Ветки кизила

Глава тридцатая

Как-то летом семейство снова приехало в Пендик. Каждый вечер в сосновый лесок, раскинувшийся на берегу моря, на телеге привозили больную. Это была женщина лет тридцати, жена местного мутасаррифа[42]. Она болела тяжелой формой чахотки, и он привозил ее сюда подышать чистым свежим воздухом.

Молодая женщина просила остановить телегу в сосняке и, не слезая с нее, сидела против солнца час-другой, затем возвращалась домой. С ней приезжали еще двое детей и служанка. Одному из детей было лет пять, другому — около семи. На них была дорогая одежда, но, поскольку их мама не могла как следует за ними ухаживать, они походили на сироток: грязные брюки, приспущенные чулки, оторвавшиеся пуговицы, нечесаные волосы.

Их служанка была местной женщиной. Она все время носила черное платье и покрывала голову. Когда дети играли, она, согнувшись, сидела в телеге и, несмотря на то, что вокруг не было мужчин, не считая албанца, продавца халвы, все равно закутывалась в чадру. Иногда, по мере того, как приближалось время возвращаться, служанка поглядывала, не идет ли мутасарриф, лысый, краснолицый, долговязый мужчина лет сорока пяти с черными усами. Он казался довольно красивым. Говорили, что он взял трехмесячный отпуск, чтобы подлечить жену, а потом собирался оставить ее с детьми в Стамбуле и уехать в командировку. Соседи были о нем не очень хорошего мнения. Он совсем не ухаживал за больной, каждое утро под каким-нибудь предлогом ездил в Стамбул и возвращался домой лишь на закате, а иногда и позже. Он смотрел на всех проходящих мимо молодых женщин таким голодным взглядом, что в правдивости сплетен сомневаться не приходилось.

Вероятно, больная женщина тоже это понимала. Несмотря на то что она казалась окружающим утратившей связь с этим миром и начавшей постепенно переходить в мир иной, она все же была не глупой. Лежа в телеге против солнца с полузакрытыми глазами, время от времени она поднимала голову с подушки и оборачивалась, ожидая появления мужа. Когда она видела его, то слабыми пальцами начинала поправлять волосы и головной платок.

Мужчина настолько привык заглядываться на молодых женщин, что, даже находясь рядом с женой, не мог сдержаться. Казалось, в эти минуты больная будто бы оживала. Чтобы помешать мужу глазеть на проходящих мимо женщин, заставить его посмотреть в свою сторону, она рассказывала леденящие душу истории либо сообщала выдуманные новости. Но от этого бедная женщина быстро утомлялась и, снова укладываясь на подушки, со взглядом обиженного ребенка поворачивала голову в сторону мужа.

Надидэ-ханым, которая издалека наблюдала за этой сценой, была уверена, что больная в эту минуту плачет, и ее сердце разрывалось от жалости.

Пожилая женщина знала не слишком много о жизни этой семьи. Однако она почему-то была уверена, что мужчина — ловелас и подлец, и именно он довел ее до такого состояния.

Ханым-эфенди говорила своим дочерям, издали показывая им на мутасаррифа:

— Вы только посмотрите на этого наряженного бородача. Разве можно жить спокойно с этим человеком? Эта голова, эти командирские усы… кто знает, что он сделал с ней? Несчастная посчитала человеком этого медведя и теперь мучается, даже вот чахоткой заболела.

Надидэ-ханым жалела больных чахоткой, но страшно боялась их. Детворе было строжайше запрещено подходить к ним, дабы не заразиться.

Конечно, такая предосторожность была излишней. Чахотка — болезнь молодых. Человеку, которому перевалило за сорок, эта опасность больше не грозит. Старики невосприимчивы к этой болезни. Так же, как для человека, который хлебнул в жизни много горя, похоронил своих детей и братьев, смерть уже не представляется чем-то пугающим. Но в доме была молодежь и дети. Вдруг они заболеют, тогда все их благополучие рухнет, как карточный домик.

Дети ближе, чем на триста шагов, к больной не приближались, а если кто-то хотел подойти ближе, то остальные кричали:

— Быстро иди сюда… Спаси Аллах, если бабушка заметит! Мы тебе голову снимем…

Однажды Надидэ-ханым занималась шитьем. Кто-то из дочерей сказал ей:

— Мама, смотри, вон идет мутасарриф.

Старушка подбежала к окну со словами:

— О, Аллах, хоть посмотрю на этого буйвола вблизи.

Так как день выдался жарким, мутасарриф был одет в шелковые одежды, в руках он держал белый шелковый зонтик. Но он почему-то его не открывал, а время от времени снимал феску и вытирал пот со лба и головы.

Надидэ-ханым снова начала слать проклятия:

— Ты ждешь эту бедняжку, но Аллах смилостивится, и ты сдохнешь раньше нее. Разве можно назвать мужем такого мужчину! Спаси Аллах наш дом от такого…

Миновав улицу, мутасарриф пошел по направлению к их дому. За оградой сада росло несколько хилых деревьев. Наверное, он захотел отдохнуть в их тени. Но разве он не мог толкнуть калитку и войти в сад?

Хозяйка дома сказала:

— Ах, этот мужчина направляется к нам… Надеюсь, с добрыми намерениями…

Ее дочери и их дети в волнении подбежали к окнам. Ханым-эфенди жестко остановила их:

— Не кричите… мы его обманем!..

Затем она взбежала по лестнице и с балкона слушала, как мутасарриф разговаривает с Гюльсум, которая стирала белье в саду. Мутасарриф спрашивал Надидэ-ханым, Гюльсум ответила ему:

— Она наверху, проходите, пожалуйста, в комнату, я сейчас ее позову…

Когда девочка с мокрой стиральной доской поднялась наверх, ханым-эфенди схватила ее за руку.

— Чего этот тип хочет от меня? Почему ты не сказала, что меня нет? Зачем он пришел? — набросилась она на девочку.

Но ее дочери говорили:

— Что тут страшного, мама? Давай примем его и узнаем, чего он хочет.

Одна из них принесла ее чаршаф и головной платок, другая — чулки. Надидэ-ханым торопливо одевалась и при этом бубнила:

— Вот такая философия… Аллах посылает мне навстречу только тех людей, которых я ненавижу.

Пожилая женщина обнаружила мутасаррифа в гостиной. Он стоял, заложив руки за спину, и рассматривал портрет на стене. Услышав, что дверь в комнату открылась, он обернулся. Подойдя к хозяйке дома, он взял ее за руку:

— Позвольте, тетушка-ханым, поцеловать вашу ручку…

Пожилая женщина считала выражение «тетушка-ханым», равно как и выражения «отец-эфенди» или «теща-ханым», церемонными и старомодными, и, когда она протянула руку, он представился:

— Я сын молочного брата вашего покойного паши Джафер-бея Мурат… Пришел, чтобы поприветствовать вас.

Пожилая женщина неожиданно вскрикнула.

Такое бывает лишь в фильмах: смотришь на одного человека, а видишь другого. В коренастом, длинноусом, краснолицем мужчине она узнала бледное, изможденное лицо Мурата, каким он был тридцать лет назад.

Мутасарриф же не сомневался, что ханым-эфенди сразу узнает его. Пожилая женщина никак не могла выбросить из головы предубеждения насчет этого человека и в то же время, будто наперекор себе, несколько раз погладила мутасаррифа по спине.

После того как церемония приветствия была окончена, они сели друг напротив друга и начали разговор:

— Ну, здравствуй, Мурат-бей, здравствуй… Как подумаю, что сорок лет прошло — так даже в голове не укладывается! Откуда вы взялись? Как нашли нас?

— Случайно, эфенди… Вчера мы разговаривали с доктором Таир-беем… Вы же знаете Таир-бея…

— Да… Если у нас кто-то заболевает, мы сразу вызываем его.

— Кроме вас, он также навещает и мою супругу. Когда мы беседовали, я как-то упомянул имя паши… Доктор сказал: «Его семья живет здесь, в зеленом доме». Я очень обрадовался… Сказал, что сейчас же схожу к тетушке-ханым…

Отец Мурата Джафер-бей и Шекип-паша приходились сводными братьями. Они вместе учились в военной школе. Джафер-бей был порядочным, но очень вспыльчивым человеком. Поэтому, когда Шекип-паша быстро продвигался вверх по службе, тот же смог дослужиться только до полковника.

Джафер-бей хоть и любил пашу, но часто ссорился даже с ним. Наконец, однажды в людном месте он избил своего помощника за излишнее внимание к женщинам, говорил много нелестных слов о политике Абдулгамида. За это его перевели в Траблус[43].

Паша тоже очень любил Джафера. Но помогать ему, даже если проблема оказывалась серьезной, отказывался. И даже не решался отвечать на его письма.

Джафер-бей не на шутку рассердился. Он писал в письме своей жене, дочери одного из своих соратников: «Если кто-то из нашей семьи вздумает хотя бы передать привет трусу Шекип-паше или его подлому семейству, будь он проклят! А я, когда вернусь, то убью его». После этого ни Мурат, ни его мать не отваживались заходить к ним в дом.

Теперь опасность уже миновала. С тех пор прошло уже тридцать лет. Двадцать лет назад, когда Джафер-бей колесил по Траблусу из одной провинции в другую, арабские погонщики верблюдов убили его, затем разрезали тело на куски, сложили в мешок и бросили в пропасть.

Немного погодя хозяйка дома узнала, что Мурат учился в меджлисе, а потом они с матерью уехали.

Говорят: «Гора к горе не подойдет, а человек с человеком сходится». Мудрые слова. Несмотря на то что Мурата не лучшим образом разлучили с семьей Шекип-паши, он ощущал сильную привязанность к ним.

Он снова повернулся к портрету на стене:

— Разве это не мой дядя? Я до сих пор не могу забыть его благородное лицо…

Это был портрет хозяина дома, дедушки Асадора-бей-эфенди. Однако ханым-эфенди, не вдаваясь в подробности, убежденно ответила:

— Это не паша.

Мурат вкратце рассказал тетке о своей жизни.

Несколько лет он служил каймакамом, затем стал мутасаррифом. Его мать умерла около десяти лет назад. Первая его жена оказалась даже старше матери. Она была хорошей хозяйкой. Хотя она и была очень богатой, но всю работу по дому делала сама. Однажды она вместе со служанкой мыла пол, упала с лестницы и сломала позвоночник. На ее лечение ушло много денег, но спасти так и не смогли… Вторая жена оказалась тихой, покорной и безропотной девушкой… От первой жены у него детей не было, а во втором браке родились двое… Их жизнь протекала спокойно и счастливо. Однако и тут Аллах не смилостивился. Мурат-бей, будто зная о подозрениях Надидэ-ханым, продолжил:

— Тетушка, она не терпит со мной бедности и лишений. В наследство от покойной первой жены нам осталось достаточно денег… Мы ни в чем не нуждались. Однако разве поспоришь с судьбой?

Ханым-эфенди медленно закивала:

— Мы знаем, сын мой… Нам всем очень жаль эту молодую женщину. Даст Аллах ей здоровья…

Мурат-бей, который до этого момента без конца громко смеялся, в ответ на эти последние слова хозяйки дома тяжело вздохнул:

— Но где ж его взять, тетушка-ханым, где? У докторов не осталось надежды… Несчастная скоро умрет… Я останусь сиротой так же, как и дети. Она была мне не просто женой, она была для меня словно мать…

Мурат-бей сморщился и неожиданно заплакал.

Надидэ-ханым растерялась. Верить ей или нет этим слезам? Если этот огромный человек плачет, действительно изливая свою душу, то надо утешить его. Но если же нет, к чему тогда этот спектакль?

Если на душе плохо, то слез уже не остается. Для чего Мурату это нужно?

Хозяйка дома разговаривала с мутасаррифом более двух часов. Они рассказали друг другу обо всех своих бедах. Наконец Мурат, получив от нее позволение, снова поцеловал ей руку. На этот раз пожилой женщине пришлось обнять его. После того как она проводила гостя до дверей и вернулась, улыбаясь, дочери обступили ее со всех сторон и начали спрашивать:

— Что за любовь, мама?.. Клянемся Аллахом, мы даже приревновали…

— Говорила «зарежу, зарежу», а сама кинулась этому типу на шею, да еще и целовалась… Ах, моя ветреная мамочка…

Возле гостиной находился небольшой чуланчик. Барышни по очереди вставали на пустой куб для воды и через щели в стене и потолке наблюдали всю сцену.

Надидэ-ханым смущенно улыбнулась:

— Не говорите глупостей, дети мои… Мурат наш самый близкий родственник. Я даже хотела позвать вас, но без разрешения ваших мужей это сочли бы непристойным… — Потом добавила: — Чужая душа — потемки, однако, похоже, что мы напрасно настроили себя против Мурата.

Теперь пришел уже ее черед навестить больную. Ведь несчастная женщина также считалась ее невесткой.

На следующий день Надидэ-ханым надела новое фиолетовое платье и отправилась к больной. Она посчитала, что приводить дочерей в дом чахоточной нельзя, и взяла с собой кормилицу с карамусала. Несмотря на то что до дома, где жил Мурат, было не более восьми-десяти минут ходьбы, она поехала на машине.

Как назло, в тот день мутасарриф снова уехал в Стамбул.

Когда ханым-эфенди, а за ней и кормилица с Карамусала вошли в сад, они увидели служанку, которая стирала белье.

Дети забрались на инжирное дерево и дразнили большую дворовую собаку, которая была вся в пыли и грязи, как и они сами. Завидев гостей, они испугались и скрылись за домом.

Больная спала в ближней от двери комнате в кресле-качалке. Когда Надидэ-ханым и кормилица с карамусала увидели, что она спит, они собрались было уйти. Однако пока они объясняли все глупой служанке, которая бросила белье и прибежала в дом, женщина уже открыла глаза.

Ханым-эфенди, дабы не беспокоить больную, ласково сказала:

— Дитя мое, я не хотела вас беспокоить, но вы уже проснулись. Я не чужая. Я тетка Мурата. Вы тоже мне дочь, моя невестка.

Молодая женщина ответила:

— Да, Мурат говорил мне… — и попыталась подняться.

Ханым-эфенди беззаботно сказала, будто они жили вместе уже много лет:

— Не беспокойся, дитя мое, — и заботливо поправила ей подушку. Затем взяла стул и присела подальше от нее, у окна.

Вероятно, больная не общалась ни с одним образованным человеком из Стамбула и очень обрадовалась такому участию. Надидэ-ханым завела разговор о том, что более всего интересовало таких больных, как она:

— Я не врач, но многое знаю не хуже иного врача. Я видела несколько подобных больных, которые жили в окрестностях. Они были еще в более плачевном состоянии, чем вы. Но благодаря воздуху Стамбула их за три месяца поставили на ноги… Потом у них даже родились дети. Если бы погода стала более прохладной. Вам станет скоро значительно лучше… Да что там далеко ходить! Я сама семь лет была почти прикованной к постели… Расскажи-ка, кормилица… Расскажи моей дочери, как я заново родилась…

Заверения кормилицы звучали еще более убедительно, чем слова ханым-эфенди, настолько, что им поверила даже Надидэ-ханым. И, убедившись в том, что больная непременно поправится, начала радостно смеяться. Кормилица же тем временем давала рецепты самых разнообразных настоек и смесей. От этих лекарств, в отличие от тех, которыми лечит врач, не было никакого вреда. Например, вместе с молоком, которое она пила по утрам, требовалось быстро проглотить шарик горькой полыни величиной с горошину…

— Полезные вещества, которые содержатся в полыни, уже не раз спасали от смерти даже самых тяжелых больных, — говорила она.

Больная, которая уже совсем упала духом и которую давно ничего не интересовало, будто ожила и беспокойно поднимала брови, словно хотела получше все запомнить.

Со временем ее состояние улучшилось. Однако внешность оставляла желать лучшего. Она стала просто страшной. Ее тело все еще покрывали язвы, а волосы практически выпали.

Свет, проходивший через занавешенное окно, придавал ее лицу зеленоватый оттенок, похожий на цвет плесени.

Ханым-эфенди и кормилица с карамусала, утешая больную, краем глаза осматривали все уголки дома.

Если хозяйка дома слегла — значит, вся работа остановилась. На потолках виднелась паутина. На краешке стула висели мужские подтяжки и детский носок, на полу валялась рубашка. На разлитом в углу молочном киселе сидели мухи. Одна из запыленных бутылочек с лекарствами, которые стояли на подоконнике со стороны закрытой створки окна, перевернулась, и из нее капала вязкая красная жидкость.

Когда ханым-эфенди собралась уходить, она в очередной раз заверила больную:

— Вот увидишь, дочь моя: очень скоро мы пойдем гулять с тобой. А до этого мы будем навещать тебя постоянно. Если нужно будет что-нибудь сделать для тебя, ради Аллаха, не стесняйся… Ты же наша невестка.

Проходя по саду, гости позвали детей, чтобы приласкать их, однако те будто не понимали слов. Надидэ-ханым по доброте душевной испугалась, что, убегая, они упадут и сломают себе что-нибудь.

Пожилая женщина и сама поверила в те ложные заверения, которыми она обнадежила больную. Подходя к машине, она обратилась к кормилице:

— Надежда умирает последней… Но может быть, она еще и поправится, не так ли, кормилица?

Но та поджала губы:

— На все воля Аллаха, дорогая ханым… Она совсем плоха. Хорошо, если проживет больше месяца…