Ветки кизила

Глава шестая

Таир-ага не умел ни читать, ни писать, однако придавал настолько большое значение книгам и разворачивал такую пропаганду пользы образования везде, где бы он ни появился, что если бы сам являлся грамотным, он не был бы столь бесправным.

По его мнению, бедность рабочих и крестьян, трудности, которые они переносили, происходили от их безграмотности. Он полагал, что грамотный человек обязательно находит работу в родном краю, а не колесит по всей стране ради случайных заработков.

В течение тридцати лет дети, живущие в особняке, которые начинали учиться грамоте, свой первый урок получали всегда от него:

— Если будете слоняться без дела, толку не будет. Человек должен быть образованным, должен изучать всё вдоль и поперек. Работа — это не то, что вы знаете. Вам откроются искры, похожие на те, которые высекает кремень. Каждая из них величиной с пирог, и ее блеск увидим и я, и вы. Если ваши руки не будут держать ручку, позже им придется держать лопату или весло, это точно. Если вы не вложите в ваши головы знание, потом вы поставите на них подносы… Тем, кто не хотел учиться, наш Пророк говорил «финнари, финнари», что по-арабски значит «ты сгоришь в адском огне»… Вот ты видишь бутылку… На ней написано «лекарство»… Если будешь неграмотным вроде меня, ты выпьешь предполагаемую микстуру, отравишься и умрешь… У одного богача был ребенок, и он говорил: «Зачем мне учиться читать и писать? Я буду жить в доме моего отца, проедать его наследство и радоваться жизни!» Однако все вышло не так… Давайте-ка я вам быстренько прочитаю, отчего плакал сын, когда умер его отец.

Нянька выразительно продекламировал три строки из стиха, который помнил наизусть и не забывал с годами, словно слова молитвы:

— «Отец умер, дом сгорел, судьба брата также известна.

В моих руках нет пера, как же я могу выразить свои пожелания?

Все, что я могу написать, — лишь эти грустные строки».

Это значит, что если бы он умел писать, он бы смог сообщить кому-нибудь из друзей отца о своем состоянии, попросить помощи… и так далее…

Впрочем, любовь к знаниям не являлась основной причиной наставлений Таир-аги. Просто когда дети были в школе, он мог немного вздохнуть.

Осенью, по мере того, как приближалось время школьных занятий, нянька становился необычайно весел, как девушка, которая готовится стать невестой.

Обязанности Таир-аги состояли не только в том, чтобы приводить детей в школу по утрам и забирать их домой, как у всех нянек. Ханым-эфенди заставляла его дежурить у двери школы во время уроков. Вдруг нужно будет забрать кого-нибудь из детей, если они заболеют или если кто-то из них захочет сбежать с уроков… Разве углядит учитель за таким количеством озорников?

Надидэ-ханым была настолько щепетильна в этом вопросе, что полностью не полагалась на Таир-ага, и время от времени просила слугу или знакомого проследить, караулит ли Таир-ага возле школы.

Нянька только посмеивался над ее наивностью. Разве может ему прийти в голову бродить в это время по улицам или сидеть в кофейне? Это каменное здание районной школы, которая находилась во дворе мечети, обсаженном чинарами, было для Таира-ага раем на земле. В школьном саду он прогонял свою тоску и печаль, которую испытывал в Пендике или в Чамлыджа в месяцы переменчивой погоды. В погожие дни он сидел под деревьями, пел сам себе песни; зашивал рваные вещи, стриг ногти, мастерил фигурки причудливых животных и людей из сухой коры чинары, содранной со ствола. А кроме того, он вдоволь отсыпался, хотя со двора школы доносился сильный шум. Шестьдесят или семьдесят детей громко заучивали уроки, а учитель со своим помощником кричали еще громче, словно читали призыв к молитве, чтобы перекричать детей и заставить их слушаться.

Эти голоса иногда вгоняли няньку в тяжелые и грустные раздумья. Давать и получать знания было трудным делом. Эти несчастные заслуженно получали честно заработанные деньги, считал он. И молил, чтобы Аллах дал силы и учителям, и ученикам.

Каждый день в школе несколько раз происходили побои. Это было необходимо. Как невозможно забить сваю, не ударив молотом, так и невозможно вбить знания в голову ребенка, не ударив его палкой. Но со временем побои в процессе обучения запретили, поэтому теперь учитель наказывал детей после занятий, предварительно закрыв все окна и двери.

Нянька слушал крики наказываемых, прикрыв от наслаждения глаза, словно это был божественный концерт, и усмехался: да не устанут руки учителя! Это значило, что так он не только воспитывал детей, но и мстил за те огорчения, которые они доставили няньке.

Хотя детей особняка не трогали (нянька знал, что учитель очень боится ханым-эфенди), другим доставалось изрядно. Поводом для наказания служили любые шалости детей, и «детская гвардия» из особняка принимала в них самое активное участие. Поэтому крики ребенка вызывали у Таир-ага прямо-таки болезненное наслаждение, и он чувствовал себя отомщенным.

В каменном здании школы была маленькая комнатка. В целях экономии средств школы учитель освободил эту комнату, и теперь она пустовала. В холодные или ненастные дни Таир-ага сидел в этой комнате. Учитель только радовался этому. Родители детей, время от времени заходившие в школу, считали его привратником, и то, что учитель выглядел в их глазах хозяином такого видного привратника, тешило его самолюбие. С другой стороны, нянька также в тайне гордился, что казался им человеком, имеющим отношение к школе.

Впрочем, и в школе Таир-ага нашел себе дела: он с усердием открывал дверь приходящим и уходящим, умывал заплаканных детей, усмирял тех, кто перепутывал узелки с едой, и останавливал сорванцов, пытающихся сбежать с уроков.

Когда новое поколение в особняке достигло школьного возраста, обычные районные школы пришли в упадок. Родители собирались отдать детей в только что открывшуюся культурно-образовательную школу.

Услышав от Таира-ага эту новость, старый учитель немедленно прибежал к ним домой. «Учить детей — мое право, данное мне Аллахом. Я обучал всех вас. Разве плохо я вас воспитал? Если вы оставите меня без куска хлеба, Аллах запретит мне преподавать… Я обучаю, как следует. Я еще дам фору этим смешным свиристелкам, которые назначены учителями в этих новых школах», — исступленно кричал он.

Хозяйка дома была умной женщиной. Она знала, что школа учителя Сали с ее старыми порядками и в подметки не годится новой школе. Но признать это было не в ее правилах. Надидэ-ханым хозяйничала там, как хотела, а в новых школах было официальное правление. Она понимала, что новые учителя не станут церемониться с ее избалованными детьми. Кроме того, Надидэ-ханым сомневалась, что няньке позволят сидеть в школе во время уроков. Из-за этого Надидэ-ханым встала на сторону учителя Сали. Под таким напором все остальные были вынуждены уступить.

Той зимой школа получила еще одного ученика: Гюльсум.

У девочки не наблюдалось особой склонности к учебе, но что поделаешь… Хозяйка дома дала себе слово не отделять ее от своих родных детей. Когда нянька вел Гюльсум знакомить с учителем, он давал ей наставления: «Девочка, у тебя нет ни отца, ни матери. Твое положение хуже моего… Если ты способная, то выучишься, если нет, получишь хоть какие-то знания, станешь читать мевлюд[24], заработаешь денежку. Ах, мне бы твои годы…»

В этот день у няньки, когда он глядел на Гюльсум, на глаза навернулись слезы, он почти завидовал девочке. Впрочем, он испытывал подобное чувство ко всем более или менее грамотным. Знавшие об этой слабости Таира-ага знакомые подмастерья несколько раз предлагали дать ему уроки. Но у него на все находилось свободное время, но только не на занятия.

Словом, как человек, который опоздал на теплоход и теперь наблюдает на пристани за уходящим вдаль кораблем, так и нянька смотрел на школьников, которые отправлялись за знаниями, и никак не мог свыкнуться с мыслью, что для него время, как он считал, упущено.

Когда Гюльсум первый раз пришла в школу, ее радости не было предела. Она собиралась за месяц научиться грамоте и написать письмо Исмаилу.

Обычно с детьми, которые впервые пошли в школу, минимум в течение недели обращались, как с гостями. Однако такое обхождение с Гюльсум продлилось не больше суток (ее наказали на следующий же школьный день). Дети из особняка держались в школе, как и дома, отдельной группой и с другими особо не общались. Поскольку не одно поколение из этого дома обучалось в этой школе, учитель не трогал эту группу и смотрел на их мелкие шалости сквозь пальцы. Если они уж чересчур озорничали, то он для наглядности наказывал других детей.

Гюльсум, начав обучение, изменила политику школьного руководства. Теперь, если в группе возникал шум, учителям и помощникам не нужно было отыгрываться на других детях, и они рассчитывались с ней. Между тем маленькая девочка, как и нянька, полагала, что без палки получить знания невозможно, и поэтому не подавала голоса. Для того чтобы написать письмо Исмаилу, она была согласна на все.

Но у Гюльсум имелся один существенный недостаток. На уроках она повторяла слова учителя вслух, поэтому невозможно было разобрать, какую букву в слове произнес учитель[25]. Старый учитель выходил из себя: «Постой-ка, девочка… да покарает тебя Аллах… что ты такое говоришь!» Он пребывал в растерянности и не знал, что ему делать. Он водил ее пальцем по книге туда-сюда, пытаясь втолковать правило. Но он понимал, если Аллах создал бестолкового человека, то учитель может сломать о его голову хоть кизиловую палку, хоть дубовый лес — все будет напрасно…

Учитель видел, что Гюльсум не может понять того, чему он учит других детей, и, не видя другого выхода, вернулся к азам. А поскольку девочке легко давался арабский, он начал обучать ее религиозным основам. Гюльсум быстро запоминала целые главы Корана наизусть и перескакивала от строки к строке. Когда девочка становилась перед ним на колени, он в исступлении кричал, словно неопытный всадник, севший на бешеную лошадь: «Стой, тупица… если ты не станешь читать по порядку и будешь говорить прежде, чем скажу я, я разобью тебе голову!» — и его лицо наливалось кровью, а лоб покрывался испариной.

Помощники, выполнявшие в мечети работу муэдзина, по пять раз на дню говорили: «Сделал бы Аллах раскосые глаза этой девчонки совсем слепыми… был бы, по крайней мере один хороший слепой хафиз!»

Как-то раз Гюльсум снова читала Коран перед учителем. Ей попалось выражение «йаафирю». Девочка произносила его по-разному: «кяфир… джафер… фенер…», но правильно прочитать никак не могла. Учитель знал, что, если он ее поправит, она тут же выучит это выражение наизусть, и поэтому захотел, чтобы она сама назвала слово правильно.

— Девочка, с чем варят плов? — спросил он. Ответ являлся довольно простым. Гюльсум следовало ответить «с маслом» («йаа»), и вопрос был бы исчерпан. Однако она сказала:

— Рис…

— Еще… еще…

— Вода… соль… фисташки… изюм…

— О Аллах… Ты что, в жизни никогда не ела плова?

Гюльсум, словно дрессированная цирковая обезьянка, следила своими косыми глазами за палкой в руках учителя и была готова среагировать на малейшее его движение. Она не придумала ничего лучшего, чем спросить:

— Какой плов? Кус-кус?.. Или гречневый?..

— Тю… Да покарает тебя Аллах… Позовите-ка мне няньку-эфенди…

Дети разбудили няньку и привели его в классную комнату. Учитель с усталым видом произнес:

— Ага-эфенди, я передаю привет хозяйке дома, целую ее руки. Скажи ей от меня, что насколько звезды далеки от земли, так и этот ребенок далек от культуры и знаний… Если я возьмусь ее обучать, я заболею чахоткой… Если хочет, пусть снова посылает ее в школу с другими детьми, но я больше не буду вмешиваться в ее обучение.

Гюльсум поджала губы так, что стали видны два передних зуба. Она будто улыбалась сама себе и быстро вернулась на свое место.

Раз уж так сказал господин учитель, что поделаешь, не умирать же ей теперь… Она сама быстро научится грамоте, решила она. И конечно же, сможет написать письмо Исмаилу. Это станет ей наградой. До самого вечера Гюльсум безмолвно и неподвижно просидела на одном месте, а во время перемены вышла на улицу и подарила свою книгу бедному ребенку лет пяти-шести, который формой головы напоминал ей Исмаила.