Великий сеятель: Николай Вавилов. Страницы жизни ученого

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой великий сеятель заново открывает Америку

Мотор зачихал, закашлял, и ровный, монотонный рокот, к которому Николай Иванович так привык за последние месяцы, вдруг прервался. Наступившая тишина была тревожной. Вавилов оторвался от бумаг.

Самолет был маленький, четырехместный. Кресло рядом с Вавиловым пустовало. А сзади сидели лысый монах с нездоровым исхудалым лицом и юркий, подвижный усач, видимо, коммерсант.

Монах за спиной Вавилова начал вполголоса читать молитвы. Николай Иванович оглянулся. Второй его случайный спутник приник к окошку.

Вавилов тоже глянул вниз. До самого горизонта простирался самый дикий и большой лес на свете. Непроходимые джунгли по берегам Амазонки и ее притоков. Можно находиться в этом лесу и в то же время оказаться так же далеко друг от друга, как Лондон и Константинополь.

Кроны деревьев смыкались вплотную. Ни малейших разрывов, ни одной полянки для вынужденной посадки. За сотни километров одно от другого прячутся селения индейцев, ненавидящих чужеземцев. Они не только не придут на помощь к тем, кто уцелеет в случае аварии, но наверняка убьют непрошеных гостей. Такие случаи, увы, бывали…

Монах все бубнил свою молитву. Блажен, кто верует. А на что надеется его сосед, судя по всему, верящий лишь в деньги? Тоже что-то шепчет. Какому богу он молится?

Они летели на остров Тринидад. Вавилов непременно хотел осмотреть один из лучших по тем временам институт хлопководства, созданный известным английским селекционером доктором Харландом. А что влекло на островок, затерянный в океане, его спутников, интересно?

Делец, гонящийся за поживой, монах, только и мечтающий попасть в рай, да русский ученый-безбожник. Забавная компания. Только они и могли решиться на подобный полет — пятнадцать часов без посадки, сначала над дикими джунглями, потом над бушующим океаном.

А мотор у самолета один. Да и тот заглох. (И не будем забывать — происходит это в 1933 году, когда недавний первый перелет через Атлантику считался великим подвигом, а самолеты были такими, что любой полет на них был подвигом в самом деле…)

Что собирается делать пилот? Похоже, планирует. Ищет место для посадки? Но это бессмысленно! Ближайшая ровная площадка, какое-нибудь поле, вероятно, за полтысячи километров отсюда, не меньше. А садиться на вершины деревьев, обвитых лианами…

«Поневоле и сам начнешь читать какую-нибудь молитву», — усмехнулся Вавилов.

И в тот же момент мотор неуверенно чихнул… кашлянул…

Снова томительная тишина.

И вдруг мотор заработал! Загудел бойко и весело, как ни в чем не бывало.

Вавилов обернулся и, не удержавшись, по-мальчишески подмигнул своим спутникам. Лицо коммерсанта расплылось в широченной улыбке. У монаха был такой вид, словно это он самолично сотворил чудо. Оба они приветливо улыбались русскому профессору. Он отвечал им такой же лучезарной улыбкой. Воистину в такие минуты все люди — братья.

Жаль, поговорить нельзя, мешал шум мотора. Оставалось только обмениваться улыбками и приветливыми жестами.

Потом Николай Иванович снова занялся своими бумагами, с удовлетворением подумав: «Как хорошо все же получилось с этими самолетами. Прекрасно выручают меня. Блестящая идея!»

А был момент, когда даже ему положение казалось безвыходным, даже он приуныл.

Вавилов ухитрялся превратить в увлекательное путешествие, обогащающее науку новыми замечательными открытиями, каждую деловую командировку. В августе 1932 года отправился он снова в Соединенные Штаты, на VI международный конгресс генетики и селекции. Его встречали с большим почетом как одного из крупнейших растениеводов мира, а он держался все так же просто, как и в свой первый приезд, одиннадцать лет назад. Бесконечные интервью, приемы, беседы, лекции. Как и в 1921 году, Николай Иванович был привлекающим сердца полпредом Страны Советов.

После посещения Вавиловым Канады директор сельскохозяйственных изысканий мистер Стрендж написал ему восторженное письмо:

«Я опасаюсь, что, если Советская Россия пришлет в нашу страну еще несколько таких способных, любезных и приятных джентльменов вроде Вас, мы скоро все обратимся в пламенных социалистов…»

В поисках интересных и ценных растений для селекции давно уже странствовал по свету не один Вавилов, но и его многочисленные ученики и помощники, сотрудники Всесоюзного института растениеводства. И на карту наносились все новые центры происхождения культурных растений — как маяки, указывающие, где искать нужные материалы: индийский, китайский, индо-малайский, южноамериканский.

И теперь уже туда спешили посылать экспедиции американские ученые — в «вавиловские центры», как их стало принято называть в мировой научной литературе, — в Чили за картофелем, в Хиву за люцерной, в нищий, никого раньше не интересовавший Афганистан за мягкими и особенно карликовыми пшеницами.

А самого Вавилова в эти годы особенно интересовали Центральная и Южная Америка. Они дали человечеству кукурузу, картофель, хлопок, много других ценных растений, тогда как в Северной Америке только использовали привозные. Лишь подсолнечник да земляная груша, как уже говорилось, были когда-то введены в культуру на территории современных Соединенных Штатов.

Первый президент созданной в 1929 году Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина Вавидов к тому времени был уже путешественником опытным и прославленным на весь мир. За «географический подвиг», как было названо путешествие в Афганистан, его наградили золотой медалью имени Пржевальского. Другие путешествия Вавилова были отмечены медалями географических обществ и академий многих стран. В 1931 году Николая Ивановича избрали президентом Всесоюзного географического общества.

Казалось бы, почетный, уважаемый гость. И все же границы большинства стран Южной Америки оставались для него закрытыми, так велик был страх тамошних правительств перед пресловутой «красной опасностью».

Его долго не решались пустить в Мексику. Американская каучуковая компания пугала мексиканские власти, будто Николай Иванович собирается воровать семена гваюлы. Наконец визу ему все же дали, но внесли Вавилова в список иностранцев, для Мексики особо опасных, следили за каждым его движением, а на Юкатане даже посадили в очередную каталажку. И хотя совсем рядом, в джунглях, залитые колдовским лунным светом, прятались таинственные развалины древних городов и храмов, камера, в которой томился Вавилов, ничем не отличалась от тех, в каких ему довелось сидеть и в Персии, и в Сирии, и в полицейских участках разных европейских стран. Та же грязь, та же вонь, как в зверинце. Все тюремные камеры были неотличимы одна от другой, где бы ни находились. Хорошо хоть продержали его здесь недолго — только чтобы успеть тщательно обыскать весь багаж.

Кто-то из американских ученых случайно упомянул, будто, если пользоваться самолетами, почти во всех странах Южной Америки никаких виз не требуется. Сам транзитный билет служит своего рода визой.

Николай Иванович, конечно, тут же запомнил это…

Он в самом деле облетал на самолетах всю Южную Америку. Транзитные билеты открывали ему границы, а превосходное знание испанского языка вызывало повсюду общее уважение и восхищение — даже полицейских и шпиков.

Пролетая над горными хребтами и бескрайними тропическими лесами, Вавилов благословлял технику, давшую путешественникам крылья. Разве без них он смог бы увидеть за короткий срок так много! Тут масштабы были совсем иными, чем в Афганистане или странах Средиземноморья.

Одна Бразилия — словно огромный особый мир со множеством оригинальных природных зон. В штате Сан-Паулу Вавилов осматривал кофейные плантации, разросшиеся из нескольких зернышек, полтора века назад завезенных сюда из Африки.

Потом гидроплан перенес его в дикий тропический лес на берегах Амазонки. Здешних мест цивилизация почти не коснулась. Тут все оставалось таким же, как во времена плаваний Орельяны или странствий великого Гумбольдта. Пролетая над этими дебрями, Николай Иванович думал о том, какое богатство интереснейших растительных форм еще скрывается здесь. Скоро ли удастся поставить его на службу людям?

Пока все усиленней использовались только каучуконосные деревья. Повсюду по берегам Амазонки возникали в те годы американские и даже японские концессии, закладывались промышленные плантации гевеи. Их Николаю Ивановичу показывали весьма неохотно.

А он старался увидеть как можно больше. Осматривал плантации, делая вид, что не замечает хмурые лица охранников, просил организовать экскурсию в еще не тронутый, совершенно дикий лес.

Кроме сбора материалов и знакомства с работой научных институтов и станций, Николай Иванович еще всюду, где представляется возможность, успевает выступать с лекциями о достижениях советской науки и земледелия, пишет статьи в местные газеты.

На обеде, данном в его честь, он отважно пробует все блюда, пунктуально пометив потом в дневнике для памяти, что обезьяна оказалась «своеобразного, но не очень приятного вкуса», а красная змея — «консистенцией вроде сосиски, но плотней». Особое внимание Николай Иванович, конечно, уделял местным плодам и фруктам, которые подавали на десерт, — с аппетитом съедал их, а косточки и семена аккуратно завертывал в бумажку и прятал в карман.

И при первой возможности отправлял домой очередную посылочку, сопровождая шутливыми отчетами:

«Замотался и становлюсь «geritrishe professor» 9. Уже потерял пальто и пару ручек. Голову тоже было третьего дня потерял на чердаке одной опытной станции, но выдержал, пока только болит голова.

Финансы в порядке. Лично в обрез, но на семена деньги получил.

Порция пространства на сей раз максимальна. И поэтому уже подумываю, когда же она кончится. Но до конца доведу».

Посылал не только семена, колосья или косточки диковинных местных плодов. С берегов Амазонки шлет в Ленинград даже несколько засушенных бабочек, найдя время тщательно обработать и упаковать, чтобы сохранились неповрежденными огромные крылья, светящиеся в темноте.

Так он летал — и континент раскрывался перед ним с высоты, словно ожившая географическая карта.

Самолеты переносили Вавилова из одной страны в другую, но все же странствовать ему приходилось больше пешком: «ножками, ножками», как он любил говорить. Ведь семена нельзя собирать с воздуха или из окна поезда. Все поля нужно обойти пешком, низко кланяясь каждому колосу.

В глухих районах Перу Николаю Ивановичу пришлось, нередко рискуя жизнью, поскольку он не был спорстменом-альпинистом, карабкаться по скалам, чтобы добраться до хинных деревьев.

Хина была очень нужна стране, решившей в самые ближайшие годы навсегда покончить с малярией. А синтезировать акрихин химики тогда еще не умели. На импорт хины приходилось тратить свыше полутора миллионов рублей в год. Сколько на эти деньги можно было бы купить тракторов, станков, автомобилей, комбайнов!

И добыть семена хинных деревьев, привезти их домой, завести собственные советские лекарственные плантации Николай Иванович поставил для себя одной из главных задач.

Вечнозеленые деревца, кора которых содержала целительный хинин, в диком виде сохранились только в отдаленных горных долинах, на высоте не ниже трех километров. И карабкаться к ним приходилось по голым отвесным скалам, вспоминая давнее путешествие на Крышу мира. Но теперь ведь он не был так молод, как тогда…

Эти стремительные перелеты от залитых огнями больших городов к труднодоступным горным долинам или плантациям в глуши тропического леса, от пышных дипломатических приемов к задушевной беседе с неграмотным крестьянином, возделывающим картофель на крошечном каменистом поле, были особенно разительны.

На следующий день Вавилов уже донимает вопросами ученых где-то на опытной станции в другой стране, стремительно шагает по полям, все успевая заметить серыми веселыми глазами. Или накупает на местном рынке в каком-нибудь городке всяких семян и плодов, а вечерами стучит до полуночи у себя в номере молотком, готовя к отправке очередные посылки.

А потом снова взревут моторы и понесут его под облаками на другой конец континента. Но там опять неизвестно, что его ждет: встретят с распростертыми объятиями коллеги-ученые, обрадованные возможностью побеседовать с одним из крупнейших биологов мира, вдруг буквально свалившимся к ним с небес, или угрюмые, недоверчивые чиновники снова посадят его в каталажку «до выяснения личности», как было в Мексике и Чили.

Даже для него, бывалого странника, это путешествие оказалось весьма необычным. Где-то над беспорядочным нагромождением горных хребтов с остроконечными вершинами, похожими на оскаленные клыки чудовищной пасти, раскрывшейся в надежде, что самолет упадет, и готовой проглотить его, Вавилову вдруг пришла в голову забавная мысль о том, что нынче можно совершить даже кругосветное путешествие, сидя вот так, в кресле. И недаром говорят, будто у летчиков сидячий образ жизни, хотя они и находятся вечно в странствиях. Забавно.

В самолете над Андами Николай Иванович отметил и свое сорокапятилетие, написав в очередной открыточке домой: «В курорт пойдем после 75 лет, а пока будем торопиться».

В самолетах и на аэродромах в ожидании вылета он пишет не только открытки знакомым и родным, но и подробные послания в институт с планом работы на несколько лет. Не могу удержаться, чтобы не привести одно из его писем почти полностью, — уж очень оно в характере Николая Ивановича и по содержанию, и по стилю.

«7. Х1-32. Да, сегодня день — 15 лет революции. Издали наше дело кажется еще более грандиозным. Привет всем. Будем в растениеводстве продолжать начатую революцию.

Дорогие друзья!

Пишу оптом, ибо на этот раз нет времени для писем, хотя писать можно без конца. До черта тут замечательного и интересного!

Пример — картофель. Все, что мы знали об нем, надо удесятерить… Невежество наше и картофель Андов поражающи.

Мы тронули немного картофель. Меньше нас, хотя и после нас, американцы, лучше немцы. Эти выкачивают, имеют агентов. Но я не сомневаюсь, что если диалектику картофельную тронуть всерьез в Перу и Боливии, то мы переделаем картофель как хотим.

До черта видов дикого. Культурный в таком виде, что хотя и видел «пекло творения», но такого еще не видал. И все здесь связи с дикой субстанцией.

Не тронута физиология, химия, технология. Что они дадут картофелю! Примитивы тут агрономические первоклассные.

Ручной плуг, например, сегодня фотографировал.

Что представляют собой они, ульюки 10, ламы, альпаки 11. Это все в таком ошарашивающем разнообразии и так локализовано, что только недоразумением можно назвать недоучет целые 2 века селекционером и генетиком того, что тут есть.

Начинаю понемногу понимать философию бытия. Но тут надо сидеть месяцы и, может быть, годы…

Оторвался на 3 месяца от всего мира.

Пока идет ничего…

С аэроплана перешел на землю. Она, конечно, в тысячу раз интереснее.

Собираю все.

Худы дела финансовые. Кроме суточных, сведенных к миниморуму, ничего не имею, и покупаю, и посылаю семена за весьма убогий личный бюджет. И боюсь, что на полдороге завоплю гласом великим. Спасайте.

Чинят сукины дети препятствия, слежка на каждом шагу. Тут «русских» боятся, как дьявола…

Отправил 8 посылок по 5 кило. Не могу не посылать. Но с ужасом помышляю о весе картошки (а надо каждого «сорта» по 30 клубней минимально) и о стоимости каждой посылки в 7–8 руб. золотом, не считая труда.

Беру все, что можно. Пригодится.

Советской стране все нужно. Она должна знать все, чтобы мир и себя на дорогу вывести. Выведем.

Завтра буду на границе Боливии. Там «революция». Это худо прежде всего по финансам. Ибо здесь принцип Гейне: «Если ты имеешь много, то тебе еще дадут, если мало (а в этом случае так оно и есть), то и это очень малое возьмут…»

В Кордильерах ищу субстанцию культур и сортов, а через месяц в Аргентине и Бразилии буду изучать будущее мирового земледелия.

Тороплюсь.

В «Пуне» у снегов промерз и простудился, но пока сошло. И времени не потерял.

В конце ноября снова на аэроплан и в Чили.

Издали еще яснее, что, dear friends 12, дело делаем… Мир баламутим. И к сути дела пробираемся. Институтское дело большое, и всесоюзное, и всемирное.

Не всем это понятно, но работой и результатами себя оправдаем и отечеству, и миру смотреть в глаза будет не совестно. Пусть сделают лучше, если сумеют.

Душой с Вами. И как ни интересно тут, но надо домой.

Но надо забрать и вобрать максимум…

Посылаю всю агрономическую литературу. Она идет на мое имя, но буду рад, если кому-либо пригодится.

Много любопытного по новым культурам. А роль картофеля тут исключительная. Горная Боливия и Перу страны исключительно картофельные.

Привет. Ваш Н. Вавилов.

Всем поклон».

Картофель особенно интересовал Николая Ивановича. Южная Америка, горные долины Кордильеров были древней родиной «земляных яблок».

Испанские конкистадоры, завоеватели Америки, были уверены, что самая дорогая их добыча в Новом Свете — золото. Ради него они шли на любые преступления. Но конкистадоры ошибались. Не золото, а картофель оказался самым ценным из всего, что привезли в Европу крутобокие каравеллы. Если подсчитать стоимость картофеля во всем мире, выращиваемого только за одно лето, она далеко превзойдет ценность всего золота, награбленного в Новом Свете алчными конкистадорами.

Но вот беда: тот вид картофеля, какой они вывезли в Европу, оказался весьма подвержен заболеванию фитофторой, нередко уничтожавшей до половины урожая. А были годы, когда в некоторых странах болезнь губила все посевы картофеля. От голода, возникшего из-за этого в 1830 году, в одной лишь Шотландии умерло более миллиона человек — половина населения страны.

Посланцы Вавилова, сотрудники ВИРа С. М. Букасов и С. В. Юзепчук, уже раньше обнаружили и привезли из Южной Америки клубни пятидесяти новых, неизвестных науке видов картофеля. Среди них некоторые оказались совершенно не подверженными губительной фитофторе — новое блестящее подтверждение правильности новаторских теорий Вавилова об иммунитете.

— Я считаю, что тысячелетия пройдут, но это открытие останется фундаментальным в отношении знаний о картофеле, — сказал ликующий Вавилов в одном из докладов. — Американская наука, которая всегда шла впереди нас, в настоящее время отстала от нас. Ведь мы обладаем учением Дарвина, владеем комплексным методом в своей работе: и цитологическим, и генетическим, и химическим, и изучением болезнеустойчивости… Мы открыли комплексным методом множество видов, которые в мировой науке не были известны. Доктор Букасов открыл пятьдесят видов картофеля. Не пятьдесят сортов, а пятьдесят видов!.. Я бы сказал, что, поскольку это работа коллективная, огромного коллектива — это великая работа.

Казалось, успех блестящий. Больше в этих краях искать нечего. Но Вавилов и тут ухитряется выяснить немало нового и важного:

«Изучая поля цветущего картофеля в Перу, убедился, что все так называемые местные сорта еще могут быть разбиты на сотни форм, да каких… Цветки различаются по размеру вдвое, чашелистики в 10 раз, есть с раздельно-спайными лепестками, сколько тут химер 13, гамма цветов на любом поле от синего темного через весь ряд до белого, да с орнаментом, а листва…

Словом, сортов и разновидностей ботанических тут миллионы…»

…Самолет вдруг резко и сильно качнуло. Теперь Вавилова отвлекли от работы раскатистый грохот и яркая вспышка, озарившая всю кабину.

За окном бушевала тропическая гроза. Она началась внезапно, и ничто не могло предупредить пилота о ее близости. Никаких метеосводок он в полете в те времена не получал. Да и вообще связь с землей поддерживалась лишь изредка. Она полностью зависела от капризов атмосферы и несовершенной радиотехники тех лет, кажущихся теперь незапамятными…

Только что сияло солнце, а теперь невозможно было определить, в какой оно стороне, куда лететь. Стрелки компасов метались, как бешеные. От всех металлических деталей с треском сыпались искры.

Тяжелые струи тропического ливня били в крылья с такой силой, что вот-вот грозили их обломить. Грохот стоял, как в кузнечном цехе. Стена дождя закрыла все вокруг. В кабине стало совершенно темно. Ее озаряли только слепящие вспышки молний, почти непрерывно одна за другой вонзавшихся в океан, бушевавший внизу — может быть, далеко, а возможно, совсем близко, уже под самыми колесами…

Монах снова торопливо читал молитву. Но даже сам господь бог не сможет его услышать в шуме ливня и раскатах грома, сливавшихся в сплошной гул.

Маленький самолет бросало из стороны в сторону. Он вдруг проваливался вниз так стремительно, что казалось, будто кресло ускользнуло и Вавилов остался висеть в воздухе один-одинешенек. Потом, натужно рыча, самолет, задрав нос, начинал с трудом выкарабкиваться из воздушной ямы, и растущая сила тяжести втискивала Николая Ивановича в кресло.

Только бы не отказал мотор! Тогда крышка. Швырнет вниз, как щепку, затянет в штопор, и врежутся они в океан. Земля уже давно осталась где-то за стеной дождя, позади. Под ними Атлантический океан.

Николай Иванович неожиданно почувствовал, что ноги заливает вода! Что такое?! Уж не захлестывают ли самолет океанские волны?

Он нагнулся и при очередной вспышке молнии увидел: на полу кабины плещется вода! К счастью, ее было немного. Видно, дождь проник в щели кабины. Николай Иванович поджал ноги.

Нелепость какая! Не хватало еще утонуть во время полета, в воздухе, в самолете! «И за каким чертом понесло меня на эту галеру?» — мысленно повторил он бессмертную жалобу мольеровского героя, начисто забыв, что еще совсем недавно так восхищался преимуществами воздушного транспорта. Теперь как нарочно в голову лезли мысли мрачные и скептические: «Ведь что такое, в сущности, самолет? Коробочка фанерная, если разобраться, которую швыряет ветер в небесах над океаном…»

Но и на этот раз ему повезло. Они прорвались сквозь грозу. Гром, молнии, ливень остались позади. Над бушующим океаном, выглядевшим с высоты очень красиво, разливался вполнеба идиллический, нежный закат.

Через час, в быстро сгущавшихся сумерках, они приземлились на аэродроме Тринидада, где Вавилова давно ожидал встревоженный опозданием доктор Харланд со своими помощниками. Вид у Николая Ивановича, вышедшего из самолета, был довольно помятый, ноги плохо повиновались ему…

Он пробыл в институте два дня. Показ плантаций, научные дискуссии, бесконечные вопросы гостя, — доктор Харланд и его сотрудники были совершенно измотаны. Провожая Вавилова, они еле стояли на ногах, пошатывались, улыбались с закрытыми глазами. Доктор Харланд устал до того, что, простившись в Николаем Ивановичем и пообещав ему непременно побывать в Советском Союзе, стал машинально прощаться и со своими помощниками и даже пытался обнять одного из них, спутав его с Вавиловым…

А Николай Иванович был, как всегда, бодр, весел безукоризненно выбрит и щеголеват, хотя и ему за последние двое суток едва ли удалось поспать более трех часов.

Когда самолет взлетел и начал подниматься в небо, постепенно исчезая в сиянии солнца, доктор Харланд еле выговорил:

— Поразительный человек! — и, передохнув, добавил: — Завтра мы все отдыхаем. И послезавтра тоже! Я даю всем три дня отпуска. Раньше мы не сможем работать.

А Вавилов тем временем в самолете удобно пристроил на коленях портфель и разложил на нем бумаги. Наконец-то можно без помех поработать. Пока свежи в памяти, записать впечатления и возникшие идеи, а их немало. Нет, все же в самолетах очень удобно путешествовать…

…Благополучно вернувшись домой, Николай Иванович прочитал несколько лекций, неизменно собиравших так много людей, что почтенные географы удивлялись:

— Ничего не можем понять. Наш Николай Иванович просто чудо сотворил. Впервые видим, чтобы на доклад географа публика ломилась, как на концерт Собинова!

Николай Иванович на лекции, конечно, помянул и о том, как помогла ему авиация, как летал над Южной Америкой на самолетах. И вдруг в зале начался смех.

В чем дело? Николай Иванович даже несколько опешил, ничего не мог понять. Почему смеются?

После лекции он спросил об этом Лидию Петровну Бреславец.

— Да как же не смеяться, Николай Иванович, — ответила она, и тоже расхохоталась, не выдержала. — Вы похвалили бразильских летчиков: дескать, молодцы, летают и ночью. А почему это вам понравилось? Есть время, сказали вы, поработать, привести в порядок записи, сделанные днем. Вот это всех и рассмешило. Забавно, что вам даже не приходит в голову: нормальным людям надо иногда и отдыхать, хотя бы ночью и тем более в дороге, в самолете…