Витязи из Наркомпроса

Глава девятая «Паровоз, паровоз, ты куда нас повез? Я стучу, я пыхчу, я качу куда хочу.»

Обычно стеснявшийся почему-то присутствия Натки товарищ Бекренев на сей раз был несговорчив и категоричен (может, стал к ней потихоньку привыкать? так, глядишь, и совсем дичиться перестанет… это было бы хорошо…):

— Нет, Савва Игнатьевич, я решительно вас не понимаю — на что надо было отдавать абсолютно все деньги? Да еще после того, как мы этому кровососу наши кровные триста рублей вручили? Тоже мне, Раввин Гуд нашелся: у богатых отрезаем, бедным пришиваем!

Но товарищ Охломеенко только руками разводил:

— И паки повторяю, что сие грязные деньги, и нам бы добра отнюдь не принесли!

— Паки-паки, в речке раки… А жрать, батюшка, мы теперь чего будем? Вот только не надо мне про птиц небесных вещать, что ни сеют, ни жнут, а Божьим попущением сыты бывают… Я не птичка, мне бы сала. Ну а ты, дефективный, что ежисся?

Надутый, как мышь на крупу, Маслаченко сердито отвечал:

— Я вам деньги отдам, не переживайте! Не украду, а заработаю… Но потом всё одно от вас сбегу!

— Ну, беги. Только помни, побегушник, что Наталья Израилевна за тебя подписалась. И ежели ты от неё ноги сделаешь, апеллировав к зеленому прокурору, то ей самой за тебя садиться надо будет.

— Правда? — выкатил глаза Маслаченко.

— Нет, «Известия»! Сам посуди. По документам у нас корова рыжая одна… тьфу ты, дефективный подросток — один. Наталья Израилевна у нас комплекцией как раз на мальчонку смахивает, а в ГУЛАГ-е им все равно, да и какая им в попу разница? мальчик ли, девочка… Так что придется, извини, тогда ей за тебя, разбойника, чалиться…

Натка чуть было не взвилась: ну сколько же можно-то, а?! Намекать постоянно на чужие физические недостатки, это просто… нехорошо, вот! Ну да, нет у неё, Натки, за пазухой таких выдающихся достоинств, как у давешней белобрысой пионервожатой с проблядскими голубыми буркалами… И задница у той, да, действительно, просто огромная, как у коровы-рекордистки с ВСХВ. Ну и вали тогда к своей Ксюше-пиздюше! А я уж как-нибудь без тебя проживу. Тоже мне, гер-р-р-рой-любовник…

Вскочив с мягкого, крытого синим бархатом дивана (в цвет синей окраски бортов международного спального вагона! В первый раз в своей жизни Натка благодаря своей волшебной книжице ехала в таком!), девушка решительно распахнула лакированную, до половины застекленную молочно-матовым стеклом, с медной, яро сияющей рукояткой, дверь в вагонный коридор, устланный алой ковровой дорожкой:

— Савва Игнатьевич! Я вот покурить задумала. С утра не дымила… Не составите мне компанию?

Тот как-то помялся, покряхтел, почесал бороду…

— Да я бы и с радостью, Наталья Израилевна, да вот сугубый зарок дал матушке Нениле: на ночь не дымить! Извините, но не могу-с… Вот, Валерий Иванович нешто вас проводит?

Тот с готовностью вскочил, застегивая потертый на локтях пиджак… Тоже мне, лыцарь Печального Образа… (так в тексте) Ведь я же знаю, прекрасно всё вижу… Тебе же моё общество неприятно. Неприятно? Нет, вовсе не неприятно. Просто противно. Ну, скажите, правда, кому охота появляться на людях в обществе такой уродинки? Смеяться ведь над тобой будут, как давеча Арчибальд Арчибальдович… Мол, что — получше себе ничего не нашел? Вроде Царевны-лягушки. Которую, только, увы! никто не целует, ибо всем отвратно!

Натка уже собиралась сказать что-то очень колкое, едкое, злое, гадкое, чтобы он от неё наконец-то отстал и оставил её в покое… но…

Но. Но вдруг заметила в его глазах такую смертную тоску, такую надежду, такую скрытую мольбу…

Что просто себе не поверила. «Что же, он действительно ХОЧЕТ со мною пойти?! Да нет, чушь это. Просто мне это показалось. Конечно, показалось! От твоего хронического недоеб… мда. Недосыпа. Скажем так.»

Тем не менее, Натка стеснительно опустила голову и сдавленным голоском просипела, отвернувшись:

— Ну… если ему делать больше нечего… почему же нет…

И потому она не заметила, как Савва Игнатьевич, делая страшные угрожающие рожи, просто пихает Бекренева вслед за ней, одновременно демонстрируя волосатый кулак беззвучно хихикающему дефективному подростку.

… В чуть покачивающемся коридоре мягко светили хрустальные бра, за прикрытыми шелковыми занавесками оконными стеклами под приглушенный стук колес мелькали огоньки пролетающих мимо маленьких станций.

Встреченный в коридоре проводник, в белоснежной летней тужурке с золотыми пуговицами, вежливо поклонившись, осведомился, когда уважаемые пассажиры изволят откушать принесенный им из буфета ужин. Хорошо хоть, господами их не назвал!

Осторожно распрошенный Бекреневым, проводник уважительно уведомил Натку, что им это не будет стоить абсолютно ничего, так как в wagon-lit питание уже включено в стоимость плацкарты. Ну, разве что сами господа ему на чай что-нибудь от щедрот своих пожалуют, рублик-другой… Назвал-таки, обскурант.

Выйдя в полутьму и грохот нерабочего тамбура, Натка рефлекторно поежилась: через брезентовую гармошку, закрывавшую переход в соседний вагон, изрядно поддувало… И тут же заботливая мужская рука накинула ей на плечи уютно пахнущий хорошим дорогим табаком и тройным одеколоном пиджак… «Мужиком пахнет…» совершенно неуместно пронеслось в Наткиной голове.

И она, чего-то застеснявшись, полезла в карман одетых в дорогу спортивных шаровар за папиросами…

— А скажите, Наталья Израилевна, на что вы вообще курите? — вдруг спросил Бекренев.

Натка пожала плечами:

— Ну, я не знаю… У нас ведь в техникуме все девчонки курили! Ну и я начала, с ними за компанию…

— А если бы они за компанию… ну…. еще бы что вам этакое предложили? Вы бы тоже согласились?

«Эх, знал бы ты, что я в технаре за компанию с девками творила! Вспомнить теперь стыдно… Докатилась однажды до того, что, эх!.. Даже литографированные „Письмо к Съезду“ и „Бюллетень оппозиции“ читала! Позор какой!!» — и Натка от своих гадких, стыдных воспоминаний сердито замотала головой.

— А вы вот возьмите, и курить бросьте… Зубки будут беленькие, дыхание чистое, риск легочных заболеваний минимальный, это я вам как бывший врач говорю!

— Хм, а сами-то? Что же вы не бросаете?

— Вместе с вами, брошу. — очень спокойно сказал Бекренев. И Натка ему почему-то сразу поверила. Этот — как сказал, так и сделает.

— Нет, нет, Валерий Иванович, — испуганно ухватила его за рукав синей сорочки Натка. — Из-за меня не надо! Из-за меня вам не надо ничего делать… Я же знаю, мужчины должны курить, им это нужно… и вообще, давайте тему сменим?

— Ну, давайте…

— А скажите, как вы думаете: что там, в этом… Барашево… ждет нашего подопечного?

— Ничего хорошего. Череп ему там заживо распилят, вскроют, потом мозги вынут, изучать их станут… Ну, ну, Наталья Израилевна, не пугайтесь вы так. Это я просто неудачно пошутил…

«Ой ли? Что-то шутки у тебя какие-то… не смешные. Очень реалистичные!» — подумала девушка.

— Думаю, нашему дефективному подростку будет в колонии не особо и плохо. Благо, числится она за Девятым Главком…

— А что это такое — Девятый этот Главк?

Бекренев помолчал, внимательно посмотрел ей в глаза:

— А вам это действительно важно знать, или вы это так, из чистого любопытства спрашиваете?

Натка молча, очень серьезно кивнула головой.

— Н-ну ладно. Девятое Главное Управление НКВД занимается секретными техническими разработками, например, вопросами шифровки. Куратор — комиссар Государственной Безопасности Третьего Ранга Глеб Бокий, человек и пароход…

— Почему пароход? — не поняла Натка.

— Да вот, плавает тут у нас от Кеми до Соловков такой современный челн Харона на паровом ходу. Возит туда — условно живых людей, а обратно — погибшие души… Называется этот пароход «Глеб Бокий».

— Шутите опять, да? — спросила Натка.

— Конечно, шучу. Конечно, девочка, я всегда шучу…

— … а вот еще мне девки через ограду прогулочного дворика рассказывали смешное. Там у них заехала раз новая пассажирка, Катька. За то её только и свинтили, что она спички могла взглядом поджигать. А так обычная себе лохушка, домашняя девка… Ну, мазу в хате тогда держала цыганка Галя. Взрослая уже, лет почти четырнадцати! Представляете, она любого фраера уболтать могла! Вот, подойдет на бульваре к жирному карасю, просто поговорит с ним, совершенно ни о чем! И тот ведет Галю к себе домой, и сам, абсолютно добровольно, отдает ей все бабки и рыжье, что на фатере есть. А сам потом совершенно об этом ничего не помнит! С кем говорил, о чем говорил, кому что отдавал…

— Да как же эту Галю тогда поймали-то? — удивился о. Савва.

— Сказывают, что чекисты сами ту хату пасли, которую Галка обносила. И когда та выходила с хабаром, тут её и цоп-цобе! Но речь не о том… Вот, прослышала Галка про Катюхин талант да и пристала — нагрей да нагрей ей взглядом кружку воды, чифирь сварить. Та пыжилась, пыжилась — ничто. Ну, Галка её фуфлыжницей по беспределу и объявила. Скажете, что не беспредел? Мало ли какие у девки были свои заморочки? Вот, у нас на хате Вовик был, так он мог на спор за час две тысячи раз отжаться… а зато потом весь день пластом лежал. Может, Катька тогда тоже уставшая была? Да, скорее всего, так оно и было! Потому что той же ночью, после того как фуфлыжницу Катьку девки дружно обоссали да в ссаных тряпках под нары загнали, та тихохонько вылезла да и Галку спалила…

— Как спалила? — не поняла Наташа.

— Как из керогаза! Вот, свинью заколют, и керогазом её щетину опаливают… Так вот опущенная Катька паханшу Галку по-свинячьи и опалила, только что без всякого инструмента, одним своим взглядом… Та уж визжала-визжала, аж уши закладывало, пока не подохла… Смешно, да?

— Обхохочешься. — мрачно ответила Наташа. И добавила: — А с той девочкой, Катей, что сталось?

— Да ничего! — удивленно пожал плечами дефективный подросток Маслаченко. — Вертухаи её насмерть сапогами затоптали! Потому что у Галки был истый талант, редчайший для пользы Союза дар! Вот, подошла она бы к нужному интуристу, или лучше, сразу к ихнему дипкурьеру… Смекаете? А что такое была эта Катюха? Так, фигня на постном масле. Спички зажигать и об коробок можно… Хотя, конечно, Галка была еще тем фруктом, за ней потом ни одна пацанка, сказывают, не пожалела.

— Да ты не брешешь ли, хлопчик? — усомнился о. Савва.

— Отвечаю! Вот крест на пузе, век воли не видать! Зуб даю! — истово побожился юный уголовник, широко раскрыв рот и показывая пальцем, какой именно зуб он отдаст в случае обмана слушателей.

… Рассеянно слушая байки дефективного подростка (он сам бы мог рассказать немало подобного о… Нет, лучше не надо… Даже вспоминать, не надо!) Бекренев привычно терзался душой. На его глазах Она всё больше и больше погружалась в эту мутную, тёмную историю. А он не мог… Нет, сударь мой! Перед самим собой что уж тут лукавить… Не хотел, просто был не в силах пресечь это неизбежное Её погружение во тьму… Потому что это означало бы неминуемое расставание с Ней. И, как садистически (так в тексте) повешенный слишком низко, хрипя и мучаясь, достает до земли босыми кончиками больших пальцев, и упорно-бессмысленно привстает на них, только лишь для того, чтобы тем самым продлить свои предсмертные муки, так и Бекренев выхватывал у жерла вечности хоть еще одну крохотную секундочку, хоть еще одно краткое мгновение, но лишь бы только с Ней рядом… Но ведь он Её положительно тем самым губит, губит. Не тот ведь Наташа человек, чтобы, услыхав и главное, самолично увидав ТАКОЕ, потом мирно жить и спокойно спать… Разве, ей её партийные вожди скажут — всё забыть? Способна ли она на такое? Бог весть…

… Тяжкие душевные муки прервал осторожный стук в дверь. В куппэ (так в тексте) осторожно, бочком-с, вошел давешний проводник, одетый поверх своего кителя в белый фартук. В его руках были несколько алюминиевых судков, поставленных друг на друга.

— Извольте, ужин, господа хорошие!

Краем глаза Бекренев заметил, что при слове «господа» Наташа забавно скривилась, будто к её хорошенькому носику поднесли ватку с нашатырным спиртом.

На ужин следовали следующие блюда:

— Блины fluffies.

— Икра черная паюсная.

— Тарталетки с осетриной (прозрачные ломтики которой были свернуты в тарелочках из песочного печенья на манер розовых лепестков).

— Рулетики из ветчины (проколотые деревянной шпажкой, которая прикалывала к ним при этом черные маслины).

— Беф-Строганофф.

— Картофель а-ля рюсс.

— Пышки с корицей.

Бекренев долго рылся в своем кошельке, пока не нашел в нем позеленевший пятак:

— На, любезный, тебе за труды! И ни в чем себе не отказывай…

— Ох, рискуете, Валерий Иванович! — захохотал над его шуткой о. Савва. — Другой раз он вам в тарелку наплюет!

— Не успеет! Мы через три часа уже выходим…

Прогрохотав колесами по железнодорожному мосту над узенькой Парцой, текущей в высоких, поросших лесом берегах, дальневосточный экспресс буквально на одну минуту притормозил на маленькой станции, тускло освещенной желтыми фонарями, горящими возле деревянного, одноэтажного вокзальчика, над котором висел казенного вида щит с черным по белому, загадочным «З. Поляна». И тут же канул, точно ключ в черный омут, в своём долгом пути на Восток.

Бекренев посмотрел, как под стукот колес исчезают вдали три красных огонька на стенке последнего вагона, вздохнул, и, принимая из рук Наташи её фибровый чемоданчик, осведомился:

— Никто не знает, что здесь означает цифра «3»?

— Это не три! — ответствовал о. Савва, загодя, еще на Рязанском вокзале, наведший необходимые справки, пока Валерий Иванович, точно молодой тетерев, токовал вокруг Натальи Израилевны… что же, дело молодое… дай им Господь… — Это аббревиатура, сиречь, сокращение от слов Зубова Поляна. Железнодорожная станция, поселок в три тысячи душ, лесничество, лесопилка, училище тракторных бригадиров Наркомзема… Лесная школа.

— Действительно, поляна…, — обвела глазами окрест Наташа. Весь окоём, под уже чуть светлеющими небесами, закрывал глухо шумящий еловый лес. — А школа, это хорошо! Всегда есть, куда обратиться за подмогою…

Коллеги в сопровождении дефективного подростка гуськом потянулись к вокзальчику, куда уже ушла, погасив двухцветный (с одной стороны зеленый, с другой — желтый) керосиновый фонарь, дежурная в красной фуражке… Потому как время было — самое глухое, половина пятого утра. И о дальнейшей своей дороге им даже и выспросить было не у кого…

Посреди крохотного зальчика ожидания, напротив высокой, под потолок, круглой печки с черно-ребристым корпусом, сидела и намывала гостей трехцветная вислоухая кошка, не иначе как местной, сугубо эндемичной породы.

Дефективный подросток тут же запулил в неё заблаговременно (для будущих шкод) подобранной им прямо на деревянном перроне еловой шишкой, но промахнулся. Шишка отлетела рикошетом от чисто вымытого досщатого пола и попала в груду плохо пахнущей ветоши, примостившейся под деревянным диваном, на высокой спинке которого было заботливо вырезано «НКПС», чтобы уж точно не возникало никаких сомнений, кому именно принадлежит это орудие бесчеловечных пыток.

Ветошь зашевелилась, задвигалась… И о. Савва с изумлением увидел перед собой вылезшего из-под лавки невысокого, заросшего диким волосом мужичка в какой-то совершенно немыслимой хламиде, но с такими разумными и ясными глазами… Представляете, это было так, как если бы на вас вдруг спокойно и умно взглянул лесной зверь-бурундук.

— Шумбратадо! — совершенно непонятно сказал мужичок-с-ноготок… — Я пек тютя… Дайте мне, пожалуйста, немножко ярмаккеть…

— Ну то, что ты, брат, тютя, это я уже и без тебя сразу понял! — сказал о. Савва, — а только денег я тебе не дам. Пропьешь, потому ведь, всё одно, болезный… На-ко, вот, ты лучше бараночку погрызи… Вкусная, московская!

— Савва Игнатьевич! — всплеснула руками Наташа. — Да как вы его понимаете?

— Какой же я буду пастырь, коли с людьми говорить не умею? Нас этому в семинарии специально учат, еще в риторах…

… Спустя малое время, угнездившись на вокзальной лавочке рядышком с путешественниками, мужичок-с-ноготок усердно грыз белоснежными, правда, изрядно кем-то уже прореженными зубами, и что-то горячо рассказывал на непонятном певучем языке, а о. Савва некоторые места в его рассказе переводил:

— Ну, что же… Зовут его Актяшкин Филя, восьмидесятого года рождения, значит, уроженец Тарханской Потьмы, отец пятерых (пятерых, что ли? — ага!) детей, осужден Коллегией ОГПУ в 1929 году, по ст. 58–10, на десять лет…

— Ого! — не поверил Бекренев. — За антисоветскую болтовню, да сразу сунули червончик? Да еще в те, достаточно вегетарианские годы? Что же он такое сотворил?

Отец Савва нагнулся к Филе, прислушиваясь…

— Говорит, что он мордовский писатель…

— Писа-а-атель? — удивился Бекренев.

— Сёрмадомс. — подтвердил кивком кудлатой головы Филя, и показал жестом: вроде как пишет.

— М-да-с. Чукча не читатель, чукча, однако, писатель! Правда, шевелюра у него и вправду, как у Льва Николаевича… ну, и в какую же творческую командировку товарищ писатель нынче направляется? Кстати, срок-то у него вроде ещё и не вышел? Он, часом, не беглый ли?

О. Савва внимательно прислушался к речи Актяшева…

— Говорит, что его из лагеря отпустили… Заболел он там чем-то…

— Пряудемень совнартома! — подтвердил труженик пера.

— Ага, вот я и говорю, комлем его на лесосеке по башке шибануло, теперь опухоль в мозгах… Прибежал он к себе в деревню, а вся его семья ещё в голодуху тридцать третьего вымерла… Коли был бы он колхозник, так им хлебца-то бы подкинули, а так, кому нужны дети врага народа? Вот и сгинули все, словно их и не бывало… Он тогда к станции пошел, чтобы под поезд броситься… Ой! Грех-то какой, смертный…

— Что же он тогда не бросился-то? — недоверчиво спросил Бекренев.

— Я проспал…, — виновато развел руками Филя.

— Тютя, я же говорю! — констатировал о. Савва

Старший лейтенант ГБ Николай Иванович Сванидзе, интеллигентно поблескивая очками, неторопливо шел по бесконечно-длинному лубянскому коридору… Очередной рабочий день, а по географическим меркам, очередная торопливая ночь, заканчивались… Уже выходили из рабочих кабинетов усталые, но довольные плодотворным творческим трудом сотрудники, выводные кого действительно выводили, а кого и вытаскивали за ноги, всё одно оставляя на специально застеленной серым грубо-тканным холстом, чтобы её не пачкать, ковровой дорожке тёмно-бордовые смазанные следы… «Опять дорожку скоро менять придется!» — подумал рачительный к народному добру Николай Иванович.

Потом он толкнул дверь нужного кабинета и вошел… Не постучавшись, что случалось с ним только в минуты крайнего душевного волнения. Если бы не это обстоятельство, но сторонний наблюдатель ничего особенного на его лице бы не прочел. Спокойно оно было, точно театральная греческая маска, олицетворяющая амплуа Подлеца.

В кабинете двое сержантов-молотобойцев с усердием обрабатывали кусками обрезиненного силового свинцового кабеля подследственного Розенбаума. Тот уже даже и не выл, а только глухо, в такт ударам, взлаивал, тщетно ища в кабинете пятый угол.

Младший лейтенант ГБ Удальцов, заткнув уши ватными тампонами, чтобы ему не мешали, традиционно готовился к очередному семинару по Истории ВКП(б).

Сванидзе подошел к его письменному столу, и, как бубновую десятку, звонко шлепнул перед ним усеянную черными отпечатками карточку. Раз!

Удальцов поднял глаза, с недоумением повертел карточку в руках, вынул затычки из петлястых ушей:

— Эй, там… а ну, прервались малость! Отдохните пока, хлопцы… Это что ты мне принес?

— Это, мой дорогой, дактилоскопическая карта сотрудника Наркомпроса Натальи Израилевны Вайнштейн… Которую ты — именно ты — направил с инспекцией сам знаешь куда…

— И таки шо? — национально ответил ему Удальцов.

— А вот дактилоскопическая карта инструктора Особого Отдела Наркомата Государственного Контроля Вяземской Натальи Юрьевны… Обе карты поступили ко мне из единого дактилоскопического центра НКВД «Папильон», — и Сванидзе, точно пиковую десятку, шлепнул на стол вторую карту. Два!

— Очень интересно, и что? — уже с некоторой опаской спросил Удальцов.

— А ничего. Вот заключение криминалистической лаборатории, что эти отпечатки пальцев как на первой, так и на второй карточках, абсолютно (тебе понятно слово «абсолютно», а? Вижу, что понятно!), да — абсолютно идентичны. Поэтому-то эксперт, проверявший их на причастность к криминалу, по счастливой случайности, одну сразу же за другой, тревогу и забил! — и Сванидзе, как крестовый туз, ставящий крест на чьей-то жизни, хлопнул на стол бумагу с грифом «Сов. Секретно. Особой важности». Три! Очко.

Удальцов, словно рыба, вытащенная из воды, начал хватать округлившемся ртом куда-то враз исчезнувший из кабинета воздух…

А Сванизде, схватив Удальцова за воротник коверкотовой гимнастерки, начал хлестать его по посеревшему от ужаса лицу, с каждым ударом медленно произнося низким страшным голосом:

— Ты, жид пархатый! Ты кого туда послал? Кого? Кого?! Кого?!!

Циркулярная Телеграмма. «Всем линейным отделам УНКВД по Куйбышевской и Горьковской железным дорогам. Немедленно задержать организованную группу особо-опасных государственных преступников: главаря Вайнштейн Наталью Израилевну, членов банды Бекренева Валерия Ивановича, Охломеенко Савву Игнатьевича, бежавших из МЛС. Преступники вооружены. В связи с этим прямым распоряжением Наркома задержание их живыми нецелесообразно. Приметы преступников прилагаются…»