Ветки кизила

Глава двадцать восьмая

С возрастом Гюльсум стала еще более неряшливой. Туда, где она спала, не легла бы даже собака. От грязи и пятен ее старенькое кресло протерлось до дыр. Ей бы вымыть да почистить его, взять в руки иголку с ниткой и заштопать прохудившиеся места, но она ленилась.

По вечерам, перед тем, как ложиться спать, девочка собирала пух и вату, вывалившиеся из одеяла и разбросанные по всей комнате, вновь набивала ими одеяло и засыпала. В холодное время года она даже зарывалась в вату с головой так, что становилась похожей на сугроб.

Иногда ханым-эфенди говорила:

— Жил-был Ватный Дед. Он спал в своем сундуке, доверху набитом ватой. Эта девочка невероятно на него похожа.

Если хозяйка дома видела или слышала об очередном заигрывании Гюльсум, она кричала:

— Грязная девчонка, на мужчин таращишь глаза, а как затащишь мужчину в свой пух и перья, он там задохнется!

Чулки и нижнее белье Гюльсум были такими же грязными, как и ее постель. Барышни много раз давали ей чистое белье. Но за пару дней все снова превращалось в засаленные тряпки.

Когда ханым-эфенди жаловалась:

— Эй, ну зачем ты так делаешь? Разве в доме не хватает воды или мыла? Неужели так трудно простирнуть свои вещи? — у нее уже был готов ответ:

— Милая ханым-эфенди… разве у меня есть время? Сбегай туда, сбегай сюда… Да и когда я кладу свои грязные вещи среди ваших, вы обижаетесь!

Надидэ-ханым, злобно смеясь, перебивала девочку:

— Как же мне не обижаться, если ты суешь вещи моих детей в воду, оставшуюся после стирки твоих тряпок… Ты грязный клоун!.. Постирать собственные вещи и заштопать дырки, у нее, видите ли, нет времени! Или тебе, как евреям, вера не позволяет брать в руки нитку с иголкой по субботам?

В этом ханым-эфенди была права. В детстве Гюльсум очень любила играть с иголкой и нитками. Часто в свободное время она собирала обрывки ткани или марли и шила из них платья для кукол. Иногда, если она по этой причине не успевала выполнить какую-нибудь работу, ее даже били. Однако постепенно это увлечение прошло, как и многие другие.

Теперь она даже не зашивала дырки на своей рубашке, а скрепляла рваные места булавкой либо накладывала заплатки.

Она использовала иголку и нитку лишь для того, чтобы пришить кружевной бант к воротнику своей испачканной вонючей одежды, или ленту на талию, или взятые у барышень кусочки кружев на штаны.

Несмотря на то что с изнанки одежда была грязной, внешне она выглядела довольно чисто. Иногда, нарядившись в старые платья барышень и завив волосы, Гюльсум выглядела прямо-таки красавицей. Но вы спросите у ханым-эфенди, а еще лучше — у кормилицы из Карамусала, что скрывается под внешней оболочкой и какой рассадник вшей находится в этих кудрях! У кормилицы на этот счет имелась прекрасная шутка.

— Чистота этой девочки похожа на чистоту башмаков красильщиков, — говорила она, — если красильщик видит грязь на своих башмаках, он покрывает их краской или смолой, всем, что находится у него под рукой.

У Гюльсум имелась собственная косметичка. Она где-то ее прятала, и домашние никак не могли ее обнаружить. Иногда девочка подолгу где-то пропадала, а спустя некоторое время являлась во всей красе: с густо накрашенными бровями, подведенными глазами и ярко-красными губами, — словом, ее лицо походило на театральную маску. Не было сомнений, что косметику она украла у барышень. Но поскольку она не умела ею пользоваться, то это походило на маскарад.

Сколько раз ханым-эфенди хватала ее за ухо и подводила к зеркалу:

— Нас не стыдишься, может, хоть перед собой стыдно станет! Клоун, кто научил тебя такому? — и плевала ей в лицо и даже била. Однако кормилица с Карамусала говорила: «У нее блаженное лицо, если плюнешь в него, пойдет дождь».

Когда Гюльсум по ночам спускалась по лестнице с подсвечником в руке после завершения вечернего туалета на чердаке, это стоило увидеть: на ее плечах красовалась кружевная декольтированная рубашка одной из барышень. А если было холодно, сверху она набрасывала ватный кафтан ханым-эфенди и надевала узкие ситцевые панталоны кормилицы с карамусала…

Иногда этот туалет становился более шикарным с помощью украшений. Например, она могла накинуть на плечи некогда белую, но со временем ставшую канареечного цвета мантию священника, оставшуюся с тех пор, когда Дюрданэ-ханым ходила учиться. А в следующий раз, желая произвести фурор, девочка на бумагу накручивала волосы и подвязывала их кусочками тюля.

Поскольку все дни Гюльсум в доме проходили в беготне и помощи то тут, то там, она так и не выучилась никакому делу.

Случайно попавшее в ее таз белье после стирки становилось в десять раз грязнее, чем прежде, от долгого замачивания все линяло, белое смешивалось с цветным.

Она годами помогала поварам на кухне, но не умела даже сварить яйцо. Что уж говорить о более замысловатых блюдах.

Как бы там ни было, раньше Гюльсум была покладистой, если ее просили сбегать куда-нибудь, она выполняла поручение с улыбкой. Но сейчас она стала на редкость ленивой и медлительной. Например, если ей в детстве говорили: «Давай-ка, Гюльсум, подмети в этой комнате», она делала, что ей велели. Теперь же она брезгливо брала веник кончиками пальцев и, шатаясь, словно какая-нибудь усталая ханым-эфенди, которая только что вышла из хамама, лениво пару раз взмахивала веником.

Наблюдая за ней, нервные барышни просто бесились:

— Эй ты… Оживись хоть немного… У меня внутри все кипит…. Еще чуть-чуть — и я взорвусь! — Когда они так кричали, Гюльсум невозмутимо улыбалась и вертела головой из стороны в сторону. Побои больше не действовали на нее.

Когда ханым-эфенди с кулаками набрасывалась Гюльсум, она не уклонялась от ударов, как прежде, а, наоборот, ближе подходила к Надидэ-ханым и неподвижно стояла. Девочка знала по опыту, что чем ближе она будет стоять к ханым-эфенди, тем скорее устанет ее рука и она сжалится над ней. Защищаться девочке не позволяли общественные устои, и она терпела.

Иногда Надидэ-ханым просила Гюльсум сделать что-то срочное и нервничала, глядя на ее нерасторопность.

— Девочка, ну-ка поторопись… Что ты ломаешься, как армянская невеста? — возмущалась она.

Гюльсум же, назло ей, еле шевелилась. Несчастная женщина срывалась с места и начинала подталкивать девочку.

Ее усилия оказывались не напрасными; девочка начинала работать немного быстрее. Но если ханым-эфенди снимала тапочек и шлепала Гюльсум, та, словно упрямый ишак, снова вставала, как вкопанная.

Иногда барышни, больше не в силах вынести все это, кричали:

— Мама, ну разве ты совладаешь с этой медведицей? Оставь ее, ради Аллаха… А то у тебя случится сердечный приступ.

Впрочем, Гюльсум была такой медлительной не из-за упрямства, а несколько по иной причине. Семь лет жизни, которые она провела в этом доме, подсказывали ей, что, сколько ни бегай и ни угождай — все будет мало, и ее в любом случае будут бить, дабы бегала еще больше и быстрее. Если ветки кизила[40], которыми ее избивали, никогда не заканчиваются, почему она должна утруждать себя напрасно?