Виртуозы общения. Секрет успешного взаимодействия с людьми

В 1996 году Джей Розенблум окончил медицинскую школу и поступил в ординатуру по педиатрии в Университете Аризоны, уже зная, что начинающие специалисты вынуждены браться за работу, за которую мало кто возьмется. Он получил диплом врача и защитил диссертацию в Орегонском университете науки и здравоохранения, но, став практикующим врачом, большую часть первого года провел, занимаясь рутинными осмотрами младенцев. Каждый день в двери детской консультации врывались встревоженные родители, и Розенблум расспрашивал их о режиме питания и опрелостях, демонстрировал технику пеленания и учил правильно помогать ребенку отрыгивать воздух после кормления.

Не самая приятная работа, зато к концу консультации у него появлялась возможность применить свои медицинские навыки: он назначал, а затем и делал младенцам прививки. Американская академия педиатрии рекомендовала начинать вакцинацию против полиомиелита и коклюша в течение первых трех месяцев жизни, и большинство родителей относились к этому с энтузиазмом.

Впрочем, некоторые родители испытывали опасения. Одни слышали, что вакцины вызывают аутизм, физические патологии или бесплодие. Другие боялись, что прививки – очередная уловка для извлечения прибыли, ослабляющая здоровье детей, чтобы компании могли продавать им больше лекарств. Третьим в принципе не нравилось все, что рекомендует правительство. Розенблум знал, что их опасения ошибочны и иррациональны, хотя и весьма распространены.

«И тогда я пошел к старшему врачу и спросил, что нужно говорить родителям, которые отказываются от прививок? – поделился со мной Розенблум. – И он ответил, просто скажите им: я врач, и мне виднее». Хотя Розенблум и был самым младшим сотрудником клиники, он понимал, что такая стратегия не самая выигрышная. Поэтому в свободное время он разрабатывал буклеты с информацией о том, сколько жизней удалось спасти с помощью прививок, делал копии медицинских исследований и искал обучающие видеоролики. Он рассказывал родителям, как сильно огорчается, когда непривитые дети поступают с опасными для жизни заболеваниями, которые можно было бы предотвратить. Он перепробовал все, что мог, но тщетно. «Чем больше информации я им давал, тем больше они упирались, – сетовал Розенблум. – Иногда я делился с ними своими изысканиями, отправлял их домой, вручив стопку графиков и раздаточных материалов, и родители благодарили меня, а неделю спустя я узнавал, что они перевелись в другую клинику».

Однажды утром пришел отец с двенадцатилетней дочерью, и Розенблум предложил сделать ей прививку. «Ну уж нет! – воскликнул мужчина. – Мы не позволим себя травить! Смерти нашей хотите?» Розенблум не настаивал. «Такого не переубедишь, – сказал он мне. – Вся его самооценка основана на том, что вакцины предназначены для лохов, а врачи либо идиоты, либо в сговоре».

Схожая динамика продолжалась и после того, как Розенблум закончил ординатуру и начал практиковать в Портленде, штат Орегон. Предлагая вакцинацию в течение следующих двадцати лет, он привык выслушивать откровения об опасности инъекций или о теориях заговора. Дошло до того, что даже самые диковинные версии его больше не удивляли. Зато поражало разнообразие противников вакцинации. «Либералы отказываются от прививок, потому что едят только органическую пищу, консерваторы считают прививки произволом правительства, а либертарианцы утверждают, будто Билл Гейтс собирается чипировать людей поголовно. Обычно все они друг друга ненавидят, но чуть дело касается прививок, антиваксеры словно читают одну и ту же методичку».

Исследователей это также поразило. Люди, которые отказывались от прививок, имели мало общего с типичными приверженцами теорий заговора, слетающими с катушек после посещения маргинальных веб-сайтов или под влиянием чудаковатых родственников. Скорее их отказы вызывало безропотное принятие вакцин обществом. Когда ученые занялись психологией противников вакцинации, многие пришли к выводу, что антагонизм антиваксеров отчасти связан с социальной идентичностью – нашими представлениями о себе, сформированными на основе групп, к которым мы принадлежим, людей, с которыми дружим, организаций, в которых состоим, и историй, которые принимаем или отвергаем.

* * *

В предыдущей главе рассматривается сложный разговор (дискуссия об оружии), в котором участвовали люди, разделенные идеологическими и политическими убеждениями. Установлению контакта препятствуют и другие, не менее серьезные различия, проистекающие из нашей социальной идентичности, из того, какими нас видит общество и какими мы видим себя. Эти различия – и конфликты – могут возникнуть из-за того, что я черный, а ты белый, или я транс, а ты цисгендер, или я иммигрант, а ты нет. В подобных ситуациях для установления контакта необходим другой подход, нечто большее, чем петля понимания или доказательство того, что мы хотим понять собеседника.

Как говорится в одном учебнике по психологии, социальная идентичность – это «наши представления о самих себе, которые возникают из осознания своей принадлежности к социальным группам на основе ценностного и эмоционального значения, придаваемого нами этой принадлежности». Наша социальная идентичность складывается из нескольких факторов: гордости или настороженности, которые мы испытываем, исходя из своего выбора друзей, школы, работы; обязательств, которые на нас накладывают семейные традиции, того, как мы взрослели, или того, чему мы поклоняемся. У каждого из нас есть личная идентичность – то, как мы мыслим себя отдельно от общества. И у каждого из нас есть социальная идентичность – то, как мы осознаем себя и считаем, что другие воспринимают нас – в составе различных групп.

Судя по результатам многочисленных исследований, социальная идентичность существенно влияет на наши мысли и поведение. Как показал знаменитый эксперимент 1954 года, проведенный в летнем лагере с одиннадцатилетними мальчиками, случайного разделения на две группы (дети сами выбрали названия «Гремучие змеи» и «Орлы») достаточно, чтобы заставить участников интенсивно сближаться внутри своей группы, а затем демонизировать другую группу вплоть до того, чтобы уничтожать флаги противников и швыряться камнями. Другие эксперименты показали, что в социальных условиях люди готовы лгать о своем прошлом, переплачивать за бренд или закрывать глаза на преступление, свидетелями которого стали, просто чтобы вписаться в коллектив.

Все мы обладаем многочисленными социальными идентичностями (демократ / республиканец, христианин / мусульманин, черный / белый, миллионер в первом поколении / представитель рабочего класса), которые сложным образом переплетаются: к примеру, я – индус-гей, инженер-компьютерщик с Юга, голосующий за либертарианцев. Эти идентичности подталкивают людей к допущениям, незаметно заставляют нас «преувеличивать различия между группами» и придавать чрезмерное значение «сходству элементов в пределах одной группы», как выразился исследователь из Манчестерского университета в 2019 году. Социальная идентичность подталкивает нас не раздумывая считать таких людей, как мы (психологи называют их нашей внутренней группой), более добродетельными и умными, а тех, кто от нас отличается (внешняя группа), подозрительными, аморальными и даже опасными. Социальная идентичность помогает нам устанавливать отношения с другими людьми, но также способствует закреплению стереотипов и предрассудков.

И хорошие, и дурные социальные импульсы, скорее всего, уходят корнями в нашу эволюцию. «Если бы мы давным-давно не развили глубокую потребность в социальном взаимодействии и чувстве принадлежности, нашему виду пришел бы конец, – сообщил мне Джошуа Аронсон, профессор психологии Нью-Йоркского университета. – Если у ребенка нет социального инстинкта или мать не заботится о своем отпрыске, ребенок умирает. Поэтому такие поведенческие черты, как забота о своих, желание их защищать и найти себе место в социуме, передаются по наследству».

Стремление принадлежать к группе лежит в основе разговора «Кто мы?», который возникает всякий раз, когда мы говорим о наших связях в обществе. Если мы обсуждаем последние сплетни на работе («Я слышал, что всю бухгалтерию собираются уволить»), или указываем на принадлежность («Вся наша семья – фанаты команды “Никс”»), или выясняем социальные связи («Вы учились в Беркли? Знаете Троя?»), или подчеркиваем социальные различия («Как чернокожая женщина, я смотрю на это иначе, чем вы»), то участвуем в разговоре «Кто мы?».

Подобные обсуждения часто помогают сблизиться: если мы с собеседником обнаруживаем, что в старших классах оба играли в баскетбол или посещали конвенты «Звездного пути», то доверяем друг другу с большей вероятностью. И хотя у этого примитивного разделения на категории могут быть недостатки (мы смотрим свысока на людей, которые не занимаются спортом или не ценят Спока), есть и очевидные преимущества: если социальные идентичности у нас совпадают, мы идем на контакт более охотно.

Не все социальные идентичности равноценны. Если мы оба болеем за одну и ту же спортивную команду, это вовсе не значит, что я буду вам доверять, когда узнаю, что вы держите дома шестнадцать штурмовых винтовок или считаете, что употребление мяса следует объявить вне закона. В определенных условиях некоторые идентичности (например, должность врача в медицинской клинике) более авторитетны, чем другие.

Иными словами, в зависимости от того, как меняется наше окружение, социальные идентичности бывают более и менее сильными или более и менее заметными. Если я приду на барбекю к соседям, где все голосовали за Барака Обаму, то моя футболка в поддержку Обамы, вероятно, не вызовет особых чувств. Другое дело, если я надену ее на митинг Национальной стрелковой ассоциации и встречу другого человека в такой же футболке – мы ощутим товарищеский дух. Значимость разных идентичностей – важность пола, расы, политических убеждений или команды, за которую мы болеем в Суперкубке, – становится более и менее очевидной в зависимости от того, что происходит вокруг.

* * *

На протяжении многих лет, по мере того как доктор Розенблум сталкивался со все большим количеством родителей, которые отказывались делать прививки своим детям, он стал подозревать, что отказы связаны с социальной идентичностью: мы относимся к официальной медицине с недоверием или нам не нравится, когда правительство указывает людям, что делать. Отчасти, как он предполагал, это было связано с обстановкой, в которой происходили обсуждения: пациенты сидели в смотровом кабинете, где он выступал в качестве эксперта, и им приходилось играть роль просителей, ищущих совета, – ситуация, заведомо вызывающая недовольство. Как показало исследование, опубликованное в 2021 году, неравные возможности и другие факторы приводят к тому, что «почти пятая часть американцев [идентифицируют себя] как антиваксеры, и многие из них рассматривают этот ярлык как главную составляющую их чувства социальной идентичности». Противники прививок считают себя умнее среднего, якобы лучше владеют критическим мышлением и больше заботятся о естественном здоровье. В исследовании 2021 года говорится, что выступление против вакцинации дает «психологические преимущества», включая «повышение самооценки и чувства общности». Те, чья идентичность строится на недоверии к прививкам, «с большей вероятностью воспринимают ученых и медицинских экспертов, которые пропагандируют широкомасштабную вакцинацию, в качестве внешних групп, несущих угрозу».

Преодолеть такие установки сложно, потому что «вы просите человека отказаться от ценностей и убеждений, лежащих в основе его глубинных представлений о себе», – объяснил мне один из авторов этого исследования, Мэтт Мотта из Бостонского университета. Вам не удастся заставить человека изменить свое поведение, «если в качестве необходимого условия ему придется признать: все, во что я верил, неправда», – сказал Мотта.

Розенблум полагал, что проблема не только в пациентах. Социальная идентичность влияла и на врачей. Когда Розенблум вспомнил о своих наставниках – вроде коллеги, который посоветовал сказать «мне виднее», – то распознал высокомерие, вызванное искаженной социальной идентичностью. Тот врач считал себя выше, потому что принадлежал к группе экспертов. Независимо от того, сколь многое объединяло его с пациентами, не важно, если они жили в одном районе и их дети учились в одной школе, едва пациенты отказывались от его совета, он сразу причислял их к невежественной группе, заслуживающей презрения. Стыдно признаться, но иногда Розенблум замечал тот же порыв и в себе. «Надеваешь белый халат и автоматически причисляешь себя к команде, у которой есть ответы на все вопросы, – сказал он мне. – А потом, когда пациент с тобой не согласен, начинаешь думать о нем как об отсталом или неадекватном человеке».

Если Розенблум надеялся найти общий язык с противниками прививок, ему следовало научиться лучше говорить на их языке и показывать, что он понимает их опасения. Другими словами, ему нужно было начинать с разговора «Кто мы?».

Для этого требовались две вещи:

• Во-первых, выяснить, как бороться со стереотипами в собственной голове – и в головах других врачей, – которые заставляют их воспринимать отказ от вакцинации как невежество и безответственность.

• Во-вторых, научиться вести беседы, в которых пациенты чувствовали бы, что к ним относятся с уважением, и воспринимали доктора как собрата.

В начале 2020 года Розенблум услышал о новом агрессивном коронавирусе из Ухани, Китай. Вскоре болезнь стремительно распространилась по всему миру, страны начали закрывать границы и вводить карантин. В июне того же года, когда в Соединенных Штатах число случаев заболевания COVID‑19 превысило два миллиона, федеральные власти объявили, что рано или поздно вакцины предоставят всем. Национальный институт здравоохранения подсчитал, что для достижения коллективного иммунитета потребуется привить примерно восемьдесят пять процентов американцев.

Розенблум сразу подумал: что за бред! Люди нипочем не согласятся.

«Но я знал, что мы должны попробовать, – сказал он мне. – Если не выясним, как наладить контакт с противниками вакцинации, погибнут миллионы людей». Именно тогда он начал задумываться о возможном направлении поисков: «Что, если мы уговорим всех переосмыслить разговоры на эту тему? Что, если мы убедим их переосмыслить самих себя?»

Как усмирить наши предрассудки

Молодых женщин, пришедших в лабораторию для эксперимента, объединяло одно: они исключительно хорошо разбирались в математике.

В основном они учились на первом и втором курсе Мичиганского университета, еще в школе все набрали высший балл в математической части теста на проверку академических способностей, получили высокие оценки по крайней мере на двух курсах математики в колледже и сообщили исследователям, что «математика важна для их личных и профессиональных целей». Мужчины также присутствовали, но наибольший интерес представляли именно женщины, потому что, как подозревали исследователи, те находились в невыгодном положении, которое почти никто, включая самих студентов, полностью не осознавал.

Идея эксперимента родилась несколькими годами ранее, когда профессор психологии Вашингтонского университета по имени Клод Стил начал изучать закономерности в оценках студентов колледжа. В целом увиденное соответствовало его ожиданиям: школьники, которые хорошо учились в старших классах, с большей вероятностью будут хорошо учиться и в колледже. Набравшие высокие баллы в Академическом оценочном тесте, предназначенном для прогнозирования успеваемости в колледже, как правило, получали более высокие оценки, чем ученики, набравшие мало баллов.

Но одна закономерность выбивалась из общего ряда: если Стил брал группу чернокожих и белых студентов, набравших одинаковые баллы в Академическом оценочном тесте (согласно результатам теста, они как минимум были одинаково подготовлены к учебе в колледже), и сравнивал их приложения к диплому, оценки чернокожих студентов неизменно оказывались ниже. «Я не понимал, почему это происходит», – признался мне Стил. Позже он написал в своей книге «Насвистывая Вивальди»: «Даже набрав высший балл в Академическом оценочном тесте, в колледже чернокожие студенты учились заметно хуже, чем прочие. Причем по всем предметам, от английского языка до математики и психологии». Более того, он отметил: «Такое случается и с другими группами – с латиноамериканцами, с коренными американцами и с женщинами на продвинутых математических курсах колледжей, юридических факультетов, медицинских школ и бизнес-школ».

Сначала Стил задумался, нет ли в том вины преподавателей. Возможно, профессора были расистами или сексистами? Или поддались влиянию стереотипов?

По мере того как Стил углублялся в исследование, он начал задаваться вопросом, не кроется ли причина в чем-то другом. Данные показали, что низкую успеваемость чернокожих студентов и девушек на занятиях по высшей математике обусловил один общий фактор: они хуже справлялись с заданиями на время. Вроде бы знали столько же, сколько сокурсники, работали так же усердно, но, когда дело доходило до экзаменов с ограничением по времени (к примеру, часовой тест), они без конца перепроверяли свои ответы, теряя драгоценные минуты.

И вместо того, чтобы сосредоточиться на преподавателях, Стил решил изучить самих студентов. Страдают ли они от низкой самооценки? Похоже, что нет. Предполагают ли в начале экзамена, что не справятся, и поэтому программируют себя на плохой результат? Доказательств он не нашел. На самом деле как раз наоборот: эти студенты знали, что готовы к экзамену, и стремились себя проявить. Происходило нечто иное, и Стил подозревал, что причина ему известна. Этим студентам мешали их социальные идентичности: группы (женщины, чернокожие студенты), к которым они принадлежали, и известные им предрассудки в отношении этих групп.

Стил на личном опыте знал, насколько сильно социальная идентичность влияет на жизнь людей. Он родился от чернокожего отца и белой матери в Чикаго во времена, когда во многих штатах межрасовые браки считались незаконными, и с расизмом был знаком не понаслышке. Его родители участвовали в движении за гражданские права, борясь против сегрегации в сфере образования и жилья и дискриминации избирателей. Гражданская активность Стила приняла иную форму: он уехал из Чикаго, чтобы защитить диссертацию по психологии в штате Огайо, и сосредоточился на изучении предрассудков. Он с необычайной быстротой продвигался по службе в самых престижных университетах страны – в Университете Юты, Вашингтонском университете, Стэнфорде и Колумбийском университете. Устроившись в середине карьеры в Мичиганский университет, он начал разрабатывать эксперименты для изучения непонятных закономерностей, которые обнаружил в оценках студентов.

В первом исследовании, проведенном с коллегой по имени Стивен Спенсер и опубликованном в 1999 году, приняли участие студентки, хорошо разбиравшиеся в математике. Как Стил узнал из опросов, женщины-математики чувствовали, что «им приходится постоянно доказывать свою состоятельность, ведь их карьерные устремления ставятся под сомнение». По меткому выражению Стила, «они знали: им приходится иметь дело» со стереотипным представлением о том, что женщины по своей природе менее сведущи в математике, чем мужчины. И хотя стереотип не имел под собой реальной основы, это ничуть не мешало его распространению.

Для своего эксперимента Стил устроил половине участниц сложный экзамен по математике, а другой половине дал сложный тест по английскому языку (как правило, способности женщин к английскому не принижались стереотипами). Тесты были относительно короткими (тридцать минут) и сложными, основанными на GRE – вступительном экзамене в аспирантуру.

На тестах по английскому мужчины и женщины набрали примерно равные баллы. Однако на экзаменах по математике мужчины опередили женщин в среднем на двадцать баллов. Во время тестов по английскому и женщины, и мужчины распределяли свое время разумно. Однако на экзамене по математике женщины, похоже, действовали менее эффективно. «Они чаще перепроверяли ответы и производили вычисления заново», – отметил Стил. Им не хватало времени, «потому что они работали в режиме многозадачности: часть их мозга пыталась отвечать на вопросы, а часть думала: “Мне нужно все перепроверить, мне нужно быть осторожной, потому что я знаю про этот стереотип”».

Казалось, женщин подкосило само осознание, что существует пагубное предубеждение, хотя они и понимали, что это неправда. Как позже написал Стил, «исходя из негативных стереотипов о математических способностях женщин, прохождение сложного теста по математике подвергает женщину риску стигматизации, ведь ее априори считают неспособной к математике просто потому, что она женщина». Существование этого стереотипа вызывало ровно столько беспокойства и рассеянности, чтобы сказаться на скорости выполнения, и приводило к снижению баллов.

Затем Стил пригласил чернокожих и белых студентов с одинаковым уровнем подготовки и велел им выполнить раздел GRE, посвященный словесно-логическому мышлению. Стил писал, что при проведении подобных тестов у чернокожих студентов сложился жесткий «стереотип о меньших интеллектуальных способностях их группы». Судя по результатам, «белые студенты справились со сложным тестом намного лучше, чем чернокожие» с «большой разницей, которая, если сохранится на протяжении всего экзамена GRE, будет весьма существенной». Стил объяснил этот разрыв тем, что осведомленность чернокожих студентов о стереотипе вызвала стресс и отняла достаточно умственных сил, чтобы отразиться на оценках. (Напротив, когда чернокожим студентам сказали, что тест не оценивает интеллектуальные способности, тем самым снизив значимость стереотипа, они набрали те же баллы, что и белые.)

Стил с коллегами назвали этот эффект угрозой стереотипа, и со времени первых экспериментов в конце 1990-х сотни других исследований подтвердили его существование и изучили его пагубное воздействие. Простое осознание, что стереотип существует, может сказаться на нашем поведении. Чернокожим студентам, женщинам на курсе высшей математики и многим другим «угрожает не столько расизм, сколько само существование стереотипа о способностях их типа социальной идентичности», – заключил Стил. Даже если никто из окружения не настроен предубежденно, студента все равно может подкосить знание о существовании стереотипа и о том, что его успеваемость «из-за влияния стереотипа на мышление людей может восприниматься как подтверждение стереотипа».

Разумеется, стереотипы окружают всех нас. На самом деле именно стереотипы (кстати, совсем иного рода) заставили Джея Розенблума и многих других врачей плохо думать о пациентах, которые отклоняли их рекомендации. Существовал социальный стереотип (врачи – это эксперты), заставлявший врачей считать себя свободными от предрассудков и суеверий. Другой стереотип (врачи – это всезнайки, обязанные продвигать бесчестные предписания правительства) заставлял пациентов относиться к врачам с подозрением. Социальная идентичность влияет на наши действия, даже если мы сами того не хотим. Наша идентичность заставляет нас перепроверять ответы в тесте или высокомерно заявлять пациенту: «Мне виднее!»

Стил и другие исследователи нашли несколько методов противодействия подобным угрозам. В одном эксперименте они сказали участницам, что тест специально разработан, чтобы обойти предполагаемые гендерные различия, а в другом объяснили чернокожим студентам, что тест «измеряет не интеллектуальные способности человека», а скорее «просто умения решать задачи», и тем самым уменьшили влияние стереотипов. «Благодаря этому уточнению мы освободили чернокожих участников от угрозы стигматизации, с которой они могли бы столкнуться в противном случае», – написал Стил в своей книге.

Иными словами, изменив условия, исследователи сделали стереотипы менее заметными и, следовательно, менее угрожающими. «Такое вполне осуществимо в классе, – сказал мне Стил. – Но только не в обществе, где про эти стереотипы знают все».

* * *

В 2005 году для участия в другом эксперименте пригласили группу студентов-математиков женского и мужского пола. На этот раз исследование проходило в Техасском христианском университете под руководством группы ученых, которые немного изменили протокол. Желая убедиться, что угрожающий стереотип находится в центре внимания каждого, в начале эксперимента ведущий исследователь Дана Грески сказала участникам: «Я изучаю GRE из-за известного стереотипа о том, что в тестах по математике мужчины обычно превосходят женщин». Как показали предыдущие исследования, столь явные манипуляции приводят к тому, что многие женщины будут думать об этом стереотипе и получат худшие итоговые оценки.

Затем участников разделили на три группы и поместили в разные классы.

Одна группа сразу приступила к математической части GRE без преамбулы или дальнейших указаний.

Участников второй группы перед началом теста попросили кратко описать, кем они себя видят. Грески им сообщила, что проще всего набросать схему, отражающую социальные идентичности и роли. Но времени мало, предупредила она, поэтому нужно включать лишь самую главную информацию. И показала им свой пример:

Третьей группе также предложили поразмыслить перед началом экзамена, кем они себя видят. Однако им поручили «написать как можно больше» и сделать подробные схемы, содержащие много информации о различных клубах, где они состоят, об увлечениях и множестве социальных идентичностей и ролей, которые они играют в разных сферах жизни. Им также предложили пример.

Начертив схемы, участницы второй и третьей групп приступили к тестированию по математике.

Исследователи хотели выяснить, можно ли «уменьшить угрозу стереотипов, напомнив каждой женщине о ее многочисленных социальных ролях и идентичностях». «Типичная студентка колледжа может идентифицировать себя по полу, расе, этнической принадлежности, социальному слою, религии, женскому объединению в университете, школьному классу, работе, спортивной команде, членству в клубе, семье… Улучшится ли успеваемость по математике у среднестатистической женщины, если она вспомнит о других социальных идентичностях, кроме того, что она женщина, даже если эти идентичности не предполагают выдающегося математического таланта?» Исследователи выдвинули такую гипотезу: если предложить испытуемой вспомнить все ее многочисленные идентичности, это изменит условия эксперимента ровно настолько, чтобы уменьшить тревогу, вызванную преамбулой Грески о стереотипах GRE, которая подтолкнула участников сосредоточиться лишь на одной идентичности: женщины плохо справляются с тестами по математике.

Позже исследователи оценили результаты экзаменов. Женщины в первой и второй группах набрали в среднем худшие баллы, чем мужчины. Как и ожидалось, побуждение думать о негативном стереотипе снизило их успеваемость – даже в случае со второй группой, участницы которой кратко описали, кем себя видят.

Но женщины из третьей группы, которых заставили задуматься обо всех аспектах своей жизни и о том, какими идентичностями они обладают, в конечном итоге показали такие же результаты, как и мужчины. Разницы в баллах не было. Угрозу стереотипов удалось нейтрализовать напоминанием женщинам о множестве других присущих им социальных идентичностей. «Составление карт самооценки с небольшим количеством пунктов оказалось неэффективным, – писали исследователи. – Напротив, составление более подробных карт позволило женщинам, подвергшимся стереотипной угрозе, добиться значительно лучших результатов».

* * *

Подобные исследования подсказали доктору Розенблуму решение проблемы: как противостоять стереотипу «врачу виднее», укоренившемуся в головах стольких его коллег. Розенблум знал по личному опыту, как легко, надев белый халат, стать пристрастным, начать играть в доктора. «Но если помнишь, что ты еще и родитель, то понимаешь, как страшно делать выбор в том, что касается здоровья детей, и это вызывает сочувствие, – сказал он мне. – Если помнишь, что ты еще и сосед, то знаешь, что соседи не говорят друг другу “мне виднее”».

В разговоре «Кто мы?» люди порой цепляются за одну-единственную идентичность: я твой родитель, учитель или начальник. Поступая так, мы сами себя ограничиваем, поскольку начинаем видеть мир исключительно через эту призму. Мы забываем, что все мы сложные и что думай мы как родители, а не как врачи, то сами задавали бы каверзные вопросы о лекарствах, которые чужой человек хочет назначить нашим детям. Мы бы помнили, что хорошие родители просто обязаны задавать вопросы.

Помня об этом уроке, Розенблум ввел другую практику: всякий раз, встречаясь с родителями пациента, он тратил несколько минут на поиск того, что их объединяет. «Если они заговаривали о других членах семьи, то я упоминал своих близких; если выяснялось, что они живут поблизости, то я сообщал, где живу, – объяснил он мне. – Врачам не положено обсуждать с пациентами свою личную жизнь, но я подумал: важно доказать, что между нами есть связь».

Пациентам могло показаться, что он пытается их успокоить, но отчасти Розенблум это делал и для себя. «Так я напоминал себе, что я не только врач, – сказал он. – Если родители делали бредовые заявления (например, вакцинация – это мировой заговор), вместо того чтобы злиться, я узнавал в них себя, поскольку сам знаю, каково это, когда тобой вертят эксперты. Со мной такое случалось».

В разговоре «Кто мы?» важно себе напомнить, что все мы выступаем во множестве ролей: мы родители, а также и братья, и сестры; эксперты в одних вопросах и дилетанты в других; друзья и коллеги, а также люди, которые любят собак и ненавидят бегать трусцой. Мы обладаем всеми этими качествами одновременно, поэтому ни один стереотип не описывает нас полностью. В каждом из нас есть множество качеств, которые только и ждут, чтобы проявиться.

Значит, разговор «Кто мы?» должен стать более исследовательским. Возможно, потребуется углубиться и предложить собеседникам рассказать, откуда они родом, как себя воспринимают, как на их жизнь повлияли предрассудки, с которыми они сталкиваются (расизм, сексизм, ожидания родителей и окружения). «Когда мой сын идет в школу, я ему говорю: сегодняшний тест может быть трудным, но помни о том, что ты не только ученик, – объясняет Грески, исследователь из Техасского христианского университета. – Мы способны приглушить вредные голоса в голове, вспомнив, что они не единственные».

Процесс выявления других голосов сравнительно прост: в разговоре «Кто мы?» предложите людям рассказать о своем происхождении, об обязательствах, о том, как влияет на них окружение. («Откуда вы? Да неужели? Как вам жилось там?») Затем ответьте взаимностью, описав, каким вы видите себя. («Знаете, как южанин я привык думать, что…») Наконец, избегайте однобокого подхода, обращаясь по ходу разговора к разным сторонам личности собеседника: «Мне кажется, что как юрист вы поддерживаете полицию, но как родитель вы не боитесь, что полицейские остановят вашего ребенка?»

Конечно, это лишь часть разговора «Кто мы?». Следует помнить, что все мы личности многогранные, ведь тогда мы лучше поймем друг друга, хотя и вряд ли убедим родителей, возражающих против прививок, доверять врачу.

Чтобы это сделать, нужно найти ту идентичность, которая нас объединяет…

Враги играют в футбол

Весной 2018 года в Каракоше, Ирак, появились рекламные листовки, объявляющие о создании новой футбольной лиги. Немного неожиданно, ведь тогда Каракош только восстанавливался после жестокой войны. В предыдущие годы христианское население города подвергалось безжалостным нападениям со стороны террористов Исламского государства Ирака и Леванта, или ИГИЛ[8]. Сотни христиан были убиты, около пятидесяти тысяч жителей покинули свои дома. Боевики ИГИЛ грабили церкви, поджигали принадлежащие христианам предприятия и нападали на христианских женщин. В 2016 году ИГИЛ наконец ушло из Каракоша, и христианские беженцы начали возвращаться, однако многие чувствовали, что соседи-мусульмане их предали. «Когда я сталкиваюсь с ними на улице, они отворачиваются и уходят, – сказал шестидесятилетний христианин репортеру в 2017 году. – Они знают, что сделали. Знают, что виноваты».

До вторжения ИГИЛ в Каракоше существовали любительские футбольные команды для взрослых, но большинство из них были только для игроков-христиан. Христиане и мусульмане практически никогда не играли вместе. На самом деле христиане и мусульмане практически никогда не общались, даже вне поля: раздельные закусочные для христиан и мусульман, раздельные продуктовые магазины, в каждом из которых вышибалы проверяли удостоверения личности, где указывалось вероисповедание.

Постепенно беженцы-христиане Каракоша вернулись домой, и футбольные команды снова начали играть. Однажды в христианских кварталах появились рекламные листовки, в которых говорилось о новой лиге и ознакомительном собрании игроков. Внутри полуразрушенной церкви организаторы лиги объявили, что хотят провести турнир. Он будет бесплатным, открытым для любой существующей команды, и каждый, кто примет участие, получит майку со своим именем на спине. На всех матчах будут профессиональные судьи, новые сетки, мячи и кубки для победителей. Загвоздка в том, что участвовать могли лишь уже существующие команды, и, хотя в Каракоше принято, чтобы в командах состояло по девять игроков, для участия в лиге требовалось двенадцать человек. Более того, половине команд разрешили добавлять любых игроков, которых они захотят (и все, по-видимому, оказались бы христианами), другой половине команд следовало принять трех дополнительных игроков-мусульман, выбранных представителями лиги.

Лигу придумала Сальма Муса, аспирантка Стэнфорда, которая хотела проверить так называемую гипотезу контакта – теорию о том, что, если свести людей с конфликтующими социальными идентичностями вместе при особых условиях, застарелую ненависть можно преодолеть. Идея о том, что участие в футбольной лиге поможет преодолеть глубокую вражду в Каракоше, где подавляющее большинство опрошенных жителей-христиан заявили, что соседи-мусульмане их предали, выглядела абсурдной. И действительно, когда на ознакомительном собрании тренеры и игроки узнали, что половине команд придется принимать игроков-мусульман, многие ушли. «Они считали, что это разрушит команды, – сказала мне Муса. – Они думали, что мы развяжем очередную войну».

Однако приманка с профессиональными судьями и кубками сработала, и несколько команд зарегистрировались. Затем появились новые майки, и вскоре участвовать захотелось всем. В конце концов в лигу вступило сорок две команды. Муса с помощниками распределили игроков-мусульман по половине из них, составили расписания матчей и стали наблюдать.

Поначалу тренировки проходили напряженно. Некоторые игроки-христиане отказались знакомиться со своими мусульманскими товарищами по команде и на скамейке запасных садились от них как можно дальше. «Игроки-мусульмане пытались вписаться в команду», – вспоминала Муса, но христиане открыто проявляли враждебность. Однако Муса установила правило, согласно которому всем членам команды выделялось равное игровое время, поэтому, хотя христиане и мусульмане не смешивались на скамейке запасных, им пришлось сотрудничать на тренировках и играх.

Этого хватило, чтобы переломить ситуацию. Некоторые команды настаивали на том, чтобы разговаривать только на сирийском – языке, принятом среди христиан на Ближнем Востоке, но незнакомом большинству мусульман, что вызвало проблемы с общением на поле. Поэтому тренеры двух команд ввели для своих игроков новое правило: все должны говорить по-арабски, который понимают и мусульмане, и христиане. Когда обе команды начали выигрывать, другие тренеры принялись копировать это правило.

Примерно неделю спустя группа игроков-христиан пожаловалась, что их мусульманские товарищи по команде постоянно опаздывают, что отнимает драгоценное время на тренировку. Игроки-мусульмане объяснили, что добираются с другого конца города и вынуждены проезжать через несколько контрольно-пропускных пунктов на автобусах, которые движутся очень медленно. В результате игроки-христиане собрали пожертвования для оплаты такси, чтобы ускорить передвижение мусульман по городу.

Со временем Муса перестала различать игроков-христиан и мусульман. Они сидели вместе на скамейке запасных, вместе праздновали забитые голы. Одна команда выбрала мусульманина своим капитаном. Некоторые христианские команды начали жаловаться, что находятся в заведомо невыгодном положении, потому что среди них нет мусульман. Опросив игроков, Муса обнаружила, что те, кто играет в смешанных командах, «на тринадцать процентов чаще сообщали, что не против играть в смешанной команде в следующем сезоне, на двадцать шесть процентов чаще голосовали за игрока-мусульманина (не в их команде), когда присуждался приз за спортивное мастерство, и на сорок девять процентов чаще выражали готовность тренироваться с мусульманами через полгода после окончания турнира». Предрассудки, конечно, никуда не исчезли. Игроки-христиане признались, что все еще не уверены в других мусульманах – тех, кто не был их товарищами по команде. Но перемена произошла разительная: однажды, прогуливаясь по Каракошу, Муса с коллегами увидели нескольких игроков-христиан в баре, наблюдавших за игрой «Барселоны» с «Реалом». Рядом сидели их мусульманские товарищи по команде, которых христианам каким-то образом удалось провести мимо охраны.

Перед матчем за звание чемпиона, в котором «Молодежь Карамлеша» играла против «Стражей равнин Ниневии», игроки позировали для группового фото. В состав обеих команд входили мусульмане и христиане, некоторые принесли портреты членов семьи, «огромные фотографии погибших дядьев и двоюродных братьев, – вспоминала Муса. – А рядом с ними стоит мусульманин, и они обнимаются». После победы «Стражей равнин Ниневии» все команды проголосовали за игрока года и выбрали мусульманина. Опросы, проведенные пять месяцев спустя, показали, что христиане продолжили играть с мусульманами и, как выразился один игрок, «когда матч заканчивается, мы обнимаемся, целуемся, поздравляем друг друга, даже если проигрываем. Мы встречаемся, созваниваемся, ходим в гости на чашку чая или кофе». Игроки-мусульмане сообщили исследователям, что «здесь не важно, из какой ты общины», и «для участия в следующем чемпионате предложили организаторам лиги позвать команды, состоящие из одних мусульман этого района».

Результаты превзошли самые смелые ожидания. «Некоторые скажут, что спорт разрушает барьеры, – поделилась со мной Муса. – Но дело не только в этом. Важно то, как мы все организовали».

По сути, при создании лиги было принято три решения, которые изменили условия и позволили игрокам объединиться. Те же самые решения лежат в основе любого успешного разговора «Кто мы?». Первое основано на той же психологии, что помогла повысить баллы студенток-математиков, напомнив девушкам об их сторонах личности, не связанных с математикой: футбольные команды намеренно комплектовали таким образом, чтобы игроки получили роли, вынудившие их задуматься о себе вне религии. Игрок мог быть мусульманином, но также и вратарем, и вести разминку в перерыве между таймами. Другой игрок мог быть христианином, но также и капитаном команды, отвечать за доставку спортивных напитков и произносить вдохновляющую речь перед каждым матчем. «Сами члены команды старались дать всем игрокам разные роли, – объяснила Муса. – И те оказались важнее, чем религия, потому что от них зависела победа».

Вторым важным решением было устроить так, чтобы на поле все игроки стали равны. В Каракоше существовала иерархия: исторически христиане богаче мусульман и образованнее. Вторжение ИГИЛ временно изменило ситуацию, изгнав из города большую часть высшего сословия, но с возвращением христиан прежний социальный порядок восстановился. «Зато на поле, поскольку всем полагается одинаковое количество времени, игроки равны, – сказала Муса. – Все получили равные возможности». Это означало, что старая вражда и обиды (то есть социальные идентичности, которые ставят одну группу выше другой) исчезали, по крайней мере, на время игры.

Последняя причина, по которой эксперимент удался, – та же, по которой увенчивается успехом разговор «Кто мы?», если он проходит гладко: игроки смогли сформировать новые группы, установить общие для всех социальные идентичности. И эти внутренние группы были сильны, потому что основывались на идентичностях, которыми игроки уже обладали. Постороннего могло бы удивить, что игроки-мусульмане и христиане сблизились так быстро. Но Муса почти не удивилась, потому что вовсе не просила их изменять себя. Она лишь сделала одну из уже имеющихся у них идентичностей – товарищи по футбольной команде – более заметной, и в результате религиозная идентичность игроков стала чуть менее важной.

Подобные изменения в окружающей обстановке указывают на то, что необходимо для успешного разговора «Кто мы?»:

Во-первых, попытайтесь выявить различные идентичности своих собеседников. Надо помнить, что все мы личности многогранные – люди не одномерны. Признание многосторонности собеседника способствует разрушению стереотипов в наших головах.

Во-вторых, постарайтесь создать для всех равные условия. Не давайте непрошеных советов и не выпячивайте свое богатство или связи. Ищите темы, в которых разбирается каждый или которые новы для всех. Побуждайте молчаливых говорить, а разговорчивых слушать, чтобы участвовали все.

Наконец, обратите внимание на социальные сходства, которые уже существуют. Мы делаем это естественным образом, когда знакомимся с новым человеком и начинаем искать общих знакомых. Важно пойти дальше и сделать общие черты более заметными. Сходство крепнет, если коренится в чем-то значимом: мы оба дружны с Джимом, но это не особо объединяет – пока мы не начнем говорить о том, как много значит для нас его дружба, какую важную роль играет Джим в нашей жизни. Возможно, все мы болельщики «Лейкерс», но это объединяет лишь в том случае, если мы расскажем друг другу, как ходили на баскетбольные матчи с родителями и смотрели, как забивает Мэджик Джонсон, и обменяемся своими незабываемыми впечатлениями.

Социальные диалоги – разговоры «Кто мы?» – ведут к более глубокому пониманию и более крепким связям. Мы должны позволить этим дискуссиям стать глубокими, выявить наши множественные идентичности и озвучить общий опыт и убеждения. Разговор «Кто мы?» эффективен не только потому, что нас связывают общие интересы и опыт, но и потому, что позволяет нам поделиться тем, кто мы на самом деле.

Решение ковидной головоломки

К весне 2021 года Джей Розенблум просто места себе не находил. COVID уже унес жизни более двух миллионов человек по всему миру и отправил миллиарды людей на карантин. Хотя кампания по вакцинации началась, Розенблум был уверен, что все без толку. «Как считали многие эксперты, если мы просто объясним людям, что вакцины безопасны, если предоставим им информацию, то они изменят свое мнение, – рассказывал он мне. – Но любой, кто работал с пациентами, знает: ничего не выйдет! Информации у них полно – они роются в интернете часами! Их уже не убедишь, что они неправы».

В поисках новых подходов Розенблум стал волонтером в организации Boost Oregon. По всему миру появились сотни подобных групп – разветвленная сеть врачей и социологов, целью которых было убедить людей сделать прививку. Многие из таких групп годами изучали сопротивление вакцинации и пришли к выводу, что наиболее эффективный подход – так называемая мотивационная беседа – метод, первоначально разработанный в 1980-х годах для оказания помощи алкоголикам. В статье «Мотивационная беседа», опубликованной в 2012 году, объясняется: «Консультанты очень редко пытаются убеждать или уговаривать. Вместо этого они помогают клиенту задуматься и сформулировать собственные аргументы за и против перемен». Мотивационная беседа направлена на выяснение убеждений, жизненных приоритетов и социальной идентичности человека в надежде, что, стоит их озвучить, как тут же появятся неожиданные возможности для перемен.

Более десяти лет Центры по контролю и профилактике заболеваний США призывали врачей применять методы мотивационной беседы к пациентам, которые сопротивляются вакцинации. Розенблум и его коллеги начали использовать определенные алгоритмы для разговоров с людьми, подозрительно относившимися к вакцинам против COVID. Например, когда пожилой пациент посетил клинику доктора Римы Чами в Портленде и заявил, что ему не нужна вакцина против COVID, поскольку до него дошли слухи, что препарат не прошел проверку, врач не стала с ним спорить. Вместо этого она начала задавать открытые вопросы о нем самом. Пациент рассказал, что у него трое внуков и он офицер полиции в отставке. Еще он был глубоко религиозен. Церковь играла огромную роль в его жизни. «Вот почему мне не нужен укол, – объяснил он. – Господь обо мне позаботится. Я мою руки, ношу маску. Господь знает мой путь».

О таком докторе, как Чами, мечтает любой: уверенная в себе и участливая, и плачущего младенца приласкает, и взвинченных родителей успокоит. Она и сама мать, и ее дети знают, что пренебрегать мамиными советами не стоит. Чами посвятила себя служению людям – мигрантам и детям, бедным и бездомным. Ей известно, что значит принадлежать к сообществу экспертов. «Белый халат обладает определенной силой», – сказала она мне.

В случае с этим конкретным пациентом она понимала, что никакие данные, свидетельствующие о безопасности вакцины против COVID, никакая ссылка на Папу Римского, который объявил, что пройти вакцинацию необходимо всем, не изменит его мнения. «Если бы я привела эти аргументы, он просто перестал бы меня слушать». И Чами выбрала другой подход. Она больше не упоминала COVID. «Замечательно, что вера придает вам столько сил, – заметила доктор. – Похоже, у вас действительно особые отношения с Богом».

Затем, как бы вскользь, Чами перешла к другой идентичности. «Полагаю, здоровье ваших внуков для вас очень важно», – проговорила она. Да, согласился пациент, ему нравится быть дедушкой.

«И мы перешли к другим темам, – вспоминала Чами. – Ближе к концу приема, подводя итог беседы, я сказала: “Знаете, обычно я не говорю с пациентами о религии, но я так благодарна, что Бог дал нам мозги, лаборатории и возможность создавать вакцины. Может быть, он дал нам вакцины для нашей безопасности?”» И она вышла из кабинета.

Чами не сделала ничего, лишь признала, что у них обоих есть множество идентичностей, и некоторые – набожность, забота о детях – совпали, и понятие «безопасность» предстало в новом свете. На этом прием закончился.

Полчаса спустя мужчина все еще был в смотровой. Чами отвела медсестру в сторону. «Почему он не ушел?» – поинтересовалась она.

«Решил привиться», – ответила медсестра.

Чами и Розенблум провели мотивационные беседы с сотнями пациентов. «Конечно, к каждому нужен свой подход, – признала Чами. – Иногда мы говорим о религии, иногда о детях. Или я просто предлагаю: оцените свое отношение к вакцине по шкале от одного до десяти. Если пациент говорит три, я спрашиваю: почему не два? Почему не четыре? Мне правда интересно, почему именно три, что это значит для вас».

Как и футбольная лига Сальмы Мусы, беседы Чами ставят всех в равное положение – никого нельзя считать экспертом в вопросах воспитания детей или Божьей воли. Обе опираются на уже существующие социальные идентичности, чтобы создать новую внутреннюю группу: все мы люди, которые хотят поступать правильно ради своих семей. Это и объединяет нас, несмотря на различия.

«На прием пришла семья с двумя детьми, недавно переехавшая в наш город, – рассказывал мне Розенблум. – Родители принадлежали к верхушке среднего класса, сами вроде образованные, однако оба ребенка без единой прививки. Наслушались всяких ужасов о вакцинах и обратились с вопросами к своему предыдущему врачу, тот от них просто отмахнулся».

Розенблум немного побеседовал с парой. Он спросил, где они живут, в какую школу хотят устроить детей, чем любят заниматься по выходным. Потом рассказал о себе, и выяснилось, что им нравятся одни и те же рестораны и парки. Розенблум попросил их поделиться опасениями насчет прививок и поинтересовался другими проблемами: переживают ли они из-за того, что детям скоро в школу? Как относятся к употреблению сахара и газировки? На вакцинации он вовсе не настаивал – просто задавал вопросы, слушал ответы и делился своими мыслями. В конце беседы родители сказали, что хотят составить график вакцинации для своих детей сегодня же. «Все получилось, поскольку они почувствовали, что я их услышал, – объяснил мне Розенблум. – Если хотите, чтобы люди вас услышали – найдите способ наладить контакт».

Разговор «Кто мы?» имеет огромное значение, ведь наши социальные идентичности бессознательно влияют на то, что мы говорим, как слышим и что думаем. Наши идентичности помогают отыскать общие для обеих сторон ценности или заставляют идти на поводу у стереотипов. Иногда простое напоминание о том, что все мы личности многогранные, способно изменить то, как мы говорим и слушаем. Разговор «Кто мы?» помогает нам понять, как идентичности, которые мы выбираем, и идентичности, навязанные нам обществом, делают нас теми, кто мы есть[9].

Что же происходит, если простой разговор о наших идентичностях кажется угрожающим? Как научиться говорить и слышать в такие моменты?