Витязи из Наркомпроса

Глава пятая Красное колесо

Злая, как дворовая сука на пятый день бешенства, возвращалась Натка к своему кабинету.

Увы! Добыть приказа о командировке ей так и не удалось.

Нет, сначала всё шло гладко. Товарищ Делоне, соратница таких легендарных товарищей, самих Инессы Арманд и Надежды Константиновны Крупской, внимательно прочитала аккуратно перепечатанные в трех экземплярах пергидролевой секретаршей документы, которые Натке посоветовали составить её подчиненные.

При этом она особо похвалила Натку за будущее «пресечение клеветнической вражеской вылазки» в адрес беззаветных работников ГУЛАГ, жизни свои кладущих на то, чтобы воспитать из малолетних преступников настоящих советских людей… И в ходе подготовки к проверке довольно специфического образовательного учреждения настоятельно порекомендовала по этому поводу посоветоваться с начальником Отдела Трудовых Колоний УНКВД товарищем Макаренко, который как раз приехал из своей колонии имени Дзержинского на коллегию Наркомпроса.

— Как?! Я увижу самого Макаренко? — задохнулась от счастья Натка. — Мы ведь его «Педагогическую поэму» и «Флаги на башнях» в технаре до дыр зачитывали!

Товарищ Делоне нахмурилась:

— В техникуме, говорите, читали? А кто вам эти книжки для чтения рекомендовал? А знаете ли, Вайнштейн, что сама Надежда Константиновна назвала так называемые «педагогические» старорежимные методы этого бывшего белогвардейца не совсем большевистскими? Вы вообще знакомы с материалами VIII Съезда Комсомола, прошедшего в 1928 году? Да что там говорить! Этот доморощенный «писатель», а по сути, обыкновенный графоман, отрицает новейшие технологические принципы педологии, заменяя классовый марксистский подход внеклассовой моральной проповедью… Макаренко докатился до того, что называет марксистско-ленинскую педологию левым шарлатанством! А эти его жалкие книжонки… «Антипедагогическая поэма!», «Вредная книга для родителей!» — вот как озаглавил свои замечательные разгромные статьи виднейший советский критик товарищ Абрам Хинштейн…

Товарищ Делоне захлебнулась ядовитой слюной…

— Пожалуй, Вайнштейн, вам вряд ли стоит встречаться с этим… Макаренко… Хотя он и занимает видный пост в НКВД (удивляюсь, как там товарищи чекисты еще не рассмотрели его сугубо вражеской сути?), его пагубное воздействие на неокрепшие умы вам на пользу видно не пойдет… Идите, и хорошенько подумайте: с кем вы вообще, с нами, ленинцами — педологами или с буржуазными обскурантами-педагогами?!

Ругая себя последними словами, Натка, скрипя зубами, шла по коридору… Как она могла забыть? Ведь действительно, на последнем курсе, когда она проходила педагогическую практику, виднейший педолог Исаак Соловейчик прямо говорил ей о необходимости сбросить устарелые педагогические догмы с парохода современности! Все эти Ушинские и Ухтомские, Менделеевы и Жуковские, Иловайские и Татищевы, Ломоносовы и Бецкие, Магницкие и Буслаевы… Что они вообще понимали в русском образовании? Подумаешь, Краевич! Всего-то, что написал учебник, по которому готовились целые поколения школьников, забивая себе голову абсолютно бессмысленной внеклассовой физикой… А есть ли в этом, с позволения сказать, учебнике хоть одна задача, обличающая власть капитала, клеймящая попов и прочих врагов народа?!

А вот зато гениальные Коган! Абрамович! Разгон! Лившиц!! О! Они гораздо лучше «морально и психологически так и не вышедшего из грязной курной избы Ломоносова» знают этот, как там его… а, русский народ. Это отважные провозвестники нового! Певцы бригадного метода обучения, когда задача решается не по буржуазному индивидуально, а силами здорового пионерско-комсомолького коллектива… да что! Главное ведь вовсе не учить чему-то ребенка, а изучать его, следует не воспитывать малыша, а давать ему свободно развиваться! Подумаешь, выпускники школы второй ступени не знают, что такое бином Ньютона. Да нужен ли этот Ньютон в обычной жизни советского человека?! А вот половое воспитание, и более того, смелые половые детские эксперименты, начиная с семилетнего возраста, взаимное изучение детьми как друг друга, так и взрослых участников воспитательного процесса, вещь несомненно полезная и очень нужная! Что, говорите, мораль? Морально всё то, что идет на пользу строительства социализма! И если взрослый учитель с помощью своего же ученика снимет свое половое напряжение… ну, вы понимаете, Вайнштейн? — то это несомненно пойдет на пользу делу народного образования. Ведь сам философ Сократ, знаете, не пренебрегал анальными отверстиями своих учеников, даже термин возник — сократировать… за что не понявшие его образовательных новаций консервативные жители Афин и поднесли ему чашу с цикутой…

Собственно говоря, этот ученый педолог и был первым Наткиным мужчиной. Которому ей показалось проще один раз отдаться, чем пояснять ему бесконечное число раз, что он ей мерзок и противен. Ничего, кроме боли и отвращения, она из своего первого сексуального опыта не вынесла.

Макаренко в своих книгах об этом ничего не писал! Более того, он ни слова не сказал о руководящей и направляющей силе Партии, не вывел на своих страницах ни одного образа пламенного коммуниста! Как же Натка могла об этом забыть?

А подойдя к дверям, возле которых растерянно толпились Бекренев и Охломеенко, Натка увидела на филенке белую полоску бумаги с синей печатью… Приплыли! картина Репина.

Натка была потрясена. Нет, если бы она НЕ увидела бы Савву Игнатьевича, она не очень-то и удивилась. Да, сама Натка, по какой-то странной душевной слабости так о его выходке ничего никому и не написала… Но ведь мало ли было других свидетелей? Да вот тот же мутный Бекренев, который упорно не смотрит ей в глаза… Господи, да за что он на неё взъелся? Явно ведь возненавидел её с первой минуты… Причину такого его негативного отношения к себе Натка понять никак не могла.

Но Сёмка, Сёмка?! Искренний, чистый товарищ. За что его-то? Нет, чекисты никогда не ошибаются. Разберутся, и выпустят. И Натка тут же успокоилась.

С хорошо скрытой усмешкой наблюдая, как рыжего комсомолиста тянут на чекистскую сковороду безрогие черти, один в кожанке, а другой в сером пыльнике, Бекренев тоскливо думал: «Вот идиоты! Ну почему, почему они не читают умных книжек? Ведь всё, что с нами нынче происходит, уже когда-то с кем-то уже происходило… Неужели после Великой Революции, описанной буквально по дням и часам в сотнях умных книг, во время нынешнее для кого-то что-либо ещё бывает неприятным сюрпризом? Сначала жирондисты отправили на плаху аристократов, потом Дантон отправил на гильонтину жирондистов, потом Робеспьер казнил Дантона, а уж потом дошла очередь и до самого товарисча Робеспьера „чихнуть в корзину“ Революция, как Сатурн-Хронос, всегда сжирает своих собственных детей! Хронически, так сказать, хе-хе… Вот и до тебя, мой рыжий восторженный друг, любителя слушать вражеское радио и сигнализировать о добрых людях понятно кому, дошла своя очередь. Интересно, когда дойдет очередь до твоих будущих палачей? …Судя по тому, что колесо красного Джаггернаута с кровавым чавканьем всё ускоряется и ускоряется, ждать осталось совсем недолго.»

Рядышком сокрушенно вздыхал и молился чудом Господним избавленный о. Савва, которого на сей раз минула горькая чаша сия. Причем молился он явно за врагов своих, являя Бекреневу какие-то совершенно нечеловеческие духовные силы.

— Ну, чего стоим, кого ждем? — прекрасной внезапной кометой с кругу рассчитанных светил вылетела из-за угла коридора Наташа. Увидев опечатанную дверь, она приглушенно охнула… И Бекренев в который раз удивился, какая у Неё нежная и добрая душа: Она даже этого рыжего сикофанта пожалела.

Однако Наташа долго вздыхать да охать не стала: приняв команду над своим растерянным отрядом, она решительно повела их куда-то по длинным полутемным коридорам… И ещё потом долго, как Моисей народ израильский, водила их по ночной наркомпросовской пустыне. Бекреневу было все равно, куда идти, лишь бы с ней рядом. А вот о. Савва вдруг резко остановился, почесал в раздумье бороду, и рек:

— Дщерь моя, ох, сдается мне, грешному, что мимо сей урны мы уже третий раз проходим!

Тоже мне, математик выискался. Урны он по дороге считает, знаете ли…

Тем не менее, она всё-таки привела их в ярко освещенный ослепительными лампами, сияющими в белых матовых шарах, медпункт, где Бекренев опять… Ну, почему нельзя дать самому себе в морду?!

Когда доктор, в завязанном на спине белоснежном халате, вонзил ему в вену блестящую иглу шприца, и в стеклянный цилиндр вслед за обратным ходом поршня стала медленно подниматься черная, густая кровь, Валерий Иванович форменным образом свалился в обморок!

Да-с, в самый натуральный обморок, как гимназистка-третьеклассница, уколовшая на домоводстве пальчик булавкой и увидевшая капельку крови…

И всё это на Её глазах. Стыд-то какой…

К счастью, Она в тот момент была занята горячим спором с о. Саввой…

— Но согласитесь же, Савва Игнатьевич, что отмена карточной системы есть выдающееся достижение советской экономики! — гордо за свою великую страну утверждала Наташа.

— Не соглашусь. — упирался долгогривый упрямец. — Да вот, посудите сами! Отменили карточки и талоны, а хорошо ли сие?

— А разве нет?! Теперь приходи в магазин, и бери себе что хочешь и сколько хочешь…

— Вот! — поднимал вверх кривой, ломанный палец о. Савва. — Тут правильное слово, кто и сколько… Да посуди сама, дочка. Вот я, не пьяница и не картежник, не могу уже год купить ни метра шерстяной ткани! Думаешь, потому что денег нет? Деньги есть, а дети мои голопопые. Отчего сие? Да потому, что честные труженики в очередях просто задыхаются, а преступный мир сплелся с торгующими элементами, и свободно разбазаривают всё, что только попадает в их распоряжение для свободной торговли. Да и не так много в открытую торговлю попадает: снова в Москве очереди за жирами, картофель пропал, совсем нет рыбы. А вот на рынке всё есть! Но по четверной цене. А в очередях стоят всё больше неработающие люди, какие-то кремневые дяди… Ну, понятно, дворники, ранние уборщицы… А за ширпотребом — ломятся приезжие колхозники, которые часто складывают купленное целыми отрезами в свои кованные сундуки как валюту! А как честному совслужащему что-нибудь купить?

— Так что же нам, снова карточки вводить, что ли? Перед капиталистами нам будет стыдно…, — с обидой сказала Наташа.

— Стыд не дым, глаза не выест! — отвечал батюшка. — А только каждый советский человек должен быть уверен, что получит ровно столько, сколько ему нужно, или положено получить на указанный промежуток времени. А то, один набрал на двадцать лет вперед, а у другого нет ничего? Не по Божески это.

— Да вы, батюшка, никак партейный? (так в тексте) — съязвил малость пришедший в себя Бекренев, отталкивая от носа противно и остро пахнущий аммиаком ватный тампон.

Отец Савва радостно улыбнулся Бекреневу малость щербатой улыбкой:

— О! Пришли в себя? Это хорошо, а то мы с Натальей Израилевной уже беспокоиться стали («Она обо мне беспокоилась!»). Вы, голубчик, верно, плохо нынче покушали? И вправду: ведь всю картошку я один, аспид, почитай что и стрескал! (Хотя, как показалось Бекреневу, о. Савва напротив, заботливо подвигал ему на сковороде вилкой самые лакомые кусочки) Дело поправимое! Мы сейчас Вас в столовую отведем… Бесплатную! чудо-то какое, просто праздник души!

И, уже подхватывая Бекренева на своё кривое плечо, пояснил:

— Думаю я, что Господь и был первым на свете коммунистом! Как Он говорил: лехче канат попадет в игольное ушко, чем богатый в Царствие Небесное! Кто не работает, тот да и не ест!

— Канат? Не верблюд? В игольное-то ушко? — удивился Бекренев.

— Именно что канат! Камель, это по-гречески канат. А камел, это верблюд. Вот некоторые и путали…

В большой сводчатой зале, за окнами которой синела московская ночь, было довольно людно. Рассевшись у столиков, наркоматский народ, прихлебывая из сверкающих медными подстаканниками граненых стаканов черный, как дёготь, чай, оживленно что-то обсуждал, походу решая мелочевку дел.

Быстро сориентировавшись, о. Савва метнулся к огромному трехведерному самовару, чьи красные, горящие как жар бока украшала россыпь медалей с двуглавым орлом, и извинившись, ловко подхватил, не мелочась, с покрытого белой камчатой скатертью стола целый алюминиевый поднос, с горкой покрытый ломтями белого хлеба, переложенные кусками сероватой, оглушительно, до наполнившей рот слюны, пахнущей чесночком колбасы…

Другой рукой священник ухватил расписанный синими сказочными гжельскими цветами заварочный чайник. Как при этом он еще присовокупил вазочку с колотым рафинадом, осталось загадкой для него самого… Видно, у него, как у Божьей Матери Троеручницы, специально для сей благой цели отросла еще одна рука.

— Люблю, знаете, повеселиться! — пояснил он ошеломленным его оборотистостью своим товарищам, Наташе и Бекреневу. — Особенно покушать! Бывало, выйдем мы, семинаристы-бурсаки, на рынок, так все торговки сразу свои прилавки грудью закрывают. Потому что бурсаки берут любой товар только на пробу, однако же полной жменей! А тут вдруг такая халява. Не мог сдержать себя, грешен…

Однако же никто о. Савву упрекать не стал. Наоборот, Наташа, набив рот, пробурчала ему что-то благодарственное…

— Вот, помню, раз в Конотопе…, — начал было о. Савва очередную притчу. Но вдруг заметил, что Наташа округлившимися глазами смотрит на соседний столик, где в полном одиночестве задумчиво прихлебывал чаек невысокий человек в круглых металлических очках, одетый в темно-синюю тужурку со странными знаками на петличках: три серебристые звездочки в ряд, на серебристой горизонтальной полоске, с серебристым же уголком.

Уловив, куда она смотрит, сидевший рядом Бекренев как-то окрысился, обнажив, как загнанный волк, кончики острых зубов. Эта форма, как видно, ему была хорошо знакома.

А Наташа встала, точно сомнамбула, сделала несколько нетвердых шагов и робко спросила:

— Скажите, а вас случайно не Антоном Семеновичем зовут?

Одетый в синий френч мужчина согнутым пальцем чуть тронул типично хохляцкие, скобкой, усы:

— Да вроде и так ругают… А в чем, собственно, дело?

Наташа всплеснула руками:

— Товарищ Макаренко! Да я же все ваши книжки читала…

Тот очень удивился, спросил как-то наивно и неуверенно:

— Правда? Ну и как, вам понравилось?

— Очень! Очень-приочень…

Макаренко улыбнулся, только отчего-то как-то грустновато:

— Там слишком много правды рассказано, и я этого боюсь… Как-то страшно мне выворачивать свою душу перед публикой…

— Это другим должно быть страшно! А вы же коммунист. — укоризненно произнесла Наташа.

— Нет, я беспартийный… — пожал плечами писатель. — Все как-то времени, знаете, не хватало записаться!

У Наташи глаза на лоб полезли от изумления. Потом она, морща лобик, осторожно спросила:

— Но, скажите, как вам удалось: у вас ведь в колонии беспризорники, воры, убийцы малолетние, проститутки… Как вам удалось их воспитать?

— Да никакого секрета тут нет! — пожал плечами Макаренко. — Первым делом в своей колонии я сделал то, что теперь делаю по всей Украине: во всех 15 детских колониях мною были ликвидированы заборы, решётки, карцеры, конвоирование и контрольно-пропускные пункты! Мне говорят, бежать будут. А я отвечаю — а вы их кормить не пробовали?

Макаренко малость помолчал, улыбаясь своим мыслям. Заговорил увлеченно и страстно:

— А потом, детей воспитываю не я! Воспитывает хозрасчет! Он лучший педагог! Последние годы коммуна наша жила на полном хозрасчёте. Он окупал расходы не только по школе, на жалованье учителям, на содержание кабинетов и прочие, но и все расходы на содержание ребят. Кроме того коммуна давала несколько миллионов чистой прибыли государству… Да, хозрасчёт замечательный педагог… Он очень хорошо воспитывает… Хозрасчёт гораздо добрее бюджета, во всяком случае, богаче бюджета. Я ведь мог тратить в год по 200 тысяч рублей на летние походы, мог 40 тысяч рублей заплатить за билеты в харьковские театры. Я мог купить для колонии автобус, легковую машину, грузовую машину. Разве обычная школа может позволить себе это купить? Или вот, мы с колонистами решаем: едем 500 человек по Волге на Кавказ. Для этого нужно 200 тысяч рублей. Постановили: в течение месяца работать полчаса лишних, и в результате получаем эти 200 тысяч рублей. И едем! Мы могли одевать наших мальчиков в суконные костюмы, девочек — в шёлковые и шерстяные платья! А потом, демократия. Все вопросы решал совет бригадиров. Как и должно быть в советской стране! У меня все ребята были убежденными хозяевами! А еще…

Макаренко вдруг прервал себя на полуслове, горько повел головой, будто его душил ворот тужурки…

Наташа робко спросила:

— А почему тогда в Наркомпросе вас так…

Макаренко усмехнулся:

— Я от нашего Наркомпроса начинаю приходить в восторг… грозили мне давеча прокурором… Тупые истерички! и ведь добьются-таки, что меня посадят… Так что сейчас держитесь от меня, милая девушка, подальше. Зачумленный я…

Немного помолчав, Наташа осторожно задала новый вопрос:

— А скажите, товарищ Макаренко, в детской колонии Барашево у вас знакомых никого случайно нет?

Чуть побледнев, Макаренко приподнялся на стуле, низко наклонясь прямо к Наташиному лицу, прошептал сурово:

— Слушай меня, девочка! Никому и никогда! Ни за что не говори, что ты вообще знаешь про это поганое место! И вообще… держись от этих темных дел подальше! Очень тебя прошу, пожалей себя…

«Святой человек!» — почему-то вдруг подумалось о. Савве.