню, чтобы легче было его убивать, а она – тяжкий грех! – послушалась его и ничего не сказала в милиции, потому что от страха в глазах потемнело… Расчет ясный. Что взять со старухи? Пожурят и отпустят. И будет она жить, как жила… Для этого варианта нужно заранее приготовить труп, пожертвовав кем-то из своих – или не из своих, – если старуха решит, что труп убедительней, чем некто, ушедший в бега.

Высик помолчал, потом продолжил:

– Второй вариант – более надежный. Исчезнуть и осесть под другим именем где-нибудь в другом месте. Можно совсем близко, даже в Москве. Старушки все одинаковы. Хоть тысячу всесоюзных розысков объявляй, а не сыщешь… Я бы на ее месте выбрал, конечно, второй вариант. Но, зная дерзость старухи, я процентов на восемьдесят был уверен, что она рискнет разыгрывать первый.

Он опять помолчал. Врач слушал его, не перебивая.

– И еще. Старуха обязательно постаралась бы нанести в ближайшее время ответный удар, хотя бы для того, чтобы последнее слово осталось за ней. Таким, как она, невыносимы поражения. Где, по каким людям, в каком месте этот удар будет нанесен? – прикидывал я. Это зависело от того, какое желание в старухе возьмет верх: жажда личной мести, пусть даже во вред делу, или стремление сработать на пользу делу, устранив помехи в виде противостоящих ей опасных врагов. В одном случае эти устремления могли совпасть: устранив Плюнькину, она и жажду мести удовлетворит, и на пользу дела сработает. Но ведь был еще один человек, который находится в перекрестье двойного прицела старухи. И человек этот – я, Высик.

Врач внимательно посмотрел на него, по опять не проронил ни слова.

– Я гадал, рискнет ли она покуситься на меня? – продолжал Высик. – Имеет ли смысл выманивать старуху на себя как на живца? И еще одно. Акулова, конечно, ляпнула наобум, что у ее врагов даже в органах райцентра могут быть глаза и уши. Ей надо было как-то оправдаться за недонесение о трех убийцах, живших у нее на постое. И все-таки… Если Акулова вдруг права? Тогда стало бы ясно, например, почему всякий раз следствие оканчивалось ничем… – Он глубоко вздохнул. – Буквально через два часа, когда погиб Берестов, когда я перелистал еще раз дело Уклюжного и сопоставил еще кой-какие факты, я уверился: Акулова, сама того не ведая, попала в точку. И имя предателя – Ажгибис. К тому моменту я и характер старухи представлял себе достаточно, чтобы понять: в своей «бухгалтерской книге» она, со своей страстью к порядку, обязательно отмстила Ажгибиса, и не один pаз. Мне и книгу эту не надо было видеть, чтобы достаточно четко знать, что я в ней найду.

Высик встал, подошел к изразцовой печке, открыл дверцу топки и заслонку, аккуратно сложил в гонку щепочки и березовые поленья, чиркнул спичкой. Дрова занялись сразу же. Языки пламени весело заплясали, в трубе загудело. Высик сидел перед топкой на корточках, не снимая шинели, протянув руки к огню, ладонями вперед, словно ему было зябко.

Врач молча наблюдал за ним все это время, и лишь потом, созерцая его спину, спросил:

– И все-таки, почему старуха так тряслась над Уклюжным?

– Я, разумеется, могу лишь предполагать. – Высик говорил, не поворачиваясь, – Но уверен, что я прав на все сто. Мать Уклюжного умерла через несколько дней после его рождения. Значит, ему нужна кормилица. В таких семьях не брали кормилицу неизвестно откуда – подбирали среди людей, которых знают, которым можно доверять. Очень часто, по рекомендации друзей или родственников, брали хорошую женщину из простых, у которой только что умер ребенок и которой некуда девать молоко. Ведь главное – знать, что кормилица здоровая, честная, порядочная, что она любит детей. И не менее часто такие кормилицы переносили на молочною сына свою нерастраченную любовь к родному сыну, порой любили молочного даже больше родного – своеобразная реакция на перенесенную душевную травму! И тряслись над ним, сдували с пего пылинки, обожали слепо и истерически. Сказывалось, наверное, и то, что мамки через «сына» поднимались вверх по социальной лестнице: пусть приемная, но мать барчука, понимаете? Нечто вроде тщеславия…

Высик, наконец выпрямился и начал расхаживать но комнате.

– Эпизод с кофепитием тоже очень показателен, – продолжал он. – Так заботливо сохранять остатки былой жизни, прятаться в них хоть на несколько минут от дня нынешнего мог только человек, причастившийся хорошей жизни верхних слоев общества, но которому это причастие досталось не по праву, а перепало из-за стечения обстоятельств. В том, как она тщательно соблюдала свой ритуал, есть перенапряг, беспомощное цепляние за утраченное. Мне доводилось встречать «бывших». Все эти аристократы, белая кость недобитая, отменно держат себя в любой ситуации, знают правила хорошего тона, и при этом есть в них надменное равнодушие к потерянному. Если им попадется бутылка хорошего вина – они с первой пробы назовут тебе год и урожай и будут смаковать его так, как мы не умеем. Но если этой бутылки вина у них нет, они не станут изо всех сил гоняться за ней. Примут стакан водки под селедочный хвостик и будут довольны. Хороший кофе оценят по достоинству, но не станут из кожи вон лезть, чтобы каждый день пить кофе, обойдутся чайком. Закалка в них другая, понимаешь? Им не надо доказывать ни себе, ни другим, что у них это было. Или что им это положено иметь. А старуха именно доказывала себе самой, и в этом есть ущербность сознания… Та же самая ущербность, которая подвела ее в эпизоде с несвежей простыней: деревенские установки оказались сильнее всего… Нет, подумал я, мамка, кормилица, но никак не из настоящих «бывших». «Бывшим» не было бы жаль ни кружевных пеньюарчиков, ни лишней работы по перестирыванию простыни ради того, чтобы скрыть свою причастность к преступлению…

Высик помолчал, продолжая расхаживать по комнате, потом заговорил снова:

– Можно себе представить, каким растет мальчик, окруженный таким непомерным попечением. Ничтожеством, маменькиным сынком. К тому же он рано теряет отца. Времена трудные. А Косовановой хочется, чтобы ее обожаемый сыночек не знал никаких тягот, чтобы она всегда могла одеть его в приличный костюмчик или сунуть ему не меньше червонца в кармашек, когда настанет для него время свидания с девушками. Так она связалась с дурными людьми. Наверное, сперва по мелочам с ними общалась. Скажем, приторговывала на толкучке рассыпными папиросами или пирожками, а в таких местах всегда ошивается мелкая шпана, с которой надо иметь отношения. У Косовановой хваткий ум, и разок-другой она подала дельный совет, как повести себя в той или иной ситуации. К ее советам начали прислушиваться, потом сами шли советоваться. Косованова стала авторитетом, и настал момент, когда она начинала получать вознаграждение за свои советы. Ей пришло в голову, что это намного прибыльней и спокойней, чем каждый день, в жару и холод, в дождь и снег, помногу часов торчать на улице, до хрипоты зазывая покупателей на свой товар. Прошло несколько лет, и Косованова все управление забрала в свои железные руки. При этом она с самого начала повела себя очень осмотрительно, и только очень узкий круг людей знал, кто подлинный хозяин. И все – ради своего ненаглядного Сашеньки, который теперь всегда имел хлебушек с маслицем, деньги в кармане, мог франтить и пускать девушкам пыль в глаза. А Косованова умиленно любовалась, как ее солнышко ясное ведет себя барином, проматывая деньги, которые достались ей чужой кровушкой.

Высик снова сделал паузу, чтобы вытащить «беломорину» и закурить.

– Чтобы обезопасить Уклюжного на случай, если попадется, она порвала все видимые связи с ним. Поселилась в доме, якобы доставшемся ей от покойной сестры. Не удивлюсь, если выяснится, что ее фамилия вообще не Косованова, а настоящая Косованова, ехавшая из Иванова получать наследство, была где-то тихо придушена или зарезана. И, конечно, любое желание Уклюжного для нее закон. Я потому и Марию спросил, не волочился ли он за ней. Ведь даже Кривой не осмеливался переходить ему дорогу… Не удивлюсь, опять-таки, если вся история с подставкой Свиридова преследовала, кроме деловой подоплеки, и другую цель. Косованова знала, как Мария любит Свиридова: Уклюжный наверняка пожаловался ей, что Свиридов – главное его препятствие. Она считала, что, когда Свиридова не будет, путь к сердцу Марии для Уклюжного осовободится: ведь Сашеньку нельзя не полюбить, он такой молодец-удалец, завидный жених… Да, не удивлюсь, если она рассматривала Марию как самую подходящую кандидатуру в невестки, несмотря на ее роман со Свиридовым: ведь с ее умом, ее силой, ее красотой она вполне могла стать наследницей Косовановой, случись что со старухой. Уклюжному старуха оставить дело не могла: понимала, несмотря на всю любовь, что он квашня, что он все развалит, сам на чем-нибудь засыплется и, с его неприспособленностью к трудностям жизни, просто сгинет в лагерях. Ей надо было оставить при нем сильную, умную и волевую женщину, которая вела бы все «хозяйство», а муженька обожала бы, носилась бы с ним как с малым дитятей и кормила с золотой ложечки… Косованова и помыслить не могла, что Мария не сможет полюбить его так же слепо и надрывно, как она сама. Не понимала, что у Марии этот слизняк может вызывать лишь отвращение. А Мария поломала ее замысел. Вот за что старуха особенно хотела свести с ней счеты.

Помолчав с минуту, Высик продолжил:

– Со смертью Уклюжного для старухи жизнь кончилась… Я пытаюсь понять, как он погиб, как оказался в банде. Косованова, конечно, вовлекала его в свои дела. Но не может быть, чтобы она не пеклась о безопасности своего любимца! Судя по всему, он примчался в банду, чтобы предупредить о готовящейся облаве. Но старуха не пустила бы его в такой ситуации, отлично понимая, что он тоже может попасть в облаву, в числе других! Значит, он помчался туда без ее ведома. Как это могло произойти? Скорей всего, о затеваемой облаве в последний момент узнал Ажгибис. Он спешно сообщил об этом Уклюжному. Уклюжный решил, что времени нет и он должен сам предупредить банду, схватил велосипед и понесся туда… И попал в самое пекло. Зная, как он дорог для старухи, бандиты постарались прикрыть его и вывести из окружения, но им это не удалось.

Высик загасил окурок в давней банке из-под американской тушенки, служившей пепельницей, и скинул наконец шинель.

– Еще остаются неясности в истории с портсигаром, – сказал он. – Одно можно предположить вполне четко. Незадолго до облавы Кривой занес портсигар Уклюжного Косовановой и оставил в ее доме, чтобы она вернула своему питомцу. Потом старуха, сообразив, что последние пальчики на портсигаре – Кривого, аккуратно припрятала портсигар, беря его через платок. Возможно, уже тогда она задумала этот трюк с «призраком» и посчитала, что портсигар ей поможет… Среди отпечатков «трех неизвестных лиц» на портсигаре одни, конечно, отпечатки Уклюжного. Но кто – оставшиеся двое? И почему портсигар оказался у Кривого? Объяснение может быть самое простое. Например, Уклюжный, надравшись, забыл портсигар на столике ресторана, а Кривой, которому поручено было следить за безопасностью Уклюжного, сунул этот портсигар себе в карман, прежде чем взвалить Уклюжного на плечи и транспортировать домой. Тогда двое неизвестных – либо собутыльники Уклюжного, либо ресторанные девки. А могло быть и иначе. Портсигар могли использовать для передачи в нем морфия. И тогда, очень вероятно, двое остающихся неизвестных – это Ажгибис и еще кто-то, кому Уклюжный этот морфий поставлял… Не важно. Главное, что после смерти Уклюжного для старухи оставалась только ее «работа». И она погрузилась в нее, чтобы унять боль. Все в ней было выжжено – отсюда и чудовищные зверства последнего времени. Вот что, по-моему, произошло. Вас устраивает моя версия?

– Вполне, – согласился врач.

Высик остановился перед ним.

– Кажется, проветрился за разговором. Смешайте мне спиртику, а?

Пока врач, улыбаясь непонятно чему, разводил спирт водой – треть воды на две трети спирта, как его гость предпочитал – Высик расхаживал по комнате и, остановившись перед полкой с книгами, долго созерцал корешки разных изданий.

Потом он сказал:

– Да, как и куда можно бежать от женщины, понятно. Но вы мне так и не ответили, куда можно бежать от «проклятой отчизны»?

– Отвечу, – усмехнулся врач. – Что Лермонтов имел в виду? Только в смерть. Больше никуда от нее не убежишь, потому что она не вокруг нас, а внутри в нашей крови. Я так понимаю… Вот, держите.

Он вручил Высику мензурку со спиртом.

Высик покачнулся, перенося вес тела с пяток на каблуки и обратно на пятки.

– Вот чего бы жутко хотелось, – сказал он, чокнувшись с врачом и опрокинув свою дозу, – так это ветчины. До смерти люблю закусывать водку ветчиной. Когда жизнь наладится и будет всего полно не только в коммерческих, магазинах, но и в государственных, и цены сделаются по карману, буду жрать ветчину буквально день и ночь, всякий раз запивая стопарем … Так кто она, Мария? – проговорил он без всякого перехода. – Гадина, «звезда и шалунья» или просто обычная женщина, со своими наворотами?

Врач поразмышлял, прежде, чем ответить.

– «Сумбур вместо музыки» она, вот кто, – сказал он наконец.

– Ась? – не понял Высик.

– Простите, – врач рассмеялся. – Не подумал, что вы этого не знаете. Сперва хотел сказать, что Мария – самая что ни на есть леди Макбет, точнехонько в этот характер вписывается. И сразу же припомнилась «Леди Макбет Мценского уезда», с которой у Марии еще больше общего. А потом выскочило в памяти название главной погромной статьи, направленной против этой оперы Шостаковича. Такая вот цепочка ассоциаций, в результате которой я неудачно пошутил.

– Леди Макбет… – проговорил Высик. – Припоминаю. Это та, которая ради мужа стала преступницей, а потом с ума спятила? На фронте выездная бригада актеров играла нам отрывки из Макбета, вместе с монологом из «Скупого рыцаря» и Маяковским. Такая вот хренотень через забор… Ну, и зачем все это? Почему должны быть женщины, к которым тебя тянет, физически тянет, несмотря ни на что? Вроде, и знаешь все о ней, и… подлая штука – любовь, так получается? Главное, зачем я ее пощадил? Почему дал ей шанс начать новую жизнь? Все равно же сорвется в тот же омут. И мне должно быть наплевать … а все-таки больно. Какой смысл во всем этом, а?

– Мне кажется, – осторожно заметил врач, – что смысл есть, должен существовать, и со временем мы его увидим. Или не увидим, но он все равно проявится. Просто быть не может, чтобы смысла не существовало. Иначе…

Он не договорил, что «иначе», но Высик его понял.

– Вашими бы устами да мед пить, – буркнул он. – Впрочем, лучше не мед, а спиртик. Разведите еще по одной.

Смысл был, и большой смысл, но об этом ни Высику, ни врачу узнать было не дано. Самые причудливые переплетения судеб, лиц и событий брали с этих дней свое начало. Через девять лет колыбельная песня из «Леди Макбет Мценского уезда» – та самая песня, которая в свое время послужила одним из главным поводов для объявления спектакля «идеологической диверсией», из-за которой был разогнан МХТ Второй и Алексей Дикий посажен – станет для Высика ключиком к разгадке зверского убийства… И если бы Высик не «вывел из игры» Марию Плюнькину, дав ей возможность строить жизнь с нуля, то не случилось бы того, что случилось через пятьдесят лет, зимой 1996-1997 годов, когда любимый ученик Высика, Федор Григорьевич Сметников (он же Калым), дослужившийся к тому времени до подполковника ФСБ, встретил Марию Ясеневу – внучку Марии Плюнькиной – и связал с ней свою жизнь, и ради нее отдал на сожжение город, как некогда ради Елены отдали на сожжение Трою. И ни Калым, ни Мария Ясенева так никогда и не узнали, насколько тесно, еще до их рождения, их судьбы обоих были переплетены в далеком прошлом и заданы этим прошлым, как, того не ведая, любимые или люди поработали ради того, чтобы их встреча состоялась… Нет, недаром Высику виделся, в пророческом каком-то вдохновении, образ сожженного города. И пожар, обративший дом Акуловой в пепел, был черновым наброском того пожара, который полыхнет на границе с Казахстаном. И дальше – больше, в судьбы Калыма и Марии вторгнется то же самое бесценное яйцо Фаберже, из-за которого Высик чуть не погибнет в 1961 году, и будет это в самый канун двухтысячного года, и Калыму придется принимать решения не легче тех, что в свое время принимал Высик… Да, если бы Высик отвернулся, предоставив Марию заслуженной участи и дав отправить ее в лагеря, то не родила бы она дочку Анастасию, а Анастасия, выйдя замуж за инженера-нсфтяника Владимира Ясенева, не родила бы дочку Марию – и вся нынешняя история России могла бы пойти тогда совсем иначе.

Что ж, Высику, который по реке времен проплывал сейчас сорок седьмой год и лишь порой смутно различал, как прошлое отражается в будущем, и вообразиться не могло, к каким последствиям приведут через полвека двое суток третьей послевоенной осени, прожитые им по гамбургскому счету.