Великий сеятель: Николай Вавилов. Страницы жизни ученого

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой поиски приводят путешественника на Крышу мира — к Подножию солнца

Вот это был овринг! А он-то думал, будто уже повидал все…

Каким-то чудом в трещины отвесной, как стена, скалы неведомый смельчак вбил деревянные клинья. И к этим клиньям прикрепил висячую тропу из бревен и хвороста, присыпав их сверху щебнем, чтобы копыта лошадей не застревали между ветками.

Тропа тянется вдоль скалы, над бездной, на дне которой кривой саблей сверкает река. До нее не меньше километра, но, если присмотреться, видно, как она беснуется и пенится на острых камнях.

— Вниз не смотри! — приказал хан Кильды. — А то конец, амба. Смотри прямо перед собой. Пусти вперед лошадь, держись за ее хвост, если хочешь, — и шагай себе потихоньку. Не спеши. Лошадь умная, лошадь выведет. А вниз не смотри. Амба!

Он громогласно расхохотался по своему обыкновению и первым шагнул на висячую тропу. Вавилов зачарованно смотрел, как легко и свободно он нёс по качавшимся и скрипевшим мосткам свое тучное тело, словно грациозная балерина или ловкий танцор на проволоке. Ай да хан Кильды! Ай да мирза-баши!

А ведь, увидев впервые этого толстяка, назначенного ему в сопровождающие, Вавилов совсем приуныл.

Вообще все это путешествие удивляло Николая Ивановича. Оно началось как-то неожиданно — и дальше пошло в том же духе.

На Памир он ехать вовсе не собирался. Но после путешествия в Персию осталось свободное время, было жалко его не использовать. Тем более было обидно, что заветной «персидки», ради которой, собственно, и отправился он в чужие края, найти так и не удалось. Может, ее следует поискать восточнее — в соседнем с Персией Афганистане? Ведь пограничные районы, тут не раз переходили от одной страны к другой.

Но для европейских путешественников Афганистан в те годы был недоступнее Луны. Все, что мог сделать Вавилов в оставшееся теплое время длинной среднеазиатской осени, — это хотя бы пройти вдоль афганской границы, протянувшейся на полторы тысячи верст.

А по эту сторону границы высился Памир — суровые, мрачные скалы, вознесенные к самому небу. Их так и называли — Крыша мира, или Подножие солнца. Или совсем уж зловеще — Подножие смерти. И было известно об этих диких местах немногим больше того, что сообщил легендарный Марко Поло, побывавший тут шесть с половиной веков назад:

«…Поднимаешься в самое высокое, говорят, место на свете. На том месте между гор находится равнина, по которой течет славная речка. Лучшие в свете пастбища тут, самая худая скотина разжиреет здесь в десять дней. Диких зверей тут множество…

Двенадцать дней едешь по той равнине, называется она Памиром; и во все время нет ни жилья, ни травы, еду нужно везти с собою. Птиц тут нет оттого, что высоко и холодно. От великого холода и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах, и пища не так хорошо варится…»

Насчет травы Марко самому себе противоречит: какие же без нее «лучшие в свете пастбища»? Все равно Вавилов колебался. Стоит ли карабкаться на поднебесные горы? Что там делать растениеводу, искателю высокоурожайных и стойких к болезням сортов пшеницы и других зерновых?

Но все же слабенькая надежда манила его: может быть, где-нибудь в приграничных с Афганистаном долинах и найдется пшеница. Ведь растения не признают границ, проложенных людьми. Для них границы устанавливает лишь природа.

Николай Иванович решил отправиться на Памир, и это путешествие оказалось для него полным поразительных неожиданностей…

Поначалу казалось, будто и люди и природа нарочно сговорились сорвать путешествие, помешать ему, не пустить в зачарованную горную страну. Конечно, опять стреляли. Спасаясь от мобилизации на трудовые работы, мужчины из кишлаков убегали в горы, объединялись там в повстанческие отряды. Многие районы были охвачены настоящим восстанием. Дать Вавилову охрану военный губернатор отказался:

— Два-три казака вас не спасут, а целый отряд где взять? Все заняты на усмирении. Так что возвращайтесь, молодой человек, в Москву, ожидайте лучших времен.

Николай Иванович решил ехать без всякой охраны, на свой страх и риск. Ему дали в проводники одного из чиновников эмира бухарского, и, увидев его, Вавилов совсем приуныл. Даже среди отъевшихся приближенных эмира хан Кильды — мирза-баши, как его пышно величали, отличался удивительной тучностью.

— Семь пудов вешу, — похвастал он Вавилову, расплываясь в улыбке и любовно поглаживая необъятный живот.

Приставка «мирза-баши» к его имени как будто свидетельствовала об учености толстяка — во всяком случае, хоть писать и читать он, наверное, умеет. Это хорошо. Но его вес!

В пестром халате с серебряным поясом хан сидел на коне так величественно, что Вавилов рядом с ним выглядел скромным чиновником, сопровождающим важного вельможу.

К счастью, важничал хан Кильды недолго. На самом деле он оказался человеком простым и веселым, отличным попутчиком. Чем дальше они удалялись от эмирского дворца и углублялись в горы, тем проще, естественней держался мирза-баши. Он посылал вперед гонцов, так что в попутных кишлаках уже знали об их приезде, готовились — и в то же время не злоупотреблял властью, как тот жуликоватый переводчик. Впрочем, независимых обитателей горных кишлаков на испуг было взять трудно…

В горах хан Кильды словно помолодел. Был неутомим в пути: умело выбирал место для ночлега, руководил разбивкой лагеря — и все это с прибаутками, веселыми шуточками. Он даже словно наслаждался трудностями, вспоминая молодость, проведенную в этих гордых горах. Хан показал себя опытным путешественником. Умел выбрать лучших лошадей и место для ночлега, быстро разжечь костер прямо на снегу, сварить вкусную похлебку из любой подстреленной птицы. Он все время рассказывал забавные истории и сам первый начинал громогласно хохотать. В горных ущельях ему вторило эхо, распугивая барсов и волков.

Мирза-баши увлекся сборами растений, помогал Николаю Ивановичу расспрашивать о них местных жителей. Он стал для Вавилова хорошим помощником. И все же Николай Иванович побаивался: как его перетаскивать через висячие мосты — овринги, сплетенные из ветвей?

О поджидавших его трудностях и опасностях Вавилов уже знал из описаний немногих путешественников, пытавшихся до него проникнуть к Подножию солнца.

«Если вы познакомитесь со всеми ужасами этой дороги, — писал один из них, — вы получите впечатление потрясающее. Это дикие утесы и скалы, по которым ползут люди с ношей за спиной. Лошадь по этим путям не пройдет. Я шел когда-то этими тропами. Переводчик моего друга из свежего и бодрого человека стал стариком. Люди седеют от тревог, начинают бояться пространства. В одном месте мне пришлось отстать, и когда я вновь догнал спутников, то застал наших двух переводчиков плачущими. Они говорили: «Туда страшно идти, мы там умрем…»

Веселенькие места! Но чем дальше они углублялись в горы, тем очевиднее становилось, что трудности дороги были вовсе не преувеличены. На военных картах зияли белые пятна со зловещими вопросительными значками. Но и там, где на карты были нанесены горные хребты и долины, они оказались очень далеки от действительности и свидетельствовали, пожалуй, лишь о находчивости и богатой фантазии топографов…

Караван опять был маленький — шесть лошадей, всего четыре всадника: кроме Вавилова и хана Кильды, два местных проводника. Никакой охраны. Чтобы не столкнуться с отрядами восставших, приходилось идти глухими тропами, напрямую через горы, обходя населенные долины и выбирая для ночлега самые глухие кишлаки, а чаще просто разбивая палатки где-нибудь в укромном местечке.

Л многие перевалы уже завалило снегом. Проход в Гарм закрывала почти отвесная скала, рассеченная глубокой трещиной. Через нее ловко перепрыгнул один из проводников, врубил в лед острый крюк, крепко уцепился за него… Второй проводник цепко ухватил товарища за ноги, и по этому живому мосту перебрались через пропасть и Вавилов, и тяжеленный мирза-баши. Но лошадей с вьюками пришлось обводить низом, окружной дорогой, через яростно клокочущие и норовящие свалить с ног горные реки.

Они забрались так высоко, что костер еле горел, задыхался в разреженном воздухе — Марко Поло говорил правду.

Дальше пошли по краю огромного ледника. Ночевали прямо на льду. То и дело приходилось вскакивать и плясать, нахлестывая себя по бокам окоченевшими руками. Не верилось, что совсем недавно и недалеко отсюда он изнывал от жары, собирая колосья на персидских полях. Казалось, это было на другой планете.

Наконец-то на третий день они сошли с ледника. Исчезло уже начавшее овладевать им предательское тупое безразличие, когда ничего не интересовало, ничего не хотелось делать. Хотелось только лечь прямо на лед и не вставать, спать, спать.

Но, оказывается, прежде времени радовался он, что эта мука кончилась. Дальше начались овринги. Николай Иванович о них много слышал, но все же не мог представить себе, каково это — идти вдоль совершенно отвесной скалы по висячей тропе из веток, предательски трещащих и проваливающихся под ногами. И перебираться по таким висячим мосточкам через ущелья!

Было совершенно непонятно, как же прокладывали эти тропы, вбивая колья в отвесные скалы, как перекидывали через пропасти висячие мосты! Мысль об этом придавала Вавилову мужество.

И ведь надо было пройти по этим тропам не только самому, но и провести лошадей с тяжелыми вьюками. Тут уж никаких обходных дорог не было. Впрочем, лошади оказались привычными и спокойно проходили по немыслимым висячим тропам, проложенным вровень с облаками.

А тяжеленный хан Кильды? Выяснилось, что Николай Иванович совершенно напрасно за него беспокоился. Овринги, трещавшие под его тяжестью, мирза-баши проходил с беспечной улыбкой на круглом лоснящемся лице.

Вот и сейчас он пошел первым и весело крикнул Вавилову:

— Что стоишь? Пускай лошадь и иди следом. Она выведет! Я жду тебя.

Хан уже благополучно перешел по оврингу, стоял на прочном выступе скалы и простирал к Вавилову руки, призывая:

— Иди, иди.

Вавилов пустил вперед лошадь. Она спокойно ступила на шаткую тропу. На всякий случай придерживаясь за лошадиный хвост, Николай Иванович тоже шагнул на овринг.

Овринг был, видно, очень старый. Его давно не приводили в порядок. Высохшие сучья с треском ломались, ноги проваливались в щели. Лошадь дергалась, приседала. Приходилось осторожно освобождать ее ноги.

Местами щели зияли так широко, что была видна река, сверкавшая далеко внизу лезвием занесенной сабли…

А тут еще в одном месте из расщелины струится ручеек, обдавая тропу ледяными брызгами. Маленький ручеек. Но сучья стали мокрыми, предательски скользили под ногами…

Слава богу, опасное место позади. Тропа расширяется. Можно передохнуть и ехать дальше.

Николай Иванович сел в седло и наклонился, чтобы поправить подпругу. И вдруг лошадь испуганно захрапела и резко дернулась. А в лицо Вавилову неожиданно откуда-то пахнуло ветром. Проводники за спиной испуганно закричали.

Николай Иванович не мог понять, что случилось. Какая-то тень нависла над ним. Мелькнули перед самым лицом острые, загнутые когти, перья… Он услышал гневный, рассерженный клекот и совсем рядом увидел грозный, немигающий глаз…

Орел!

Вавилов не успел разглядеть, какой он породы, но размах его крыльев показался огромным. Они словно закрыли все небо.

Испуганная лошадь рвалась вперед, Вавилов еле ее сдерживал. А если она с перепугу встанет на дыбы? Это на висячей тропе над пропастью в целую версту?!

Николай Иванович не помнил, как добрался до конца овринга, бессильно сполз с дрожащей лошади и опустился на прочную, надежную, такую твердую скалу. Хаи Кильды что-то весело выкрикивал, хлопал его по плечу. Только постепенно стали доходить до сознания его слова:

— Кумай! Большой кумай[2]! Тут их гнездо. Вот они и рассердились. Давно тут никто не ходил. Они сделали себе гнездо. А гнезда у них знаешь какие бывают? Сажень 3 в высоту, полторы в ширину. Во! — широко размахнул он ручищами. — Как башня!

Вавилов помотал головой.

— Но ты молодец! — заорал хан на весь Памир и так хлопнул Николая Ивановича по плечу, что тот едва не свалился в пропасть. — Теперь ты настоящий памирец. Тебя ничего не испугает.

Вечером, хотя глаза слипались от усталости и пережитых волнений, Николай Иванович записал об испытанном приключении в дневнике. Рука еще плохо повиновалась, мешала противная дрожь. Но, преодолевая ее, он как можно тверже написал: «Такие минуты дают закалку на всю жизнь, они делают исследователя готовым ко всяким трудностям, невзгодам, неожиданностям». И, подумав, добавил: «В этом отношении мое первое большое путешествие было особенно полезно».

Вавилов заколебался: не вычеркнуть ли эти слова? Ведь путешествие еще далеко не закончилось. Но потом решил оставить их.

И не ошибся. Было еще немало других приключений, но они только подтверждали правоту этих слов.

Когда уже остались позади ледники и овринги, Вавилов чуть не утонул при переправе через бешеную горную речку. Одна из вьючных лошадей поскользнулась на гремящих камнях. Порвался повод, соединявший ее с другими лошадьми, — и ее тут же сбило с ног. Не успели опомниться, как лошадь затащило под ледяной козырек У подножия скалы.

Пропало немало образцов, дневников. Пришлось срочно восстанавливать по памяти, пока еще не забылись, утерянные записи. Но потерянных растений вернуть было невозможно. Это печальное происшествие тоже стало уроком для Вавилова. Теперь дубликаты всех материалов он хранил отдельно.

А Памир оказался вовсе не унылой, мертвой пустыней, каким его представляли. В долинах за ледяными перевалами и ущельями, куда можно было проникнуть только по висячим тропам, скрывалась удивительная страна, сущий рай для ботаника, растениевода!

На крошечных полях, стиснутых скалами, землю для которых приходилось приносить в корзинах через горы, росла рожь с огромными усатыми колосьями и стеблями в полтора метра, чуть не скрывавшая всадника с головой! Это была явно особая разновидность — без лигул, пленчатых язычков у основания листьев.

— Ради нее одной стоило побывать на Памире! — восторженно воскликнул Вавилов.

Попадались и сорта пшеницы, еще не упоминавшиеся ни в одном каталоге или справочнике — со вздутыми колосьями и крупными зернами удивительной белизны. Их посевы не были заражены ни ржавчиной, ни мучнистой росой.

Пшеницу, рожь и ячмень сюда, видимо, завезли из южных районов бедняки, спасавшиеся в горах от притеснений и неуемных поборов. И здесь, как в удивительной природной лаборатории, изолированной от всего мира, под воздействием необычных местных условий растения менялись. Возникали новые своеобразные формы, поражавшие своей пластичностью, приспособленностью к суровым природным условиям. Вавилов уже мечтал о том, как окажутся они полезны для выведения новых сортов.

Природа Памира поражала контрастами. Нещадно припекало солнце, лица путешественников стали черными от загара. Но стоило только шагнуть в тень скалы, как на коже выступали мурашки. Днем — тридцать три градуса жары, а ночью замерзала вода в котелке.

Тут шел жесточайший отбор наиболее приспособленных к этим природным условиям растений. В разреженном воздухе не хватало кислорода, — задыхались и еле горели костры, долго и плохо варилась на них пища, правильно рассказал Марко Поло. С неба обрушивались чудовищные дозы ультрафиолетового облучения.

В этих условиях и растения вели себя необычно. Корни обыкновенного ревеня разрастались до чудовищных размеров. Листья приобретали фиолетовую окраску. Ячмень, посеянный высоко в горах, вдруг начинал усиленно откладывать сахар в стеблях и листьях и становился сущим лакомством для скота, Марко Поло тоже не преувеличивал. Это потому, что сахар связывает воду в клетках растений, делая их более стойкими против холода.

Но во всех загадках памирской природы ученые разобрались лишь позднее, когда построили на Крыше мира научные станции и начали вести постоянные наблюдения. Пока же Вавилов поражался и восхищался парадоксами здешней природы. Трудное путешествие это стало для Вавилова и школой мужества, неутомимости. На горных перевалах Памира, вознесенных под самое небо, он навсегда усвоил суровое правило, которому потом следовал неуклонно: как бы ни было трудно, начальник экспедиции идет впереди. Он стал настоящим путешественником.

Все время в этой экспедиции приходилось пересматривать шаблонные предубеждения о том, что Памир будто бы неинтересен для растениевода. Вавилов учился смотреть вокруг без всяких шор — «глазами Адама», первого человека, прежде которого еще никто здесь не проходил и ничего не видел. И это, пожалуй, было самым главным и важным, что вывез он с Крыши мира.

Каждый день в этом путешествии приносил что-нибудь новое, неожиданное. И пожалуй, последним сюрпризом явился… рояль, каким-то чудом завезенный неведомо кем по висячим тропам в глухой пограничный Хорог и украшавший местную библиотеку.

Вавилов смахнул с него пыль, неуверенно открыл сверкнувшую черным лаком крышку. Он словно опасался, что рояль вдруг исчезнет, как мираж.

Но это был не мираж, как и книги на библиотечных полках. Николай Иванович тронул клавиши. Играть он не умел, но все же взял звучный аккорд. Перекрывая рев реки, рояль загремел ликующе и победно.

Но тут же взгляд Вавилова задержался на окне с выбитым стеклом, Николай Иванович помрачнел.

За окном, в глубине ущелья, высились горы так и оставшегося недоступным Афганистана. И родины прекрасной персиянки он ведь так и не нашел… Ликовать было рано.

…Этот затянувшийся «роман с персидской пшеницей», как Николай Иванович назовет свои поиски в одном из писем, закончится совсем неожиданно, но еще не скоро. Через шесть лет выяснится, что на поиски отчизны уникальной «персидки» вовсе не было нужно ездить так далеко. Она пряталась в горных долинах Дагестана! А кто и почему назвал пшеницу «персидской», так и останется неизвестным.

Причем еще оказалось, что по иронии судьбы совершенно не подверженным заболеванию мучнистой росой оказался лишь тот сорт, какой случайно попал в руки Вавилова. Все другие семена той же «персидки», в том числе и привезенные с Кавказа, давали всходы, которые такой стойкостью против болезни, увы, не отличались. Вот как нелегко искать нужные сорта! Очень многое зависит просто от счастливого случая. Одному повезет, другому — нет… Но тем важнее неустанно искать!