Вера, Надежда, Любовь

X. КУДА ХОДИЛА И С ЧЕМ ВЕРНУЛАСЬ НАДЕЖДА

«Влюбилась в попа! Ну нет, голубчики, не на такую напали!»

Надежда постучала. Через минуту за дверью громыхнуло пустое ведро.

— Тут живет отец Александр? — в наступательном тоне спросила Надежда, прекрасно зная, что отец Александр живет именно тут.

Дверь отворилась. В темноте не разглядеть было, кто отворил.

— Это я. Милости прошу.

Надежда задела ногой то же ведро.

— Ничего, ничего. Проходите.

Затем отворилась еще одна дверь — из тьмы в свет, и Надежда переступила еще один порог.

Комната плохо была обжита. Книги — главное, что тут было, — не составляли уюта. Они лежали в беспорядке на самодельных полках, на кровати, на подоконнике. Неразвязанные стопы книг лежали даже на полу. Стоял тут еще стол с кипой бумаг. Под настольной лампой дымилась в пепельнице сигарета.

Отец Александр освободил от книг стул и пододвинул гостье.

— Милости прошу, — повторил он.

Надежда, помедлив, села.

— Вы меня знаете, — начала она в том же своем тоне.

— Здравствуйте, Надежда Федоровна. Конечно, я вас знаю. Рад, что вы пришли.

— Ну, уж это положим…

Она подняла глаза. Заурядный парень стоял перед нею. В мятых штанах, в клетчатой рубахе, рукава завернуты до локтей. Поп? Скорее электромонтер. Такое впечатление было неожиданно для Надежды и нежелательно.

— В общем, так! — сказала Надежда, боясь потерять тот напор, с которым она явилась. — Прошу, чтобы вы не встречались с моей сестрой. — Помолчав, она добавила: — Хватит с нас одной Веры.

— К смерти Веры я не причастен. Я ее даже не видел при жизни. Причастна ли церковь — выяснять долго. Обещаю вам не встречаться с Любой.

Надежда встала, ничего другого ей не оставалось. Не поверить ему? Чтобы сказать об этом, нужно было хоть какое-нибудь основание.

— До свидания, — сказала она не слишком решительно.

Хозяин тотчас шагнул следом за нею, как бы желая ее удержать.

— Рад бы сделать для вас что-нибудь большее. Не могу придумать…

Надежда, обезоруженная, стояла в дверях. Она никак не ждала, что разговор будет таким коротким.

— Я ведь тревожусь как-никак… — сказала она, лишь бы что-то сказать. — Знаете, какая она у нас, Люба-то! Глупая. За ней глаз да глаз…

— Люба — глубокая душа. Таким внимание нужней, чем прочим. Я согласен.

Надежду это кольнуло. Его мнение о Любе выше ее мнения — он это давал понять. Но говорил «согласен». Надежде неловко стало. Уйти она не могла.

— Что ни день, то новость! — добавила она так бодро, как только могла. — Теперь ей втемяшился какой-то Люцифер.

— Люцифер — князь тьмы…

Он хотел сказать, что этот новый Любин интерес его волнует мало. Но Надежда ахнула.

— Вот видите! Этого еще не хватало!

Александр засмеялся. От удовольствия он засмеялся. Надежда улыбнулась тоже, хотя и вынужденно.

— Скажите: вот вы работаете там… Вам не трудно?

— Как вам сказать? Привыкла…

— Ну да… Я понимаю. Я хотел спросить не о том.

Он быстро отошел и сел у стола, глядя не на нее, а в угол. Можно было понять это так: разговор не продолжится, надо уходить. Но как раз поэтому Надежда уйти не могла.

— Пойду… — сказала она.

— Я хотел спросить не об этом, — повторил Александр. — Может, вы останетесь? На полчаса. На десять минут. Сядьте, пожалуйста, я вас прошу.

Чуть отошла дверь, и Надежда успела увидеть, что в комнату кто-то заглянул. Вон что! Здесь подслушивают и следят. Так провалитесь вы!

Александр ее опередил. Он распахнул дверь.

— Анна Матвеевна, войдите сюда!

С руками под фартуком вошла румяная старушка, тихая и виноватая. Надежда знала ее.

— Хозяйка моя, — представил ее Александр. — Имеет страсть закармливать… Ну, что там у вас?

Румяная старушка достала из-под фартука тарелку с теплыми пирожками. Поставив тарелку на стол, она вышла, не глядя ни на кого, пристыженная, будто тарелку эту она украла, а ее схватили за руку.

— Вы хотели что-то спросить, — напомнила гостья. — Спрашивайте, а то я пойду.

Она сердилась на старушонку за то, что та оказалась безобидная, а ее, Надеждин, гнев оказался напрасен. Она сердилась на себя — за то, что куда ни повернись, все как-то выходит, будто виновата она, Надежда.

— Электросварку считают делом не женским. Это вам не мешает? Я не о людском мнении. Что чувствуете вы сами — работа помогает вам быть прекрасной?

— Труд возвышает человека, — изрекла Надежда. И покраснела.

Чтобы выйти из положения, она шутливо кивнула: вот, дескать, вам и ответ. Не угодно ли?

Александр глядел на нее будто бы со скорбью в лице. Многие так выражают свое восхищение. Был он и сентиментален, как все, кто от жизни на отдалении. На минуту он поглупел.

— Я, Надежда Федоровна, слесарем был. В вагоноремонтном депо. Слесарем…

Будто слесарем быть так же редкостно, как быть английской королевой. А он был! Он боялся — ему не поверят.

— Я работал хорошо. Это правда, Надежда Федоровна, — труд возвышает…

Он не хвастал, нет! И нельзя сказать, что гордился он не по праву. Только гордость эта была запоздалая. Эмигрант, уехавший на чужбину, гордится, что и он соотносится как-то с великой своей родиной: родился там, ходил по той земле. Или как словно бы проспал человек лет двадцать пять: избитых слов он не стыдится, они для него остаются свежи.

Надежде не хотелось видеть маленьким этого странного попа. Видеть человека маленьким всегда обидно как-то. Желая вернуть его в прежнее качество, Надежда спросила:

— Ну, а этот, как его… Люцифер? Он не опасный? Я имею в виду — для Любы?

— Чепуха! Полезен, если хотите. Люцифер — небесный революционер…

Надежде такая рекомендация показалась забавной. Она ойкнула от неожиданности и засмеялась.

— Ну как же, Надежда Федоровна, как же! На небе — как на земле. Люцифер был ангел — светоносец, правая рука бога. Оказался оппозиционером, задумал свергнуть монарха и угодил в ссылку — в преисподнюю в качестве князя тьмы. Ничего божественного, обычная земная история. Так что Любе ничто не грозит. Я бы и вам посоветовал.

Он оглядел книги, увидел, что искал, и встал на спинку кровати, чтобы дотянуться до верхней полки. «Нормальный человек», — дивилась Надежда.

— Я дам вам книжку одну, — спрыгнул он. — Берите, берите! Это не жития святых. И вообще не думайте, пожалуйста, что я хочу привлечь вас к церкви. Можете не приносить. Оставьте в городской библиотеке у Анны Михайловны.

Надежда помедлила-помедлила и взяла.

— Спасибо, — растерянно сказала она.

Нет, все же надо было уходить. Уходить и уходить!

— Погодите! Еще минуту одну, не больше. Может, и не стоило бы, ну да ладно!

Отец Александр подал ей листок.

— Сломало сваю у моста — льдом. Будут, наверное, забивать новую. Но сваи там не надо. Достаточно двух распорок под углом — ничего особенного. Тут чертеж и расчет прочности. Азбучное дело, но может не прийти никому на ум. Кто-нибудь из ваших друзей мог бы предложить от своего имени… Непременно от своего.

Дома Надежда как вошла, так и села в передней. Она никак не могла выбрать тон — рассказать ли о попе уважительно или, как всегда, с усмешкой. Остановилась она на втором, привычном.

— Ну, хитры, черти! Вот и дивись, почему в него девки влюбляются, почему в церковь ходят. Он же меня околдовал!

Листок с чертежом Карякин рассмотрел, ничего не сказал и передал другим. Другие поступили так же.

— Гляди-ка, Байрон! «Мистерия Каин».

Пошла по рукам и книга.

— Надо мне было спросить, почему он поп, — спохватилась Надежда.

— И почему он не женат, — подсказал кто-то. — Попу холостому быть не положено.

— Тебе, Надежда, его сюда позвать бы — вот что. Мы бы его тут раздели!

Надежда пожалела:

— А ведь пришел бы! Ей-богу, пришел бы.

— Упущение! — согласился Карякин.

— Ну да ладно! Не идти же к нему второй раз! Что тут у нас? Как гости?

Компания, заметно скисшая за эти часы, опять воспрянула духом: в доме явилась хозяйка. Надежда отворила дверь на балкон. В комнату вошел бодрый дух талой воды, а табачный дым шевельнулся и медленно пополз наружу. Затем Надежда кликнула женщин. В две минуты были убраны грязные тарелки, окурки и всякий сор. Стол преобразился, сам воздух переменился, стало опять празднично. Мужчины перестали допытываться друг у друга: «Ты меня уважаешь? Нет, скажи, ты меня уважаешь?» Лешка завел радиолу. Все разом вспомнили про женщин, и пошли танцы. Только Степан с Пашкой все еще стояли в углу. Пашка держал Степана за пуговицу.

— Ну хорошо, — говорил он. — Тянуть из болота. А как? Если, скажем, бульдозер в болото сел — тут все ясно. Ты меня уважаешь, да? Ну, вот тогда скажи.

— Черт его знает! — разводил руками Степан. — Сам не знаю. Понимаешь — нет? Хоть подумать, что ли, как веселей жить. Зайдешь в Дом культуры: танцы — кино, кино — танцы. Хулиганье… Верно я говорю? Нет, ты скажи, верно я говорю?

Карякин отправился за Надеждой следом на кухню — помогать.

— Сейчас будет пирог, — пообещала Надежда. — Подайте мне банку с вареньем. Ну, как вам наша квартира? Это не варенье. Это мука. Спасибо. Минуточку не уходите, вы мне будете нужны. Бедные мои гости! Что бы с вами было, если бы я не пришла? Владимир Сергеевич, можете петь арию мельника: вы весь в муке. А пирог опять подгорел…

Карякин равнодушно кивнул. У него из головы не выходил священник. Думая о нем, Карякин погладил кафельную стену, повертел краны. Холодная вода, горячая вода.

— Красота! — отвлекся он. — Роскошная жизнь.

— Скоро и вам дадут.

— Слышу об этом второй раз. Может, вы что знаете?

— Степан знает, — шепнула Надежда.

— Да? — Карякин выглянул из кухни.

Степан и Пашка все еще стояли в углу, держа друг друга за пуговицы.

— И все-таки я вам скажу, этот поп… Ай, ну его! Из головы не идет. Я лучше о другом…

— О другом, о другом! — подхватил Карякин и мотнул головой так, как если бы там тоже сидел поп и Карякин хотел его вытряхнуть.

— Нынче у меня разговор один был. С Тарутиным. Мне показалось, что я плохо его знаю. А я училась у него, он наш сосед. По-вашему, он какой человек?

Карякин вздохнул.

— «Не стоит слов. Взгляни и — мимо!» Он мне надоел. Это единственно, что я могу сказать определенно. А какой он человек… Никакой. В меру умен, в меру хитер. Труслив…

— Скажите-ка!

— Трус, каких свет не видал. Кажется, нас зовут. Как я понял, этот богатырский пирог…

— Ну, вы такой понятливый! — засмеялась Надежда.

Карякин взял пирог и понес его к столу. Надежда взяла кипящий чайник и понесла туда же. Гости встретили их общим восклицанием «О!», что всегда есть восторг. Было начало весны, новоселье, суббота. Вечер был очень хорош. О попе никто не вспомнил.

Злое память не держит.

Мы любим эту сентенцию, она рисует добрыми нас самих. Благодарение природе, человеческое сердце устроено очень разумно. Если бы в нас задерживались все обиды, укоры, унижения и собственная наша злая воля, редкий человек доживал бы до десяти лет и человечество сплошь состояло бы из детворы. А так как по понятной причине такого быть не может, то не было бы самого человечества. Эта логическая фигура, как думается, хорошо доказывает, что сентенция о всепрощающем сердце правдива. Была бы она правдива еще более, если добавить «в конце концов»: в конце концов помнится только доброе. Но пока конец всех концов не явился, все происходит вопреки мудрости. Мы помним злое и забываем доброе.

Про Тарутина Надежда не могла забыть: он ее обидел. Едва приходило на память, как она стояла перед глухими воротами просительницей, все в ней закипало. Теперь всякое слово о нем было Надежде важно. Карякин никогда бы не мог предположить, что его случайное замечание о Тарутине может иметь последствие.

«Трус? — думала Надежда. — Ну погоди же!» В понедельник она отпросилась с обеденного перерыва. Дома она надела все лучшее, что было в гардеробе, накрасила губы и явилась в школу.

Был звонок, когда она вошла. По коридору бежали последние опоздавшие. Тетя Нюра возила тряпкой на палке по кафельному полу вестибюля.

— Здравствуйте, тетя Нюра! Ну, узнавайте скорей. Не узнали… Ну, Надя Иванова, Любы Ивановой сестра. Неужто забыли?

— Батюшки, Надя! Эко, царица какая! Право слово, царица!

— Я к директору. Тут он?

Тетя Нюра подмигнула: минуточку погоди.

В коридоре было пусто и гулко. Через дверь, которую тетя Нюра неплотно за собой притворила, слышен был ее шепот и бабий тенорок директора.

— Иванова? Ивановых миллион. Ах, эта! Скажите — меня нет. Ушел на урок. На заседание в гороно. К черту на рога.

Надежда решительно открыла дверь.

— Здравствуйте, Иван Спиридонович, — сказала она, пересекая комнату. — Я слышала, вас нет?

Тарутин опешил.

— Совершенно справедливо, — пробормотал он. — Я иду на урок.

— Неправда. У вас нет урока, я видела расписание. И заседания у вас нет, и в гороно вам незачем. Разве вот только к черту на рога. Но туда вы еще успеете.

Говоря это, Надежда улыбалась. Улыбка никак не вязалась с ее словами. Это сбивало Тарутина с толку.

— Чем могу служить?

— Нехорошо, Иван Спиридонович! — шутливо упрекнула его Надежда. — Ведь я бывшая ваша ученица, соседка. Правда, теперь я не Иванова. Я теперь Воронина. Слыхали, может быть?

Еще бы он не слыхал! Воронин Илья Степанович, главный инженер строительства, член бюро горкома, первый человек! И это его жену он вчера турнул от ворот. Скандал! Может, какая-нибудь другая Воронина?

Надежда удобно села в кресло и достала папиросу.

— Мой муж не знает, что я у вас.

— Это будет наша с вами тайна, — сказал Тарутин игриво. Ему самому понравилось, как хорошо, как светски он пошутил.

— Мы по-разному с ним воспитаны, — продолжала Надежда. — Я, вы знаете, человек простой. А у него один брат работник союзной прокуратуры, другой помощник министра, третий кандидат наук, жена второго брата журналистка, а дядя по линии отца член ЦК.

По мере перечисления от чина к чину Тарутин медленно опускался в кресло, пока не сел совсем. Когда он сел, Надежда сказала:

— Ах, это неважно! У вас можно курить?

Тарутин с готовностью пододвинул ей пепельницу.

Закуривая, Надежда наклонилась, чтобы спрятать улыбку. Новая ее фамилия была действительно Воронина. И действительно, некоторые Степановы двоюродные, не то троюродные родичи были какие-то важные люди. А главное, озорство это пришло Надежде на ум только сейчас. Идя сюда, она готовилась к другому разговору.

— Моя сестра Люба Иванова собирается бросить школу.

— Как так? — удивился Тарутин.

— Этот же вопрос я хотела задать вам. Она заявляет, что школа ей чужая. Что это значит? Я понимаю так: если из двухсот учеников хотя бы одному школа чужая — это серьезный показатель. Муж хотел звонить в гороно, но я его отговорила. Люба склонна к религии — вы знаете. Мы с мужем изо всех сил боремся с этим злом, а школа нам не помогает. Как же так?

— Что вы! — пришел в ужас Тарутин. — Что вы, Надежда… Простите, запамятовал…

— Федоровна.

— Дорогая Надежда Федоровна! Люба примерная ученица. Она, знаете ли, удивляет нас. Кругозором… Вот недавно назвала Христа образом, так сказать, литературы. Вроде Микулы Селяниновича. Что же, пожалуйста! То есть не совсем, правда, по учебникам. Но, однако, должен вам сказать… Хвалят ее, понимаете… Весь учительский персонал в один голос: хорошая ученица. Не может быть того, что школа ей чужая. Что же касаемо антирелигиозной работы, просто ваш муж, извините, не в курсе.

Надежда положила окурок в пепельницу.

— Рада, если так. Я-то сама была в этом уверена. Извините. Я все передам мужу.

Тарутин сам открыл ей дверь.

— Заходите с мужем как-нибудь на досуге. Все-таки бывшие соседи…

Надежда не обернулась.

Вернувшись, Тарутин упал в кресло. Папироса в пепельнице еще дымила. С золотым мундштуком… Этой женщине пальца в рот не клади! Она улыбается, но она не ангел. Отнюдь!

Вошел Карякин.

— Виноват, Иван Спиридонович. Я за классным журналом.

— Сядьте! — повелел директор.

Вошла тетя Нюра с ведром и щеткой.

— Сядьте! — приказал директор и ей.

Сидя на диване, Карякин и тетя Нюра переглянулись.

В Тарутине проснулся стратег. Свет истины осветил ему перспективу: проработочной кампании не миновать. Но прорабатывать будут его, а не девчонку эту, не Любу! Дела! Было еще не поздно сделать встречный ход — признать ошибки. Но не сейчас, конечно, не в эту минуту, поспешностью можно напортить. Надо сделать это при всех, чтобы был резонанс.

Тарутин скосил глаз на пепельницу. Затем он сделал движение погасить дымящий окурок, но лишь переставил пепельницу в другой край стола. Карякин и тетя Нюра, сидевшие с немым вопросом, никакого ответа не получили.

— Ничего, ничего, — сказал Тарутин. — Это я так…