Ветки кизила

Глава одиннадцатая

Однажды ночью Гюльсум, когда она сидела на своем обычном месте у колыбели, приснился сон, будто она со своим дядей бродила в каком-то месте, похожем на двор мечети… Кругом, насколько хватало глаз, простирались подвалы… В одном из подвалов на овчине лежал Исмаил… Ребенку было совсем худо: его глаза затянула белая пелена, и с криком: «Сестричка, я ослеп!» — он протягивал к ней руки… Гюльсум проснулась от собственного крика. Чтобы не разбудить ребенка, она зажала ладонями рот, но, как только вспомнила этот сон, ее затрясло. Вынести это было невозможно… Она так рыдала, что проснулась даже кормилица: «Девочка, замолчи. Разбудишь ребенка!» — и толкнула ее. Но что бы она ни делала, все было напрасно… Хозяйка, спавшая в комнате напротив, сквозь сон услышала ее голос и, как сумасшедшая, влетела со словами: «Неужели что-то случилось с ребенком?»

Узнать что-либо от девочки оказалось невозможно… Она лишь билась в истерике и кричала: «Исмаил! Мне нужен Исмаил!»

Ханым-эфенди со страхом поняла, что утихомирить ее будет не так-то просто. «Хорошо, дитя мое… А сейчас замолчи… Делать нечего, отправлю тебя к Исмаилу», — говорила она.

Гюльсум лучше других знала, что значат эти слова — так Надидэ-ханым успокаивала капризничавших детей, и зарыдала еще громче. В конце концов ее отправили спать на чердак. Но оттуда также слышались ее стоны и всхлипывания. Домочадцы начали потихоньку просыпаться. Барышни, которые спросонья никак не могли понять причину шума, разбудившего их, изрядно разволновались. Но даже после того, как они поняли, что происходит, тревога не покидала их. Этот голос в безмолвии ночи — будто голос покойника — навел ужас на старый дом. Нервы у всех понемногу сдавали. Сенийе чуть не упала в обморок.

Наконец Феридун-бею снова выпала возможность отличиться. Майор, накинув рубашку на ночное энтари, с подсвечником в руке прошлепал в тапках по лестнице, ведущей на чердак. Резким голосом, словно давая команду «Прекратить огонь!» — он приказал: «Девочка, прекрати кричать!», но, когда увидел, что его слова не подействовали, он подошел к кровати Гюльсум и еще громче крикнул: «Закрой рот, кому сказал, иначе я убью тебя!» Однако девочка не испугалась и завопила, как глашатай на площади: «Убей меня, я и сама хочу умереть!» Феридун-бей много раз слышал подобное из уст Сенийе. Когда девушка заканчивала читать какой-нибудь грустный любовный роман, или же в ней просыпался романтик, она восклицала, артистично жестикулируя: «Я хочу умереть». Конечно же, Гюльсум научилась этим словам от Сенийе-ханым. Однако в этой фразе слышались лишь страдания и боль и никакого притворства.

Феридун-бей находился в замешательстве. Гюльсум, которую побили за воровство несколько месяцев назад, теперь смотрела на него исподлобья опухшими от слез глазами. Будто совсем другой человек, словно старушка, проплакавшая во сне и которую следовало пожалеть.

Гюльсум словно стала старше сразу на много лет, превратилась из ребенка в женщину.

Душа полковника заныла. Он, смутившись, отступил и вышел. Он даже чуть было не сказал девочке «прости».

На следующее утро Гюльсум обнаружили спокойной и даже смущенной своим вчерашним поступком. Смущенной, но в то же время счастливой. Она сообщала всем окружающим радостную весть:

— Ханым-эфенди отправит меня к Исмаилу… — и злилась на тех, кто ей не верил, поскольку всегда найдутся сомневающиеся. Они-то ее спрашивали:

— Неужели и впрямь отправит? — и ждали от нее заверений.

Тех, кого девочка считала приближенными к ханым-эфенди, она особенно умоляла:

— Душа моя, замолвите и вы за меня словечко, а? Ханым-эфенди вам не откажет…

Гюльсум прекрасно знала о невыполнимых лживых обещаниях, к которым ханым-эфенди прибегала по два раза на дню, дабы успокоить детей. Но, с другой стороны, получалось так, что дети противоречили сами себе. Они сами забывали о том, что просили у бабушки полчаса назад.

Между тем после того, как Гюльсум успокоилась той ночью, она начала кое-что обдумывать. В ее голове зрел план.

Хозяйка дома тогда сказала ей: «Хорошо, дочь моя, делать нечего, завтра отправлю тебя к Исмаилу». Краеугольным камнем этого обещания было это ненавистное «завтра». Такое долгожданное событие не могло осуществиться немедленно. Но сделать кое-что наперед было возможно.

С одной стороны, Гюльсум старалась использовать все возможности и окружить ханым-эфенди заступниками, которых она знала в доме, с другой — она старалась для себя.

Она стала гораздо более старательной и трудолюбивой. Девочка постоянно крутилась вокруг ханым-эфенди. Прежде чем дать ей какую-нибудь требуемую вещь, внимательно осматривала ее, дабы не пропустить какой-либо дефект. Когда она видела хозяйку дома разгневанной или даже спокойной, она ни в коем случае не упоминала имя Исмаила. В такие минуты девочка прекрасно понимала, что одним своим словом может разрушить все планы. Однако если она замечала, будто ханым-эфенди немного смягчилась, или получала от нее похвалу за отлично выполненную работу, она бросалась к ней с резвостью маленькой собачонки и целовала ее колени. «Я уеду к Исмаилу, не правда ли, бабушка… Не сейчас… потом…» — то ли спрашивала, то ли умоляла она.

Женщина сильно раскаялась, что пообещала это Гюльсум в ту ночь, дабы унять ее тревогу и утешить.

Девочка выбирала такие моменты, когда Надидэ-ханым было хорошо, весело, когда она не могла прогнать ее или даже сказать ей поперек слово. А хозяйка лишь смиренно качала головой из стороны в сторону.

— Пристала, будто муха, в самом деле… Я же в любом случае не могу сбросить тебя со своей шеи! — жаловалась она.

Вскоре ханым-эфенди заметила, что Гюльсум, прежде чем завести разговор об Исмаиле, выбирала определенные моменты. Когда она видела, что девочка бродит около нее с хитрым видом, она начала понарошку хмурить лицо и ворчать, будто на что-то сердится. Но разве легко выглядеть рассерженным, когда тебе хорошо? В Надидэ-ханым боролись самые противоречивые чувства. С одной стороны, она сходила с ума по детям, — она могла развеять их тоску красивыми словами или лирическими жестами. Она даже плакала по ягнятам и баранам, которых резали на Курбан-Байрам и на праздник Хыдыреллез[26]. Но что поделаешь, такова их судьба! Но, с другой стороны, была не в силах понять глубокую печаль обездоленных, бесправных крестьян.

Хотя ей было известно состояние, в котором Гюльсум пришла в особняк в Пендике вместе с Йорганлы однажды ночью… С тех пор много воды утекло, ее одели в разные одежды, смыли с нее всю грязь. Надидэ-ханым сделала ее сестрой своим родным детям, спасла ее от голода и нищеты.

Тем не менее Гюльсум не могла оторвать глаз от всякого тряпья, тосковала по своей деревне, полной мужчин, похожих на Йорганлы, и женщин, которые еще хуже мужчин. По комьям земли, по запаху сухого навоза… А люди, которые годами делали ей столько добра, делили с ней радости и горе, ничего для Гюльсум не значили. Если она ищет друзей, то разве ей не хватает здешних детей? Ну хорошо, ей можно простить, что она не ладит с ними, так она как из другого круга. Но как она может оставаться равнодушной к Бюленту, ребенку, который становится все краше и краше с каждым днем, к такому крепышу? Ведь Бюлент в тысячу раз лучше этого Исмаила — ребенка с морщинистым старческим лицом и огромной, похожей на тыкву головой, которого принес Йорганлы! Гюльсум говорили: «Это твой брат» — не получилось, «Ты будешь его нянькой» — тоже не вышло. Одним словом, что бы ни делали, она не стала теплее относиться к малышу. От страха у нее не хватало смелости сказать что-либо. Но взгляды, которые девочка бросала на ребенка, были полны ненависти.

Одним из смешанных чувств, которые жили в сердце Надидэ-ханым, была ревность. Она ревновала любовь Гюльсум к Исмаилу, приписывая ее Бюленту. Ведь если бы девочка полюбила его, она бы выполнила моральный долг перед своими благодетелями. Впрочем, у хозяйки имелся и еще повод, чтобы заставить Гюльсум полюбить своего внука. Ведь скоро его отнимут от груди, и он окажется у нее на руках. Если девочка не будет любить его по-настоящему, она не станет ухаживать за ним с должным вниманием и заботой. Ведь когда Гюльсум сердилась на кого-нибудь из взрослых в доме, от ее смирения и желания взять вину на себя не оставалось и следа. А вдруг втайне ударит ребенка или уколет его иголкой, кто сообщит Надидэ-ханым об этом? Тем не менее хозяйке не оставалось ничего другого, как насильно заставить девочку нянчиться с Бюлентом, несмотря на все опасения. Когда Надидэ-ханым пребывала в глубоких раздумьях над этими важными проблемами, а девочка прожужжала ей все уши, говоря: «Ты же собиралась меня отправить, не так ли, бабушка?» — женщина не говорила ей в ответ ничего такого, что могло бы разбить ее надежды. Так как, во-первых, она не могла держать характер, во-вторых, думала, что через какое-то время девочка увлечется и забудет свои безумные идеи, и поэтому сейчас не видела в этом ничего страшного…