Ветки кизила

Глава четырнадцатая

Гюльсум узнала о смерти брата в театре.

Когда она услышала от кормилицы эту новость, она не могла понять, правда это или шутка: «Нет, ты меня обманываешь… Или это правда, скажи, ради Аллаха?» Когда девочка спросила об этом, перед ней заиграли зурны и барабаны и появились актеры в красных мантиях.

В эту горькую минуту боль и звук зурны настолько тесно переплелись в голове Гюльсум, что даже спустя многие годы, когда в ее душе осталось лишь воспоминание от любви к Исмаилу, доносящаяся издалека зурна вызывала у нее странное и необъяснимое желание плакать.

Однако в ту ночь в театре она повела себя иначе.

План, который составила и осуществила после долгих раздумий кормилица, был таков.

Она должна сообщить эту новость девочке в каком-нибудь веселом месте, чтобы та до конца не осознала горечь утраты… Ведь существовал же обычай бить в бубны, хлопать в ладоши и танцевать, припевая хором: «Слава Аллаху, слава Аллаху, все успешно закончилось», когда мальчикам делают обрезание… Да, девочка впервые испытает боль, но, поскольку она еще ребенок, через некоторое время ее увлекут звуки музыки и игра актеров. И она забудет свою печаль.

Однако все вышло не совсем так.

Надо сказать, что кормилица, несмотря на многочисленные проделки Гюльсум, чувствовала к ней странную привязанность. Подобное происходило с кормилицей всегда, если человеку удавалось украсть у нее частичку сердца. Незадолго до того, как сообщить Гюльсум эту новость, она сказала девочке: «Дочь моя, послушай. Я хочу сделать Для тебя доброе дело, открыть тебе один секрет. Но ты должна поклясться, что никому об этом не расскажешь… Если хозяйка дома узнает, что я проболталась, она выгонит меня из дома. И потом я сама буду переживать» — и девочка пообещала ее не выдавать.

Правда, кормилица все же опасалась, что когда-нибудь девочка не выдержит и поднимет шум. Впрочем, она и тут придумала выход. Как только она увидит, что девочка очень переживает, или ведет себя неподобающим образом, или становится чересчур веселой, она тут же скажет: «Вот безумная, Исмаил-то умер… Я уже давно тебя раскусила, вот как ты любишь Исмаила на самом деле».

Однако меры предосторожности оказались излишними. Гюльсум хранила невиданную верность своей клятве, и даже когда вокруг нее дети корчились от смеха, она тихо-тихо сидела в сторонке, возле кормилицы, закрыв лицо коленями.

Иногда соседи спрашивали старуху:

— С вашим ребенком что-то случилось, госпожа?

— Наверное, у нее немного болит голова! — отвечала она и, достав невесть откуда взявшийся в ее кармане розовый уксус, протирала Гюльсум виски, а потом, коснувшись платочком ее лба, говорила: «Вставай, дитя мое… Смотри, вот интересуются, не заболела ли ты? Посмотри вокруг, развейся. Разве ты не давала мне слово!»

Гюльсум в тот момент мечтала только об одном: чтобы ее оставили в покое. Однако она понимала, что нужно непременно поднять голову, дабы не обидеть кормилицу с Карамусала. Но взгляд ее при этом был как у затравленного зверька.

Может быть, от страха, что их с кормилицей секрет дойдет до ушей ханым-эфенди, Гюльсум скрывала свои переживания ото всех. Но по какой-то причине она не сдержалась и рассказала все старому няньке. Однако с него она взяла клятву, что он будет хранить ее тайну. Сначала нянька слушал эту историю с серьезным видом. Но когда Гюльсум сказала, что ханым-эфенди пришло тайное письмо, это его немного покоробило. А потом он и вовсе засомневался, что эту новость поведали Гюльсум по секрету. В один момент он даже мысленно сказал себе: «Нет ли здесь какого-нибудь подвоха?» И если бы в тот момент он пораскинул мозгами, он бы смог докопаться до истины. Но эта мысль промелькнула очень быстро, будто зажженная и тотчас потухшая спичка, а дальше, конечно же, опять наступила темнота…

Разумеется, Таир-ага догадывался, что здесь не обошлось без кормилицы. Однако он не любил вмешиваться в дела, которые его лично не касались.

После долгих раздумий старик внимательно посмотрел на Гюльсум, покачал головой.

— Что тут скажешь?! Мертвые пусть обретут покой, а живым надо жить дальше. Даст Аллах, и нам перепадет часть его милости на том свете, — сказал он и посчитал выполненным свой моральный и человеческий долг.

С тех пор никто больше не следил за Гюльсум, в этом уже не было необходимости. Девочка обрела свободу, но стала словно птица, у которой подрезаны крылья. Теперь ей было некуда бежать, даже если ее и начнут прогонять палкой.

Но она сильно изменилась: осунулась, выглядела очень бледной и стала очень рассеянной. Она говорила: «Я занята», а сама перемешивала в это время траву с водой; случайно опрокидывала стулья и табакерки, перебила кучу горшков и стаканов. Когда домочадцы хотели отругать ее, хозяйка дома всегда вставала на ее сторону: «Не надо… вы совершите грех… Она ведь сделала это не нарочно…»

Надидэ-ханым даже радовалась тому, что вытворяла Гюльсум в эти дни. И все же она сожалела, что причинила ребенку такую боль. А когда девочка била посуду, она считала, что они квиты, и ее совесть немного успокаивалась.

Тем не менее Надидэ-ханым иногда казалось, что Гюльсум специально отбеливает лицо, чтобы ее расстроить.

Временами она взволнованно говорила:

— Посмотри-ка, кормилица. Что-то не нравится мне цвет лица этого ребенка. Разве мы сделали что-то плохое?

Эта проблема угнетала ее более всего. Она никак не могла решить: правильно они поступили или нет. Надидэ-ханым стала более внушаемой.

Вообще, ей всегда важно было знать, как относятся окружающие к ее поступкам. А здесь кроме кормилицы никто больше об этом не знал, поэтому она терзалась вдвойне.

Растерянность пожилой женщины всем бросалась в глаза. Она чувствовала себя, словно судья, который не может найти подходящую статью закона, чтобы осудить виновного за беспрецедентное преступление.

Гюльсум будто почувствовала странное поведение ханым-эфенди. Однажды она спросила кормилицу:

— Ханым-эфенди теперь так ласкова со мной. Что с ней?

Кормилица, сглотнув, ответила:

— Ее сердце тоже плачет по Исмаилу.

Маленькая девочка тут же поверила в это и начала глубоко жалеть ханым-эфенди.

Временами, когда она видела, что хозяйка дома выглядит слишком задумчивой, у нее внутри все сжималось, она подходила к ней под каким-нибудь предлогом и со страхом смотрела ей в глаза.

Несколько раз Гюльсум очень хотелось сказать:

«Не расстраивайся, ханым-эфенди… Что поделаешь, смерть не выбирает… Если он умер, то пусть Аллах даст тебе многие лета». — Но тут же спохватывалась, вспомнив о клятве, которую она дала кормилице.

В некоторой степени кормилица с Карамусала заслужила подобную верность. В эти непростые для девочки дни она по-матерински заботилась о Гюльсум.

В течение двух недель у Гюльсум ночью случались припадки. Она в жару металась по постели и говорила бессмыслицу. Во время болезни кормилица взяла ее к себе в комнату. Когда девочка начинала бредить, она ласково гладила ее по голове и смазывала ее лоб розовым уксусом.