Ветки кизила

Глава пятнадцатая

Когда Исмаил был «жив», Гюльсум говорила о нем только с нянькой, но теперь, узнав о смерти брата, она бросилась к Невнихаль-калфе. Старая черкешенка являлась одним из старожилов этого дома. Она была на пятнадцать с лишним лет старше покойного Шекип-паши. Пожилая женщина вырастила и даже женила его.

Но Невнихаль-калфа и хозяйка дома никак не могли договориться между собой. Когда Надидэ-ханым сорок лет назад пришла в этот дом, черкешенка стала вести себя как свекровь, и поэтому отношения между ними были весьма натянутыми. Случалось, женщины ругались так, что казалось, для кого-нибудь из них эта ссора станет последней в их жизни.

Иногда Надидэ-ханым ревновала Невнихаль-калфу к паше и обвиняла ее в том, что та хочет выжить ее из дома.

Но проблема была не только в этом. Во время продолжительной болезни Надидэ-ханым черкешенка подумала, что место жены уже практически свободно, и начала обхаживать пашу и даже, по слухам, хотела выйти замуж за него или стать его одалиской. Надидэ-ханым, видя, как действует на эту женщину ее болезнь, говорила: «Когда эта мегера старается сделать мне еще больнее, она причитает: “Ах, мой любимый паша, твое энтари испачкалось, брюки помялись… вах, вах, ты стал таким жалким!” Стоит мне это услышать, то я просто сгораю от злости… Если бы у меня были силы, я бы тотчас выкинула эту нахалку на улицу…»

Впрочем, по словам Невнихаль-калфы, нельзя было считать, что обязанности няньки и кормилицы возлагались только на нее. Старая черкешенка годами находилась в неопределенном положении, словно ядро в пушечном стволе. «Подумаешь, сегодня меня выкинут на улицу или завтра!» — говорила она. Но ее сердце все-таки трепетало.

От этой опасности Невнихаль-калфу спасла только смерть паши. Ведь после похорон паши считалось бы большим грехом выбросить старую кормилицу на улицу. Но как ни странно, со смертью паши семейные ссоры потихоньку прекратились — так как делить стало нечего — и однажды ради перемирия вдова и старая нянька вместе поплакали и расцеловались. С тех пор они жили более или менее мирно.

Теперь у Невнихаль-калфы появилась очень важная и ответственная работа. Ее никто не мог и пальцем тронуть до самой смерти. Однако поскольку она знала, что ничто не вечно и что рано или поздно всему приходит конец, черкешенка перестала злиться и начала чаще молиться. Тем не менее ни одно дело не обходилось без ее участия.

До сих пор только она стирала пеленки всех детей, которые родились и выросли в этом доме, соблюдая все положенные обряды. Это было именно ее обязанностью, и поэтому стирку пеленок Бюлента она с гордостью взяла на себя.

Да, после того, как умер паша, между Надидэ-ханым и Невнихаль-калфой не осталось причин для размолвок, однако в душе Невнихаль-калфы жил тайный страх, что если стиркой детских пеленок будет заниматься кто-то другой, то обряды при стирке пеленок уйдут в небытие. Она догадывалась, что все в доме над ней посмеиваются, и очень негодовала из-за этого.

Как вслед за молнией вдалеке гремит гром и начинается буря, так и, по ее мнению, когда ее начинали осуждать, у нее тотчас краснели уши. Чаще всего это случалось по вечерам за ужином.

— Снова меня обсуждают… Бог мой, что им нужно от старой черкешенки? — говорила она и, сложив ладони, начинала молиться.

Она благодарила Аллаха, что он подает ей эти знаки, так как ничто больше, помимо сплетен, не выводило ее из себя. Черкешенка даже стала прикладывать ухо к замочным скважинам, к стенам, чтобы быть в курсе событий. Днем и ночью, даже когда она была занята работой или ее покидали силы, как только Невнихаль-калфа слышала, что о ней судачат, она со словами: «А ну, иди-ка сюда!» — немедленно наказывала сплетника. Терпения у нее уже не осталось. «Повар, ты смеялся над песней, которую пела Невнихаль-калфа, когда стирала пеленки? Я в твою провинцию такого снега напущу, что погибнет много людей и животных. И один из твоих быков тоже помрет. Будет тебе ущерб». «Зачем ты слушаешь эту старую кормилицу из Карамусала? Если эта старая карга взяла у тебя в долг под проценты, я ее убью, и тогда пропадут твои денежки». В общем, всех, кто говорил плохое про Невнихаль-калфу, ждало мгновенное возмездие в виде пощечины. Но трудно было даже представить себе, чтобы эти пощечины доставались кому-то из благородной хозяйской семьи. Невнихаль-калфа не могла себе позволить подобное, но и не желала мириться, если ее кто-то обсуждал.

Одним словом, по мнению Невнихаль-калфы, свежий воздух или, наоборот, духота, пожары, землетрясения, войны, избыток, злость являлись не чем иным, как результатом ее мести.

Временами, когда она считала, что весь мир вертится вокруг нее, про нее судачили:

— О Аллах, она постоянно толчет воду в ступе и переливает из пустого в порожнее.

Пожилая женщина прекрасно понимала, что люди хотят сказать этой фразой, и, воздев руки к небу, спорила с Аллахом:

— Ты все никак не избавишь меня от этих предчувствий и пророчеств…

Безусловно, было странно, что такой вечно всем недовольный человек уважает Аллаха. Но, так же как дети иногда могут заставить что-то сделать, так и люди вроде Невнихаль-калфы, беспокоя Аллаха своими грязными молитвами, в конце концов добиваются от него того, чего хотят. В итоге из-за ее пророчеств почему-то в доме уменьшился достаток и случались самые разные неприятности.

Основная причина хорошего отношения Невнихаль-калфы к Гюльсум заключалась в ее стремлении сделать из девочки сыщика и узнавать, кто из домашних и что о ней говорит. Гюльсум идеально подходила на эту роль. Не было такого места в доме, куда бы она не могла войти. Домашние не считали нужным утаивать от нее свои разговоры, так как она казалась им бестолковой. Но для тесной дружбы черкешенки и девочки имелись и еще некоторые причины.

По мнению Невнихаль-калфы, смерть стояла выше всех чинов. Умер ли визирь или паша, не имело значения. Она считала, что, когда умирает даже самый незначительный человек, он уходит в мир иной, приближается к Аллаху, общается с пророками, путешествует вместе с ангелами и получает силу и возможности для помощи в исполнении желаний оставшимся на земле.

И потом, все те, кого любила эта пожилая женщина, о ком заботилась, уже давно ушли в мир иной, осталась лишь куча их детей.

В конце дома была небольшая комната — «совиное гнездо», как называла ее хозяйка дома. Там хранилась память об умерших. Когда черкешенка здесь находилась, перед ее глазами из глубины прожитых лет проходили тени и лица ушедших, которые казались ей реальнее, чем живые люди.

Поэтому ползавший на четвереньках, не очень отличавшийся от щенка, слабый, грязный Исмаил после смерти неожиданно превратился в очень важную персону, и Гюльсум тоже почувствовала себя причастной к этому событию.

Никто в доме не придавал значения этой смерти. А для Невнихаль-калфы это стало прямо-таки целой проблемой. По ночам она заставляла девочку совершать омовение и намаз, а днем жгла ритуальные щепки и тоже совершала намаз.

Она намеревалась выяснить у Гюльсум дату смерти ее брата. Девочка так серьезно задумалась над этим, что вспомнила день, когда кормилица с Карамусала случайно сообщила ей об этом. Невнихаль-калфа, взяв за основу эту вымышленную дату, долго считала на пальцах и наконец определила, что со дня смерти Исмаила прошло сорок дней.

Девочка попросила няньку купить в Сарачханебаши сладостей на все те тридцать или сорок курушей, которые ей удалось накопить. Ее целью было накормить этими сладостями всех домашних, чтобы они помянули Исмаила. Поначалу нянька сильно возражал. Если ханым-эфенди узнает об этом, она может выкинуть на улицу и девочку, и Невнихаль-калфу, и даже его самого, за то, что способствовал этому.

Надидэ-ханым очень боялась смерти и тому подобных вещей. Ей казалось, что весь дом будто бы наполняется могильным духом и запахами загробного мира.

Даже заупокойную молитву по смерти ее любимого паши читали не дома, а в мечети Лалели[31].

Поэтому поминальный обряд по Исмаилу был проведен тайно, и нянька раздал большую часть сладостей, которые он купил в Сарачханебаши, беднякам на улице, а домой принес только около десяти конфет. Впрочем, Гюльсум, воспользовавшись тем, что вечером ханым-эфенди ушла в гости, захотела дать барышням и детям хоть по одной конфетке.

Барышни никак не могли понять, по какому поводу угощение, и пребывали в замешательстве.

Видя это смущение, Гюльсум умоляла их:

— Любимые мои ханым… Клянусь, все чистое… Я вымыла мисочку с мылом. Возьмите, хоть штучку… — Было необходимо, чтобы они съели хоть одну поминальную конфетку. Потому что этой ночью Исмаил уже начнет разлагаться, и те, кто почувствует сладость поминальной конфеты у себя во рту, должны были хоть немного ощутить ту боль, которую почувствует тело Исмаила!

В ту ночь после омовения в комнате Невнихаль-калфы произошло тайное торжество. В спальне старой черкешенки находился сундук. Невнихаль-калфа боялась, что из-за беспорядка в доме умершего не проводят в последний путь должным образом, и потихоньку складывала в свой сундук все необходимое: мочалку, полотенце…

После того как Невнихаль-калфа заставила Гюльсум совершить омовение, она открыла сундук и извлекла из него два зеленых головных платка, один повязала на голову девочке, а второй — себе. Потом достала немного святой воды, розовой воды и ритуальных щепок.

В тот вечер пожилая женщина проделывала всю работу старательно, неутомимо и очень серьезно, будто маленькая девочка, играющая с куклой.

Ах, эта женщина! Разве не напрасно не прощала ее Невнихаль-калфа? Старая черкешенка с гордостью и наслаждением исполняла эту странную обязанность. Уже много лет дети и прислуга в доме узнавали от нее молитвы и обряды.

Казалось бы, будь хозяйка дома умной, она должна была благодарить ее и всячески за нее молиться. Однако та, напротив, старалась отдалить от Невнихаль-калфы детей и прислугу и, как только слышала, что старушка заводит с ними речь об Аллахе и пророках, начинала ругаться.

Надидэ-ханым так объясняла эти капризы:

— Если бы она вела эти разговоры чисто по-человечески, почему бы и нет? Однако у нее другие цели… Сделать прислугу такими же сплетниками, как она сама, научить их подслушивать. За что мои слуги получают ежемесячное жалованье — за обслуживание дома или за молитвы? Все чаще и чаще я обхожу дом и замечаю, что они собираются для намаза. Приготовят стол, зажгут лампы и давай молиться то о том, то об этом. Хоть говори, хоть нет. А как можно заставить работать человека, совершающего сейчас намаз?.. Что касается детей, то тут еще хуже… Обмывающая покойников старая черкешенка только и знает, что твердить о смерти. То когда покойного опускали в могилу, он стучал в крышку гроба и кричал: «Увы, я умер!» То когда имам читал над могилой молитву, она тряслась и дрожала. То Мюнкир и Некир[32] в адском пламени вырывали человеку язык. Милостивый Аллах, разве только в этом заключается вера? Наверное, все это неправда, но если что-либо подобное свалится на наши головы, тогда посмотрим… но зачем же сейчас заставлять трепетать детские сердца? Ночью детям начали сниться кошмары… Что хорошего, если они будут только бояться и раздражаться.

В ответ на такие умозаключения ханым-эфенди Невнихаль-калфа обижалась не только на нее, но и на всех домашних.

— Прекрасно… Прекрасно… В этом доме я была единственной, кто читал молитву по усопшим и почитал имя Аллаха… Теперь я не буду вмешиваться ни в вашу жизнь, ни в вашу смерть. Не зря достаток ушел из этого дома, — говорила она и запиралась в своей комнате. Больше она уже не вмешивалась ни во что. Однако, как только в доме кто-то заболевал, она тотчас начинала суетиться, словно ветеран, который получил весть о войне.

В ту ночь Гюльсум до того усердно молилась и плакала в комнате Невнихаль-калфы, что ее горе все в доме ощущали еще где-то около недели.