Ветки кизила

Глава тридцать пятая

Теперь возле больной осталась только Гюльсум.

Так как дорога от их дома до дома Мурат-бея была довольно долгой, новости о здоровье больной поступали нечасто. Лишь Мурат-бей, когда бывал в Стамбуле по делам, раз в несколько дней приходил к ним в особняк и каждый раз плакал: «Доктор сказал, что жить ей осталось не больше недели… Бедный я, несчастный, не вижу, куда ноги несут…»

Несмотря на то что хозяйка дома уже встала на ноги, она считала, что пока еще никак не может полностью поправиться. Но как только видела Мурат-бея, ей и вправду становилось нехорошо. Иногда, если у нее было время, она даже укладывалась на софу, накрывала колени покрывалом и ныла:

— Я не могу смотреть за вами, Муратик. Аллах свидетель, я очень расстроена. Но ведь я тоже больна. Чтобы не тревожить детей, стискиваю зубы, но мое теперешнее состояние мне совершенно не нравится…

Мурат со словами: «Храни вас Аллах, тетушка долгие годы…» — растирал ей плечи.

Спустя какое-то время визиты Мурат-бея стали более редкими и в конце концов прекратились совсем.

Был дождливый вечер. Перед домом остановилась какая-то машина. Сидевшая в углу у окна хозяйка дома сказала: «Может, с добрыми намерениями», — прильнула к стеклу и в темноте улицы узнала крупную фигуру Мурата. Держа в руках небольшой чемоданчик, он высаживал из машины сидевшую рядом с шофером Гюльсум с двумя детьми на руках.

Надидэ-ханым, повернувшись к дочерям, которые стояли за ней, чтобы лучше рассмотреть улицу, прижала руки к груди.

— Увы, дети мои. Несчастная покинула нас… — простонала она.

Они сбежали по лестнице, со словами: «Не рви сердце, мама… Не говори так!» Через полминуты внизу послышались всхлипывания и плач Мурата.

Надидэ-ханым наконец пришла в себя и, когда уже собиралась спуститься с лестницы, увидела трагическую сцену. Мурат положил голову на плечо Феридун-бею, который только что вошел с улицы и так и не удосужился снять грязных сапог, и плакал. Майор говорил, поглаживая его по спине: «Крепитесь, братец… крепитесь… Аллах милостивый, он вас утешит…» Заметив хозяйку дома, мутасарриф поднял руки вверх и простонал:

— Ах, тетушка… Все-таки случилось то, чего мы все так опасались.

Когда закрылась дверь на улицу, вокруг уже совсем потемнело. Феридун-бей предположил, что темнота во дворе усиливает трагичность ситуации.

— Зажгите-ка светильник. Ну, чего стоите? — начал кричать он.

Гюльсум взяла детей за руки и молча стояла перед дверью. Наконец, когда принесли светильник из кухни, стало видно ее опухшее от плача лицо.

Когда Феридун-бей взял Мурата под руку и увел наверх, барышни, говоря что-то жалостливыми голосами, подошли к детям. Однако те с опаской прятались за спиной Гюльсум, как дикие. Для них это было естественно. Но что же произошло с Гюльсум?

Девочка стояла перед дверью как чужая, будто первый раз пришла в этот дом. Она не смотрела ни на кого и время от времени подносила к лицу носовой платок и вытирала глаза и нос.

Больная скончалась ночью под утро. А днем ее похоронили.

В доме существовал обычай: новости о смерти скрывались от детей, им говорили, что их умершие матери отправились в хадж в Бурсу, а отцы — в Мекку. Детям Мурата можно было и не рассказывать эту сказку. Поскольку в этой суматохе до них никому не было дела, они все видели. Когда в саду сколачивали гроб, они бродили вокруг, бросали ветки и хворост в костер, на котором грелся котел с водой для обмывания. И, наверное, даже наблюдали, как обмывают их мать, спрятавшись в укромном месте.

По еще одному старому обычаю этого дома, ханым-эфенди велела срочно сварить рисовый суп. Но поскольку дети очень устали, они не дождались еды и уснули на коленях у Гюльсум.

Ночи стали довольно долгими. Но так как сейчас было еще рано, никто и не думал ложиться спать.

Пока мужчины в гостиной утешали Мурата — как ребенка, которому только что сделали обрезание — женщины же собрались вокруг Гюльсум. Поскольку девочка находилась рядом с больной в последние часы ее жизни, на нее возлагали большие надежды. Этот случай стал событием дня, и кто знает, какая горестная история предшествовала смерти. Но чем больше они наступали на нее, тем больше девочка кривилась и на все вопросы отвечала одной или двумя лаконичными фразами, а потом поджимала губы.

Женщины рассердились на нее, но поскольку им не удалось ничего выяснить, сказали: «Ты устала. Иди поспи!» Когда она вышла, хозяйка дома спросила:

— Дорогие мои, скажите, ради Аллаха, что с ней творится? Она же просто вне себя.

Наджие с недоумением пожала плечами:

— Ты разве не поняла? Она всего-навсего привыкла вести домашнее хозяйство. Там она делала, что хотела. Но это нелегкое дело… Окажись я на ее месте, я бы тоже скисла.

Дюрданэ в какой-то мере согласилась с сестрой:

— Мурат-бей очень деликатный человек… С позволения нашей мамы, он дал волю этой попрошайке. Несколько раз он обращался к ней «дочь, моя, ребеночек, дитя мое», и это ласкало ее слух. По сей причине она и возомнила себе невесть что. Разве можно ласково обращаться с этим созданием?

У кормилицы из Карамусала на этот счет имелось другое мнение:

— Мне сейчас пришло кое-что на ум, но вы не поверите… Вы опять скажете: «До чего же ты жестокая и злая женщина». Нет, лучше я не буду ничего говорить.

Барышни потребовали:

— Говори, кормилица, ничего тебе не будет.

Старушка понизила голос, будто стыдилась слов, которые собиралась сказать:

— Я хорошо изучила всю ее подноготную. Эта девочка надеялась: «Как только жена Мурат-бея умрет, возможно, он возьмет меня замуж!» Как хорошо, когда человека возвращают на свое место…

Хозяйка дома глубоко задумалась.

— Я верю тебе, кормилица, — в итоге произнесла она, — от таких, как она, можно ожидать чего угодно.