Вера, Надежда, Любовь

XIV. ДЫМЯЩИЕ ГОЛОВЕШКИ

— «Так доношу вашему преосвященству, что предложение отречься от святой церкви отец Александр не отверг, но промолчал. Вкупе с непотребными мыслями, высказанными им на сборище, не есть ли сие умолчание…»

— Человек, который привез все это, — он тут?

— Он здесь, ваше преосвященство.

— Дайте понять доносителю… — «Экий осел!» — подумал он про Кирилла.

— Будет исполнено, ваше преосвященство. — Продолжайте…

А за дверями комнаты, в приемной, сидел на белом диване отец Кирилл. На паркетное поле перед ним падал солнечный переплет окна. Витражное окно лежало перед Кириллом дорогим ковром. Все тут было богато, образцово, но пусто. Кирилл сидел уже больше часа. Про него забыли, может быть? А может, донос, с которым он явился, слишком серьезный донос? Вместе с отцом-то Александром всыплют как следует и ему? Большие гостиные часы едва плелись. Можно было сойти с ума, глядя на этот маятник.

— Сочинения «К критике гегелевской философии права» в отдельном издании не имеется. Я сделал запрос на первый том Маркса — Энгельса, где помещено это сочинение. Извините, ваше преосвященство, вы хотели что-то сказать.

— Что вы думаете? Вообще, об этом…

— Думаю, ваше преосвященство, что это серьезней, чем доложено.

— Кхе-кхе…

— Истинно так, ваше преосвященство.

— Пригласите его ко мне. Если от церкви станут отходить такие люди…

— Будет исполнено, ваше преосвященство!

В городе по обе стороны реки только и разговоров было, что о диспуте в клубе. Священник прославился. Дня через три, в воскресенье, к церкви отовсюду потянулись люди. Празднично пестрели на весеннем ветру платки и юбки. Девушки останавливались у церковной ограды и дальше пока не шли. Ребятам было проще. Всячески озоруя, они делали вид, будто церковь их вовсе не интересует, некоторые притворялись пьяными. Старухи крестились на богохульников. Эти старухи были старухи глупые, они не способны были уразуметь сути. Кто-то, оказавшись совсем близко, юркнул, наконец, в распахнутую дверь. За ним двинулись и остальные.

— Пошли и мы. Больно охота, девки, на этого попа посмотреть.

Сима тащила за собой подругу.

— Упрямая ты, Любка, сил нет! Ходит в церковь всем наперекор. А когда идут все, ее калачом не заманишь. Ну ты скажи, в чем дело?

Люба отвернулась. Не хотела она идти с Симой. Сима шла ради пустого ротозейства, в этом ее желании не было ничего от веры, никакой высоты. Люба не хотела быть в толпе зевак.

— Уж больно ты храбрая! — сказала она Симе. — А если в школе узнают? Гляди-ка вон!

Сима обернулась и увидела Тарутина. Он был багров, нес веник и эмалированный таз. Тарутин шел из бани.

— Здравствуйте, Иван Спиридонович, — с притворной кротостью поклонилась Сима.

Тарутин не ответил.

— Господи воззвах… — звучало под куполом где-то, будто с небес.

На клиросе пел хор. Пел какой-то усатый купеческого вида человек с тусклым лицом, пел некто длинный, похожий на журавля, старая женщина — в прошлом актриса, какой-то верзила-губошлеп, а рядом с ним подросток. Пели они хорошо.

Ребята и девушки отчужденно жались позади толпы у самой двери. Тут было все для них неожиданно притягательно. Что-то читали очень долго и неразборчиво. Потом запели опять, и, когда запели, отворились царские врата. Не из врат из этих, а сбоку вышел отец Александр с кадилом. Он встал во вратах спиной ко всем, поднял кадило и только после того возгласил:

— Премудрость просте!

Исполнитель главной роли… Как удивительно: серьезный человек выступал в этой роли без смущения. Новички с уважением оглядывали стены, густо населенные святыми и апостолами. В сознание исподволь входила тайная мысль: а может, и на самом деле тут есть серьезное? И опять взгляд на священника: как удивительно!

Когда служба кончилась, отец Александр снял с себя епитрахиль, перекинул ее через аналой возле престола и долго стоял без мыслей. Затем он вошел в ризницу. Здесь было зябко и неуютно. Отец Александр подошел к водопроводной раковине, напился из крана, как горновой после смены.

Он устал. От смены этой своей, от жизни своей, от себя самого. В памяти у него ливнем лил ливень. И он, хорошо обучившийся видеть себя со стороны, видел себя в слезах. Та, другая жизнь — давно ли стала она другой? Когда и как это случилось?

Когда и как углядел его этот вкрадчивый человек — Григорий Хомяков, ректор духовной семинарии? Взял парня, будто куль с мукой, и увез куда хотел, сделал с ним что хотел.

В первые дни после смерти Фаины это удалось бы всякому. Но потом, когда утихла боль, когда вернулась воля, что же тогда-то он глядел? Не видел разве — попа из него хотят сотворить. Видел, конечно. Да только была бы жизнь проста, как брюква, — оно пожалуй, и сам бы взвыл. От брюквы-то…

Был Хомяков застенчив. Он жил бобылем, жена от него ушла к какому-то плотогону — смелому, горластому матерщиннику. Сын у него погиб, утонул среди ясного дня.

— Числись в семинарии, учись чему хочешь. Гляди-ка, дом у меня, книг сколько, лодка с мотором. Сыну наживал. Мыслил — до высот доведу. Для кого теперь все это?

Уголки его губ обиженно опускались. Странно было поверить, что семинаристы обходили его за версту. Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Обманчивый человек…

Саша не поддавался. Он ушел как был, ни в чем. Да вернулся потом: зима, одет кое-как, без денег. Жалко стало не только себя самого, Хомякова — тоже. Человек как человек…

— Об этом думать забудьте, — сказал он, вернувшись. — Бога нет, уведу половину семинаристов — вам же хуже.

Хомяков смотрел на него с любовью. Так смотрят на подрастающих детей: «Взрослый уже, самостоятельный. Ну, расти дальше, мой милый. Мужай…»

На следующий день он с видом заговорщика положил перед Сашей антирелигиозную брошюру «Свет и тьма» без титульного листа, в обложке от конторской книги — для маскировки. Хомяков отобрал ее у какого-то семинариста и теперь вот принес ему, своему преемнику-сыну, если Саша позволит так себя называть.

Саша эту брошюру прочел. Анонимный автор был очень сердит на религию и на ее проповедников. Помнится, особенно не в чести оказался почему-то Соломон. Дело в том, что у царя Соломона было семьсот жен. Атеист торжествовал: морально разложившийся царь почитался в библии как образец человека.

Саша тут же схватился за библию. Благо она лежала на столе как-то удивительно под рукой и как-то редкостно удачно оказалась в ней какая-то закладочка. Саша прочел «Песнь песней», поэму о любви вроде той, какую он сам пережил. «Ты прекрасна, возлюбленная моя; ты прекрасна!» Фаина вставала перед ним опять.

И другие какие-то закладочки оказались в библии. Саша прочел Екклесиаста, думы уставшего человека, «Книгу премудростей Соломона», где Соломон оказался мудр. Семьсот жен были им любимы. А тот, кто сочинил брошюру, не любил и единственной. Жена наверняка ушла от него к какому-нибудь плотогону, смелому и горластому матерщиннику.

Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Смекалистый человек… Это он сочинил брошюру. Из текущей атеистической литературы Хомяков выбирал ляпсусы, опечатки, допотопные агитприемы, всякого рода зубоскальство вместо аргументации, всяческое высокопарное пустозвонство, а также места тусклые. Этим кропотливым трудом он не спеша занимался несколько лет. Затем Хомяков систематизировал свою коллекцию, отпечатал на машинке, и вышла пародия довольно злая, хотя и не слишком явная. И стала ходить по рукам книжечка анонимная, вроде бы тайная. Хомяков лютовал, гоняясь за ней, а сам аккуратно подсовывал ее по очереди всем ребятам, хоть сколько-нибудь думающим. Механизм был не хитер, но срабатывал: книжица отбрасывалась, а библия захватывала и увлекала.

Он вообще с риском был, Хомяков этот, и немного с загибом. У духовного своего начальства состоял на подозрении как вольнодумец. Литературы всякой нежелательной у него было немало, и он даже ее не прятал особенно. Известная книга Ренана про Христа оказалась у Хомякова по-французски. Саша пожалел, что в школе относился к инязу как к бесполезности. Едва пожалел, как пришел домой к Хомякову учитель французского языка — на второй же день. Удивительно было и радостно — как скоро после школьного курса Саша двинулся дальше, как стал свободно читать.

Потом явились книжки, которые мало кто мог иметь. Откуда они брались — неясно было. Хомяков, верный себе, откуда-то их привозил. Как интересно: никто из семинаристов не мог читать, один ты читаешь! Ясперс, Хейдеггер, Камю… Знает ли хоть кто-нибудь, что это великие философы? Никто. Один ты знаешь. Экзистенциализм!

Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Вдумчивый человек… Сам он этих книг не читал. Что они такое — Хомяков понимал чутьем, догадкой. В них содержалось учение об одиночестве человека. То был напиток пьяный. Артура Шопенгауэра потревожили в могиле ради него. Великий Кант — слишком великий, чтобы раствориться полностью в этом питье, — вошел сюда куцый, с приставкой «нео». Здесь был где-то рядом и Ницше — истошный мракобес, и Кьеркегор — блаженный меланхолик. Но для ума неокрепшего тут достаточно было манящих слов. Опьянение было сладостно. А яд поражал тем временем ум — клетку за клеткой, клетку за клеткой…

Семинаристы сторонились ректорского любимчика: «Вольнослушатель. Аристократ…» Ему бы огорчиться, как прежде, но он не горевал. Не так уж плохо — аристократ. Одиночка? Неплохо тоже. «Вершина духа в момент озарения экзистенции, — читал он по-французски, — доступна лишь одинокому, чье бытие есть печаль, вина и страдание».

Была у него идея другая. «Своя» — так он думал. Смутно, правда, но без уклонений складывалось для него необычайное призвание: обновить церковь. Этой гордой мечте он и обязан был саном.

Жизнь «во Христе» — игра. Первый спектакль был при выпуске. В тот день Саша стал отцом Александром. Еще тайно жило где-то не то упование, не то опасение: холостым священник быть не может. Но Хомяков предусмотрел и это. Невеста нашлась, и даже не плохая будто бы. На вид…

В брачную ночь он долго ее рассматривал, сидя напротив за столом.

— Ну как?

— А ничего, — слабо улыбнулась она. — Интересное представление.

— Тебя как звать-то? — я забыл.

— Валя.

— Что же нам теперь делать, Валя? Ведь ты моя жена.

Та глядела на него со страхом.

— Я не подумала, — умоляла она его. — Дура я, вот и все. У меня ревизия была в ларьке, недостача три тысячи шестьсот. Лучше я в тюрьму пойду. А?

Девушка похаживала в церковь — с грехами была. Не удивительно, что углядел ее этот вкрадчивый человек — Григорий Хомяков. Взял девушку, будто куль с мукой, и сделал с ней что хотел. Она его ненавидела. Как, впрочем, и Александр тоже, в этом они были едины. Хомяков дал Вале тысячу рублей — задаток, а через день после венчания обещал еще три. Где бы она взяла четыре тысячи? А тут ни за что… Так изобразил дело Хомяков. А оказалось, что надо ложиться в постель с попом.

Он ходил без цели, без пути, без дорог, где придется. Брачная ночь была тускловата, сыровата, луна светила вполдиска. Собаки, потревоженные шагами, лаяли долго-долго. В эту ночь Александр был идеально одинок. Но что-то никакая экзистенция в нем не озарилась. Он чувствовал голод, тоску, отвращение к самому себе. Под утро он вздремнул в парке на танцевальной площадке. «Все напрасно, все напрасно», — навязчиво повторялось в уме.

Напрасной оказалась и эта его жертва: Валя ушла следом за ним, оставив деньги на столе. Чуда с ней не случилось. Она получила год тюрьмы, вернулась, мыкалась по сей день, все не могла себя найти. Время от времени она являлась к Александру со своей неизменной красной хозяйственной сумкой — советоваться, как жить. Он уговаривал ее взять у него хотя бы немного денег, а посоветовать ничего не мог. Это он, пастырь-то…

Он ясно увидел потом: церковь нельзя обновить. Идея была заурядная: дядя Афоня из автобазы и тот додумался. Идея была ложная — он понял уже потом. Повторилось то же, что прежде: он петлял, кружил, а истина лежала рядом. Для него она теперь была вдвойне дорога и вдвойне пугающа — ведь надо было менять жизнь. И очень обидно поэтому, что так легко, будто пустячную шараду, Карякин разгадал эту мысль и развеял ее без всякой жалости. «Что она для него, — думал отец Александр. — Он-то ее не выносил». Конечно, он, Александр, сам в себе виноват. Один ли он? Хотелось, чтоб не один. Хотелось отыскать кого-нибудь и переложить на него хоть часть. Ай, Хомяков же ты, Хомяков!

В церковном дворе на карнизе, где дьячок Филипп застал однажды Любу, стоял на этот раз он сам и заглядывал внутрь. Кирилл и Сидор сидели на скамейке поодаль.

— Ну? — спросил отец Кирилл.

Дьячок спрыгнул и отошел от окна.

— Сидит…

— Подождем еще, — сказал Кирилл. — Не будет же он там ночевать.

Дьячок нервно сплюнул.

Некоторое время все трое сидели молча.

Тут же, в церковном дворе, в сторожке у Сидора был приготовлен стол. Оставалось дождаться, когда отец Александр уйдет, то было непременное условие. Уходя, отец Александр обязательно зайдет к Сидору отдать ключи и если не увидит — обязательно догадается обо всем. О Кирилловом доносе он не знал. Тем не менее дать ему сейчас лишний козырь в руки было бы неосмотрительно. Сидеть тут, когда коньяк на столе, было пыткой. Первым не выдержал сам Кирилл. Ни слова не говоря, он встал и вошел в ризницу.

Александр коротко глянул на него, ничего не спросил.

— Дело, признаться сказать, деликатное, — начал Кирилл. — Мы приглашаем вас посидеть. Предлог достойный: я купил автомобиль.

Он пошел ва-банк: завлечь Александра в компанию было бы ловкой штукой.

Александр не поднял головы.

— Всему есть мера, — неопределенно сказал он.

Глаза у Кирилла сузились.

— Кто же определил меру? — осторожно спросил Кирилл.

Ответить надо было: «господь бог» — так верней.

— Господь бог, — ответил отец Александр. Он даже сделал жест удивления: неужели это не ясно?

Кирилл долго молчал, прислонясь к косяку и борясь с собой. Потом он подошел ближе и сказал очень проникновенно:

— Не будем перед богом лукавить, отец Александр.

В дверь просунулась голова дьячка. «Ну как?» — молча спрашивал он. Кирилл сделал знак: убирайся. Но тот знака не понял и просунулся еще больше. Александр вышел, подождал, когда выйдет следом за ним Кирилл, запер дверь на ключ, а ключ вручил Сидору. «Сорвалось. Черт меня дернул! — подумал Кирилл. — Лучше б уж было молчать».

Надеясь все же поправить дело, Кирилл догнал Александра и взял его под руку.

— Окажите честь, отец Александр.

— Знаете наперед, что я отвечу.

— Мы не чета вам — это вы хотите сказать? Может быть. Но жить-то вам с нами.

— Разве нет других?

— Там вас не примут! — возразил Кирилл. — То есть примут, конечно. Бывший поп, ныне заведующий красным уголком. Вы слишком гордый, чтобы носить кличку.

Александр высвободил свою руку.

— Отец Кирилл! Этого разговора у нас с вами не было!

Кирилл долго стоял у ворот. Александр ушел и скрылся уже за домами, а он все стоял. «Сорвалось», — упорно думал он, в то время как другая какая-то мысль тревожила его больше, чем эта. Не сложилась судьба. Эх, не сложилась!..

Когда-то в детстве Кирилла неосторожно похвалили. Мальчик очень похоже изобразил приезжего дядю, а ему сказали, что он талант. Он это запомнил. Затем, когда вырос, по протекции того же дяди Кирилл попал в театральную студию. Его отчислили с третьего курса за недостатком профессиональных данных — так почтительно и длинно зовется бездарность. Несмотря на это, он добился, что его приняли в театр. Из всех человеческих занятий нет никакого более стыдного, чем быть плохим актером. Кирилл не устыдился, тогда его прогнали и из театра.

После этого он был директором Дома культуры, заведующим складом горючих и смазочных материалов, начальником почтового отделения, продавцом галантереи. В сердце его родилась и созрела лютая зависть к таланту.

Идея стать попом явилась ему как озарение. «Раздумья над жизнью привели меня к служению вечности». Вывеску привлекательнее невозможно было сыскать. Ему удалось попасть в духовную семинарию. Богослужение он освоил легко и скоро, этому способствовали актерские навыки, которые он все-таки приобрел. Но вот неожиданность: он стал верить в бога. Истовость его росла по мере того, как полней и отчетливей он понимал: жизнь — мимо! Поп он был во всей полноте. «Согрешим и покаемся» — стало для него мерой. Он пил неделями и в эти недели как раз был особенно ревностен к богу. В новом качестве жилось ему сносно.

Жилось бы ему и вовсе хорошо, когда б не отец Александр. У Кирилла были с ним терпимые отношения, но почему-то он Кириллу мешал жить. Кирилл испытывал на себе его влияние, хотя в чем оно состояло, он не мог бы сказать. Он только чувствовал, как нет-нет да что-то коснется его души. Совесть ли? Но совесть его спокойна. Сомнение? И сомнений не было у него. Одно только ясно было: нехорошо. Неудобно было на душе, неуютно, как в сырой и ветреный день.

Постояв с минуту, подумав, Кирилл тряхнул, наконец, шевелюрой и вернулся.

— Ну что? — спросил дьячок.

— Ушел. Между прочим, не домой пошел, в обратную сторону.

— На пустырь ходит, — сказал Сидор. — Мне с колокольни видно.

— А! Ладно! — махнул рукой Кирилл.

Отец Александр пошел не домой. Но и к будке своей он не пошел тоже. Мимо старого колодезя, вниз по речке, но не к мосту, а в слободку на этом же берегу. Здесь он долго искал нужный ему дом, терпеливо искал, ни у кого не спрашивая, надеясь только на догадку. Наконец он остановился перед старым бревенчатым домом с геранью в окнах. Бойкая собачонка бросилась ему под ноги, вышла женщина с ведром. Увидя священника, женщина поспешно отставила ведро в сторону и запахнулась в платок.

— Карякин Владимир Сергеевич тут живет?

Женщина долго еще смотрела на священника. Вид ее выражал испуг.

— Тут, тут, — опомнилась она наконец. — То есть жил тут. Теперь не живет.

Как-то нехорошо, слишком уж несвободна была с ним эта женщина. Врет с испугу? А может, правду говорит. Выяснять было ему неловко.