Венеция. История города

Глава десятая Окрестности Венеции: Венето

«Венеция — это место, где можно красиво умереть, — написала Вирджиния Вульф другу в апреле 1904-го, — но жить здесь… никогда еще обстановка меня не угнетала так сильно — это некоторое преувеличение, но город действительно смыкается вокруг тебя и через какое-то время начинаешь чувствовать себя птицей в клетке». Она посмотрела картины Тинторетто, «профланировала в гондолах» и поела мороженого у «Флориана», но город ей не понравился. Девять лет спустя в письме сестре Ванессе она называет его «омерзительным», но признает, что «более уединенные богатства могут оказаться красивы». Вульф уехала во Флоренцию, но можно было бы найти что-нибудь интересное и поближе.

Проезжая по автомобильному или железнодорожному мосту, созерцая в окно дым, контейнеры, краны и краснобелые башни Маргеры, вы как будто приближаетесь к другому миру — процветающему промышленному центру или одному из кругов дантова Ада. Вскоре все это остается позади, и теперь вас окружают дороги, поля, лужайки, заросшие буйной итальянской растительностью, которую редко приметишь в Венеции. Возвращаются тополя, олеандры и виноградники. А также все прелести и опасности автомобильного путешествия: старенький «фольксваген» пытается повернуть налево, а сотня «фиатов» сигналят изо всех сил позади и впереди него. В городках молодые женщины в темных очках и безо всяких шлемов с легкостью вылетают из-за угла или проносятся через пьяццы на скутерах и мотоциклах. Но немало деталей связывает Венето с городом, которому он был подвластен с XV по XVIII век: общая история, крылатые львы на площадях, общее наследие — работы Веронезе и Палладио, например. Вместе с материковым доминионом республике достался и выдающийся Падуанский университет, она получила доступ к розовому веронскому мрамору, который вместе с белым камнем Истрии (теперь — Хорватии) можно увидеть во многих церквях и дворцах.

Венеции удалось сгладить неловкую ситуацию, сложившуюся в 1488-м, даровав Азоло, обнесенный крепостной стеной городок на вершине холма рядом с Бассано дель Траппа и Тревизо, — Катерине Корнаро, королеве Кипра. В 1468-м, в возрасте четырнадцати лет ее отправили на остров, чтобы выдать замуж за кипрского короля Джеймса. Поддерживала ее республика, которая надеялась усилить свое влияние в данном регионе. В целом Венеции это удалось, но на долю рано овдовевшей Катерины выпало немало горя. Большую часть следующих двадцати лет она оставалась пешкой, а иногда — пленницей Венеции и многочисленных соперничающих групп на острове. В конце концов ее убедили уступить свой трон республике в обмен на щедрую пенсию и Азоло в качестве феодального лена. Здесь она царствовала с 1489 по 1509 год, окруженная изысканным двором, описания которого попали на страницы гуманистических диалогов о любви «Азоланских бесед» (1303), вышедших из-под пера ее земляка Пьетро Бембо.

Какой бы ни была ежедневная жизнь при дворе Катерины, Бембо окружил и ее, и Азоло мифическим ореолом, сохранившимся даже несмотря на то, что к 1820 году от ее «дивного и приятного замка… построенного на холмах у наших гор, откуда видны болота Тревизо», осталась одна-единственная башня. И этот миф, и вид на болота понравился и Кэтрин де Кей Бронсон (ей нравилось, когда ее сравнивали с королевой Катериной), и ее другу Роберту Браунингу. Нынешняя вилла Бронсон некогда была частью бастиона, отсюда и название — Ла Мура. Здесь Браунинг написал отдельные стихотворения из своего последнего сборника «Азоландо» (1889), озаглавив их, как он говорил Кэтрин, «именем, которое народ приписывает изобретательности» Бембо: слово «asolare» ныне означает резвиться на открытом воздухе, забавляться. Его собственные забавы требовали от семидесятилетнего мужчины больших усилий, чем от придворных, описанных Бембо, их изысканные речи. Браунинг любил, например, взобраться на развалины старинной городской крепости — Рокка. Там его позабавило, что в нем узнала «великого английского поэта» не какая-нибудь трепетная почитательница, а женщина, которая ютилась со своей семьей в жалкой лачуге, где хранились ключи. «Я узнала вашу рубашку, — объяснила она. — Мои друзья гладили ее на прошлой неделе».

А прохладным вечером на лоджии в Ла Мура «неутомимый» поэт, как вспоминает восхищенная Бронсон, вглядывался в расстилавшуюся перед ним равнину и рассказывал окружающим о давнем прошлом этих мест, с которым он познакомился во время своего первого визита в Венето в 1838 году.

События, произошедшие здесь в XIII веке, произвели столь сильное впечатление на Браунинга, что он включил их в свои поэмы «Сорделло» и «Проходит Пиппа». И теперь он показывал собеседникам развалины крепости, принадлежавшей в те дни жестокому правителю Тревизской Марки Эццелино III, которого Данте заключил вместе с другими тиранами в седьмой круг своего Ада. А если слушатель казался заинтересованным — остается надеяться, Браунинг, знаменитый на склоне лет своей разговорчивостью, правильно истолковывал его реакцию, — поэт упоминал и о случившемся в Сан-Дзеноне, описывая «сцены ужаснейшей в истории трагедии». Несколькими «пламенными фразами» он излагал «историю Альберико, преданного в его последнем убежище», и сообщал о том, как Тревизани, вознамерившись стереть род Эццелини с лица земли, умертвили Альберико, его жену и пятерых его детей, подвергнув их неописуемо зверским пыткам.

Кроме этих «ужасных средневековых воспоминаний» Венето хранит и память о римлянах — с тех самых пор, когда он был процветающей провинцией, не интересовавшей таких людей, как семья Эццелини или их убийц, не говоря уже об Аттиле и Наполеоне.

В Алтино, к северо-востоку от лагуны, от Алтинума практически ничего не осталось, разве что маленький музей, где представлена неплохая коллекция мозаики, погребальных бюстов и артефактов, оставшихся от города, игравшего некогда немаловажную роль в жизни страны, застроенного виллами, которые, по утверждению поэта Марциала, были достойны сравнения с роскошными жилищами Байи в Неаполитанском заливе, города, превратившегося в место пересечения крупнейших римских дорог, связавших этот район с Болоньей и Римини на юге, Генуей на западе, за Альпами, и Аквилеей на востоке.

Дальше по побережью в сторону Триеста находится Аквилея, основанная в 181 году до н. э. в качестве римской колонии. Постепенно она превратилась в город с населением в 100 000 человек, знаменитый своей резьбой и янтарем. Руины гавани, форума, амфитеатра, бань, домов, христианских часовен и захоронений этого древнего города можно увидеть и сегодня. О богатстве и трудолюбии жителей Аквилеи — они были предками венецианцев, так же как и жители Алтино, Падуи и многих других городов — можно судить еще и по большому количеству мозаики в двух музеях и базилике патриарха Феодора IV века н. э. Мозаика в базилике сохранилась особенно хорошо: Иона, проглоченный извилистым созданием кельтского вида, скорее похожим на морского змея, чем на кита; Победа, традиционно языческая фигура, крылатая и с цветочной гирляндой — здесь она, возможно, изображает христианскую победу, достигаемую через крещение и мученичество; корзины фруктов и грибов; дерущиеся петух и черепаха и другие животные, уже не столь воинственные: баран, газель, коза, рысь, фазаны, павлины. Еще больше искусной мозаики раннего Средневековья в соборе Градо, к югу от Аквилеи.

Несколько столетий после того, как Аттила разорил города на материке, все внимание Венеции было сосредоточено на востоке. Но когда — в основном в XV веке — в политических и военных делах республики стал фигурировать Венето, ей пришлось завязать более близкие отношения с материком.

Архитекторы и художники довольно свободно передвигались по венецианской территории, работали и в церквях, и в городских дворцах, и в сельских виллах, которые все больше и больше пользовались популярностью у знати. Одна из самых красивых вилл была построена в Мазере, неподалеку от Азоло, венецианскими патрициями, братьями Маркантонио и Даниеле Барбаро. Даниеле в разное время был послом в Англии, избранным патриархом Аквилеи и в 1336-м редактором древнего архитектурного трактата Витрувия. Палладио, который делал к этому трактату ксилографические иллюстрации, Даниеле Барбаро назвал в своем завещании «нашим архитектором» (имея в виду себя и брата), поскольку Палладио работал на их вилле в середине 1550-х. В начале 1560-х Паоло Веронезе дополнил и завершил убранство виллы Мазере своими блестящими картинами-иллюзиями. Фрески изображали слуг и членов семьи, которые будто бы входили в нарисованные двери или смотрели вниз с нарисованных балкончиков. Здесь были и натуралистично изображенные шпалеры с вьющимися растениями, и несуществующие окна, откуда открывались виды на пейзажи с древними руинами. Ландшафты позади виллы, вероятно, восполняли недостаток красивых видов в этом направлении.

Особенной популярностью у строителей вилл и их клиентов пользовалась местность в районе канала Брента (заключенная в искусственные берега река Брента), богатая плодородными землями и расположенная на удобном расстоянии от Венеции и Падуи, но вдали от летнего городского зноя. Может быть, берега канала и оставляют ощущение прохлады и покоя, но Байрон, снимавший виллу Фоскарини, где сейчас находится почта, жаловался, что она расположена слишком близко к дороге. Похоже, венецианцы, попадающие на материк, говорил он Джону Кэму Хобхаузу в июне 1817-го, «считают, что никакой пыли не восполнить их продолжительное пребывание в воде». Среди доступных широкой публике примеров — вилла Фоскари, созданная Палладио, известная и как «Ла Мальконтента» («недовольная»). Согласно легенде, объясняющей и происхождение названия, в это унылое уединенное сельское поместье некогда сослали одну юную представительницу семьи Фоскари, увлекшуюся удовольствиями безнравственного города.

Значительно большими размерами отличается вилла Пизани на Стра, строительство которой началось сразу после избрания дожа Альвизе Пизани в 1735 году. Посетителю кажется, что комнат там не счесть, а конюшни прямо-таки величественны. В свое время вилла оказалась достаточно просторной для того, чтобы ненадолго приютить свиту и непомерное эго Наполеона Бонапарта, а чуть позже стала официальной резиденцией его вице-короля Эжена де Богарне, который, естественно, провел там значительно больше времени. Одной из самых впечатляющих реликвий, сохранившихся от того периода, стала лаковая с золотом кровать в Камера ди Наполеоне, которую дополняют желто-белые драпировки, гигантское «N», орел и балдахин, увенчанный купидоном, взирающим на потолочные росписи Бевилаквы, иллюстрирующие миф о Психее. Впоследствии это здание сочли достаточно величественным для того, чтобы оно стало местом проведения первых переговоров между еще только начинавшим свое восхождение Гитлером и Муссолини в июне 1934-го.

Неизвестно, удалось ли диктаторам поладить. Свидетели, знакомые свидетелей и историки не могут прийти к единому мнению на сей счет. Но, безусловно, Гитлер, только что пришедший к власти, едва ли мог произвести на старшего по возрасту итальянца достаточно сильное впечатление. Муссолини, возможно, надеялся унизить Гитлера, когда в сверкающей генеральской форме приехал в аэропорт в Лидо встречать человека, который, в расчете на то, что переговоры будут носить неофициальный характер, явился на встречу в неприметном и довольно мятом гражданском костюме и шляпе. В Стра они без переводчиков обсуждали такие вопросы, как будущее Австрии и взаимоотношения с католической церковью, и практически никакой договоренности не достигли. Муссолини достаточно хорошо говорил по-немецки, но ему доставляли некоторые проблемы — да и просто утомляли — длинные монологи гостя. Позже он жаловался, что «вместо того чтобы говорить со мной о насущных проблемах… он цитировал мне по памяти "Mein Каmpf», скучный трактат, который итальянец так и не прочитал. Согласно одному рассказу, в который поверить труднее, Муссолини так надоели монологи, что он подошел к окну, посмотрел на собравшихся там важных чиновников и офицеров и, указав на Гитлера, через плечо сказал «и matto, и matto» — «он сумасшедший». На следующий день дискуссия возобновилась в гольф-клубе Альберони на Лидо. Муссолини, что довольно легко понять, на этом этапе не смог верно оценить Гитлера. До блицкрига оставалось еще шесть лет, и когда фюрер стал рассказывать, как с итальянской помощью он сможет захватить Францию и занять ее основные города за несколько часов, Дуче, по рассказам, стукнул кулаком по столу и закричал: «Нет!». Отношения так и остались сложными, хотя позже это принесло унижение именно Муссолини.

Но атмосфера в большинстве комнат виллы Пизани значительно легче, чем можно предположить, исходя из этих ассоциаций. Здесь есть комнаты, посвященные Помпее, фрески, где можно видеть фигуры людей в одеждах XVIII века в обрамлении роскошных садов, огромный салон, или бальная зала с эффектами росписи, обманывающей зрение, и последние большие потолочные росписи (1761–1761), выполненные Джамбаттиста Тьеполо перед отъездом в Мадрид, где он работал у короля Карла III Испанского. В этом «апофеозе Пизани», как говорит Майкл Леви в своих исследованиях, «он совместил аллегорию и персонификацию, изобразив современных ему представителей семьи среди облаков, спокойных и уравновешенных, рядом с самими богами, на седьмом небе оптимизма».

Из Венеции легко добраться до Падуи, Виченцы и Вероны. Падуя, расположенная ближе всех, пожалуй, наиболее остро ощущала на себе бремя (а также выгоды) вхождения в империю. Но ряд факторов помог городу сохранить свою индивидуальность. В 1222-м здесь основали второй в Италии университет (первый находился в Болонье), впоследствии прославившийся качеством преподавания медицины и абстрактных материй. В число студентов-медиков Падуанского университета в начале XVII столетия входил и Уильям Харви. А спланированный амфитеатром анатомический театр 1394 года сохранился до нашего времени. Орто Ботанико, ботанический сад, основанный в 1343 году, был, как выражается Кориэт, «известен более других уголков христианского мира благодаря великолепным свойствам его лекарственных трав». Позже медицинское направление сместилось и стало скорее общеботаническим; здесь посадили пальмы и — в конце XVI столетия — первые в Италии подсолнухи и сирень. С 1830-х годов помимо университета появился еще один центр интеллектуальных дебатов — кафе «Педрокки». Отчетливо падуанский характер носит и культ святого Антонио. Португальский миссионер XIII века направлялся в Африку, когда шторм сбил его с курса и привел в Италию, где тот и остался и через некоторое время стал другом и учеником святого Франциска и святым покровителем деторождения, бедняков и потерянных вещей. Церковь, куда приходят ему поклониться, базилика Сант-Антонио, известная еще и как просто «Иль Санто» («Святой»), была основана в 1232-м, на следующий год после его смерти. Паломники продолжают приходить в этот храм, выстроенный в несколько восточном стиле, увенчанный многочисленными куполами, и оставляют дары и обеты, в том числе и маленькие восковые изображения рук, ног и сердец.

Снаружи, на пьяцце дель Донателло, находится гордая своей светскостью конная фигура кондотьера Гаттамелаты (лукавого «медового кота», менее известного под своим настоящим именем Эразмо да Нарни), который умер в Падуе в 1443-м, после того как верой и правдой сражался за республику в ее войнах на материке. Он выглядит очень решительным, лицо суровое, взгляд устремлен вдаль, жезл и меч расположены четко по диагонали. Почти таким же решительным кажется и его конь с туго подвязанным хвостом, поставивший одну ногу на пушечное ядро.

Еще одна падуанская достопримечательность — капелла Скровеньи, известная также как капелла Арена, поскольку находится рядом с развалинами античного амфитеатра. Ее построил Энрико Скровеньи в 1303-м, отчасти в искупление грехов семьи: его отца, ростовщика, Данте отправил в седьмой круг своего Ада. Примерно в 1303 году капеллу декорировал Джотто ди Бондоне, выдающийся живописец своего времени и первый художник, широко прославившийся именно как личность с конкретным именем. (Он даже появляется в роли остроумного хитреца в новеллах Боккаччо.) Его до сих пор считают новатором, человеком, резко порвавшим с византийскими традициями в живописи. Как позднее сказал один из комментаторов, он перешел «с греческого на латынь». По крайней мере в глазах Запада, он писал фигуры более натуралистично, чем его предшественники, с большим чувством и более естественно и привычно располагал их в пространстве. Генри Мур называл его работы «скульптурными». Он стал первооткрывателем и в области фресок, менее популярной формы живописи в Венеции с ее соленым воздухом; отчасти поэтому наибольшее влияние Джотто оказал на своих земляков — флорентийцев. Фрески Арены рассказывают на небольшом пространстве, но последовательно и очень выразительно, историю жизни Святой Девы и Христа, а под ними расположен гризайль «Добродетели и Пороки». Здесь вы увидите множество запоминающихся сцен, a cpeди них — ту самую, где окруженные солдатами с дубинками и факелами Христос и Иуда смотрят друг другу в глаза, и черты предателя искажаются поцелуем и преступленьем.

Джону Ивлину, искавшему поучительных, «любопытных» или впечатляюще хорошо организованных обычаев и объектов в своей долгой поездке по Европе, которая позволяла ему держаться подальше от неразберихи, царившей в охваченной гражданской войной Англии, Виченца понравилась. Это город, «полный учтивых джентльменов и прекрасных уголков, появлению которых немало поспособствовал их архитектор, родившийся здесь знаменитый Палладио». На самом деле Андреа Палладио родился в Падуе, но прожил в Виченце большую часть своей жизни. Он «поспособствовал» созданию огромного количества самых разных зданий: церквей, дворцов, вилл, галерей и «наиболее заметного Дворца правосудия», — как говорит Ивлин. Это здание нередко называют именем, которое дал ему сам Палладио, — Базилика. Как объясняет архитектор в своих «Четырех книгах об архитектуре», во времена римлян «такие здания называли базиликами, где судья садился на свое почетное место, чтобы вершить правосудие, и где нередко обсуждались великие дела». Само имя должно подчеркивать, что, создавая проект, автор ориентировался на классические образцы. Той же цели служат колоннады, при помощи которых Палладио изменил внешний вид средневекового палаццо делла Раджоне.

Классицизм Палладио, построенный на его понимании трактата Витрувия «Об архитектуре», единственного античного труда по архитектуре, сохранившегося до его времени, воспитал в нем его покровитель, дворянин и поэт из Виченцы, Джанджорджо Триссино (1478–1330). Он отправил Палладио в Рим, помог ему начать свое образование и карьеру и даже дал ему имя, под которым тот и прославился. Имя это — производное от имени богини мудрости Афины Паллады. Триссино принадлежал к группе местных патрициев, с энтузиазмом боровшихся за возрождение классицизма. В 1556 году они основали Олимпийскую академию. Как и все жители города, они считали работы Палладио поводом к гражданской гордости; их классическая направленность рассматривалась в тот момент как современное веяние, с одной стороны, а с другой — как связь с прошлым этого древнего поселения, некогда принадлежавшего Риму. И в том и в другом смысле благодаря Палладио они могли чувствовать равенство с Венецией, а может быть, даже и превосходство над своей консервативной в вопросах архитектуры постантичной правительницей. (Развить чувство собственного достоинства помогала и успешная торговля шелком.) Самым претенциозно классическим зданием того периода стал Театро Олимпико.

В Базилике в 1562 году была поставлена пьеса Триссино «Софонисба», написанная в 1515-м итальянским белым стихом, но по канонам античной драмы. Отчасти потому, что именно Палладио специально для этого случая временно превратил Базилику в театр, Олимпийская академия позже заказала ему проект постоянного театра. Архитектор, призвав Витрувия и богатый опыт, приступил к работе, но умер в 1580-м году, успев закончить только внешние стены. Винченцо Скамоцци пришел ему на смену и завершил, а в отношении самой сцены — значительно модифицировал планы предшественника. Улицы, расходящиеся лучами за аркадой, которая должна была воспроизводить римские frons scenae, построенные Скамоцци для первого представления в 1383-м, сохранились до сих пор. Однако они немного ограничивают постановочные возможности, и поэтому несколько лет спустя в театре дожей в Саббьонетте Скамоцци сам расширил арку и заменил улицы единым ландшафтом. Кроме того, в некоторых театрах уже стали использовать сменные декорации. Гёте они порадовали. Обнаружив, что театр все еще действует, и выражая мнение многих, он заключил, что Олимпико «неописуемо прекрасен», но «по сравнению с современными театрами смотрится аристократичным, богатым и хорошо образованным ребенком рядом с хитрым и хорошо ориентирующимся в жизни взрослым, который хоть и не богат, не знатен и не особенно образован, но зато лучше знает, что ему по силам». Короче говоря, это академический театр.

И тем не менее первое представление наверняка было незабываемым зрелищем. Ставили «Царь Эдип», вариации на тему Софокла, написанные Орсатто Джустиниани на музыку Андреа Габриели. Участие этого известного венецианского композитора, несомненно, только добавило престижа как самому событию, так и Виченце в целом. Пышные костюмы и величественные жесты актеров сохранились на фресках на стенах Антеодеона рядом со зрительным залом. В постановке учитывались звуковые, визуальные и даже обонятельные эффекты — в самом начале со сцены «внезапно донесся аромат».

Неподалеку от города расположена одна из самых удачных вилл Палладио, построенная в конце 1560-х для монсеньора Паоло Альмерико, но известная под названием «Ла Ротонда». Альмерико, рассказывает архитектор, «пропутешествовал много лет, обуреваемый стремлением к славе, пережил всех своих родственников, вернулся в родную страну и для восстановления сил удалился в одну из своих загородных резиденций». Там он построил «в соответствии со следующими своими выдумками» виллу.

Из всех зданий, построенных Палладио, Ла Ротонда вызвала наибольший резонанс. Она стала, например, моделью для Чизвик-хауса лорда Берлингтона, а в 1979 году ее интерьеры представил очень в выгодном свете Джозеф Лоузи в своем фильме «Дон Джованни».

Верона, до которой от Венеции не больше двух часов поездом, а на машине и того меньше, являет собой ее идеальную противоположность. Здесь есть холмы и бурные альпийские речки, а «на берегах возвышаются скалы, где темнеют кипарисы и туманно серебрятся оливы», как писал Рескин. И самое главное, чего нет в Венеции — массивные, уцелевшие до сих пор римские постройки. Огромный амфитеатр (примерно 100 год н. э.), с его сорока четырьмя ярусами сидений (которые часто обновляли начиная с XVI века), некогда вмещал 22 000 зрителей. Если въезжать в Италию через перевал Бреннер, этот город и его здания первыми попадаются на пути. Прежде всего именно они открывались взорам северных завоевателей и путешественников. Гёте, страстно жаждавший классицизма, именно здесь впервые с ним столкнулся. Восхищение не помешало ему анализировать, — а ведь большинство из нас просто бродили бы по округе и смотрели во все глаза! Поэт размышлял о том, как создавалась эта огромная окружность и какой эффект производила на тех, кто собирался здесь: по мнению Гёте, она была призвана «впечатлять собой людей, чтобы заставить их почувствовать и поверить в свои силы». Все началось с импровизированных трибун, которые сооружали из скамей, бочек и телег, чтобы лучше видеть через головы толпы, а дальше уже специально для публики строят конструкции, поднимающиеся уступами. Затем архитектор удовлетворяет «всеобщую необходимость», создавая «максимально плоский кратер»:

Это «единое тело» некогда, по свидетельству Кориэта, наблюдало за боями гладиаторов и быков, видело — прежде всего в дни карнавала — такие «триумфальные зрелища… как конные турниры и другие благородные состязания», а в наши дни посещает блестящие ежегодные оперные сезоны.

Как и во многих римских городах, самые очевидные достопримечательности — всего лишь капля в море; отсутствие следов древних поселений в лагуне подчеркивает, насколько далека она была от жизни на материке в первые века своего существования. Порта Борсари и другие арки и портики сохранились почти неизменными до наших дней и ослепляют своей белизной в городе, где полным-полно розового и пестрого мрамора. Понте Пьетра (современная версия оригинала, который сильно пострадал от бомбежек во Вторую мировую войну) нависает над сине-зелеными водами Адидже рядом с римским театром. Это здание начали строить, наверное, лет за сто до амфитеатра, но в целом завершили уже в Средние века. Его откопали в XIX веке в очень хорошем состоянии и восстановили специально для того, чтобы с 1962 года проводить там ежегодный театральный фестиваль. А потому некоторые детали, включая то, что осталось от античного мраморного пола орхестры перед сценой, летом скрыты за современными сценическими конструкциями и местами для зрителей. Но наблюдая за репетициями или работой декораторов, как бы ни были далеки их методы работы от римского театра, мы можем приблизиться к пониманию пустого сценического пространства.

Театральный комплекс террасами спускается по склону холма, напоминая застывший поток фрагментов античной архитектуры: капителей, отдельных крупных каменных блоков, надписей, скульптурных сцен — всех этих печальных обломков империи, число коих кажется бесконечным. Из театра можно подняться, на лифте или по лестнице, на вершину холма в бывший монастырь Сан-Джироламо. Когда поднимаешься по ступеням мимо розовых олеандров (где в один из приездов я видел маленьких, тонконогих желтых паучков), постепенно открывается все более завораживающий вид на реку. Из окон обители можно увидеть театр, а дальше, среди высоких сосен, течет Адидже, и греются на солнце крыши и башни города. Вот устремилась ввысь башня Сант-Анастазиа, а где-то на горизонте маячат краны и высотки… Сейчас в монастыре расположен прекрасный археологический музей. В экспозиции представлена, например, фигура больше человеческого роста, изображающая императора в кирасе и плаще. Идентифицировать его сложновато, поскольку голова отсутствует, но украшения его доспехов сработаны на совесть, не забыты даже маленькие бараньи, львиные и слоновьи головы. Впрочем, найдутся в музее и целые фигуры, снабженные головами: некоторые — со сложными императорскими прическами, другие — с восхитительными коронами и диадемами. Выдающимися их не назовешь, но превосходный белый мрамор, из которого они сделаны, оставляет приятное впечатление. Пройдя по небольшой, тихой галерее эпохи Возрождения, украшенной пальмами (отреставрированной в 1920 году), попадаешь на выставку мозаик, свезенных с разных концов несомненно процветавшего римского города.

Верона выжила как один из главных городов Италии вестготов. Позже здесь сформировалась средневековая община, а затем, в XIII и XIV веках, обосновалась династия, известная как делла Скала, или Скалигеры. Один из основных периодов строительства наступил здесь после землетрясения 1117 года, когда были восстановлены церкви Сан-Лоренцо, Сан-Дзено и Дуомо. Позже появилась Сант-Анастазиа; ее строительство началось в конце XIII века и по большей части закончилось в XV (фасад оставался незавершенным). Это большое здание, оснащенное, как и другие доминиканские церкви, тремя нефами и впечатляющими колоннами из веронского мрамора. Здесь, в часовне Пеллегрини, находится фреска Пизанелло «Святой Георгий и Принцесса» (1438). Знаменитую рыцарскую сцену с участием златокудрого святого и принцессы с высоким округлым лбом, считавшимся в те времена бесспорным признаком красоты, можно увидеть наверху, справа от арки. Не менее знаменитые лошади этой пары находятся там же, а по другую сторону арки, на неровной, усыпанной камнями земле — то, что осталось от земли дракона. Фреска значительно повреждена, но это только усиливает романтический эффект. Не столь романтическое предостережение можно усмотреть в изображении двух повешенных, которые, в отличие от святого Теория, вероятно, совершили подвиги не столь благородные. «Благовещение» (1424) того же автора находится в церкви Сан-Фермо. Поклонникам Пизанелло следует отправится в герцогский дворец в Мантуе, где в 1968 году было обнаружено немало фрагментов фресок его артуровского цикла — рыцари, битвы, прекрасные дамы, огромный замок.

Возможно, самые известные из средневековых монументов Вероны — это могилы Скалигеров на окруженном стеной и оградой пятачке у церкви Санта-Мария Антика. Будто верный паж былых времен, охраняющий покой своего лорда, служащий в синей рубашке, стоящий у входа, подозрительным взглядом выискивает людей, не купивших билет у Торе деи Ламберти. На возвышениях рядом с церковью и за оградой расположены гробницы, по сравнению с которыми здание храма кажется почти игрушечным. В них покоятся покровитель Данте Кангранде (умер в 1329-м), Мастино II (умер в 1331-м) и Кансиньорио (умер в 1373-м). Меч Мастино и копье Кансиньорио устремлены ввысь, некоторые фигуры украшают крылья, а последнее надгробье, богато отделанное барельефами, не только отличается небывалой высотой, но и занимает огромную площадь. Скалигеры стараются недвусмысленно заявить о своем статусе и надеждах, сколь бы несбыточными они ни были.

Мемориал Кангранде — это копия. Подлинная фигура и фрагменты ее меча находятся в музее Кастельвеккьо. В течение долгого времени он оставался главной крепостью и дворцом этого города, а в январе 1944-го именно здесь бывший министр иностранных дел при Муссолини граф Галеаццо Чиано и пятеро его сподвижников попытались совершить государственный переворот. Архитектор Карло Скарпа превратил Кастельвеккьо в один из самых оригинальных и интересных музеев современной Италии, мастерски включая старые стены и уцелевшие части здания в новые галереи и выставочные пространства. Кангранде выставлен здесь достаточно эффектно, и производит значительно более сильное впечатление, чем в тесном церковном дворе. Обширная коллекция включает также фрески (некоторые фрагменты остались на тех же местах, где они находились, когда музей еще был дворцом) и sinopie (наброски мелом под самими фресками), картины и в первой галерее несколько замечательных средневековых статуй. Прекрасно сохранившиеся изваяния святой Марты из церкви Сан-Фермо (начало XIV века) и святого Бартоломео (конец XIV века), оба — работы Веронезе, наиболее человечны и доступны восприятию из всех представленных здесь. Бартоломео, кажется, вот-вот заговорит, но в то же время он не теряет своей святости, отстраненности, «средневековости». В соответствии с этом переходным состоянием его глаза окрашены черным, но выглядят они несколько неправдоподобно, поскольку в них не обозначены зрачки. Одна рука, которая прежде либо благословляла зрителя, либо держала какой-то предмет, отсутствует. В другой руке он держит свиток, где на латыни он сам объявляется, внушительно и убедительно, изгнателем демонов, разрушителем идолов и omnium protector (всеобщим защитником).

Список богатств Вероны можно продолжать: множество интересных и элегантных зданий на пьяцце делле Эрбе и пьяцце деи Синьории, среди которых особенно выделяется Лоджа дель Консильо с ее фасадом эпохи Возрождения насыщенного желтого цвета, возвышающимся над стройными колоннами галереи и украшенным фресками и маленькими статуями таких героев Веронезе, как Катулл и Витрувий; Джардино Джусти, сад XVI века, где «огромные кипарисы взмывают в небо, как шпили» (Гёте); чудесный средневековый дом и могила, романтично приписываемая шекспировской Джульетте, несмотря на то что в первой версии этой истории она жила в Сиене. Но, возможно, лучшим завершением визита в Верону станет возвращение в Венецию, которое позволит еще раз насладиться контрастом. Гёте, радостно сбежав от политических и социальных обязанностей, ожидавших его по ту сторону Альп, нашел чрезвычайно интересным свое осеннее путешествие по Вероне, Виченце и Падуе и раскинувшимся между ними виноградникам и холмам, с которых открывались великолепные виды: «изобилие цветов и фруктов, свисающих с деревьев и через ограды и стены», крыши, «обремененные грудами тыкв, и удивительнейшие на вид огурцы свисают с шестов и шпалер». Но именно приезд в Венецию он прочувствовал, как настоящее событие.

А если высокопарные речи могучего литератора вызовут у иного читателя ироничную улыбку, возможно, последнему небезынтересно будет узнать, как Гёте описывает тот момент, когда Венеция наконец-то стала для него реальностью. Поэт подплывал к городу по Бренте, когда с его лодкой поравнялась гондола. И он вспомнил привезенную когда-то из Венеции его отцом маленькую модель гондолы, с которой ему изредка позволяли поиграть. И вот, «когда появились гондолы, их сверкающие, обитые сталью носы и черные кабины приветствовали меня, как старые друзья».