Витязи из Наркомпроса

Глава двадцать первая «Шли Дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал…»

Шагая рядом со своими долгожданными гостями, встрече с которыми он был несказанно рад, Николай Иванович в глубине души искренне удивлялся, отчего те наотрез отказались прокатиться на влекомой заключенными да! довольно уродливой, на его взгляд, но всё же повозке? Ведь это же живая античность: подобный рельсово-рабский транспорт широко использовался в Риме времен Империи. Например, в Сибарисе, родине ночного горшка и подогреваемых мраморных сидений. Просто следовало бы попробовать из чувства чистого любопытства — ведь такую экзотику, как рикша, можно увидать ныне только в далеком гоминьдановском Китае. Да и то не везде, безумные националисты отвергают этот вид транспорта, как унижающий человеческое достоинство. Странно, но Николай Иванович, быстро катя по чугунным рельсам, отлитым еще при проклятом царизме, себя униженным ни капельки не чувствовал.

Но, пусть! Пройтись, дыша настоеном на хвое воздухе, так не похожим на московский чад и смог, одно удовольствие. Тем более, что неторопливая ходьба, при которой работают более шестидесяти процентов групп мышц, благотворно влияет на сердечно-сосудистую систему.

А здоровье своё Николай Иванович ценил и берег, полагая, что он доживет до ста лет… совершенно напрасно полагая, добавим мы. Вот так задумаешь что-то, напланируешь, а тут и бац!

Смешно, право слово… Ходишь иной раз под руку со своей собственной смертью, а наивно полагаешь, что ты — повелитель мира… Скромнее надо быть, граждане большевики-ленинцы.

Между тем товарищ Сванидзе, чуть кривя в презрительной усмешке полные губы, неторопливо, проникновенным голосом, вещал о неизбежно грядущем счастье в отдельно взятом маленьком коллективе:

— Вот, Наталья Юрьевна… Ведь вы же Юрьевна, правда? Право, не понимаю, чем вам ваше прежнее, вполне законное отчество, Израилевна, не любо… Впрочем, на вкус и цвет все чернильные карандаши разные. Хотите быть Юрьевной, по вашему деду — так будьте, это не преступление…

— Моего отца звали Юрием. — мервея губами, произнесла Наташа. — Он был учителем, земским деятелем. Умер от тифа. Мы с мамой голодали, и вот она, чтобы спасти мне жизнь, вышла замуж за него… Израилевича…

А, тогда понятно… — протянул Сванидзе. Вот откуда в вас эта странная упертость, чисто русская… Но это тоже не преступление! А вот оставаться вам в вашей прежней должности, это как раз преступление и есть! Ну скажите мне на милость, какой из вас государственный инспектор? Да даже и инспектор Наркомпроса?! Вы, извините, тряпка и сюся… Увидели пару ну совершенно нетипичных недостатков, и начали в своей прелестной головке выстраивать целую систему, подобно как палеонтолог по единственной косточке воображает не только устройство доисторического ящера, но и то, как тот жил да чем он питался. Право слово, это смешно! Вы, я уверен, уж измыслили себе здесь сущий ад! А на самом деле, наша Система есть государственное, ежели хотите, казенное учреждение. Выполняющее важнейшую государственную функцию. Вот, скажем, есть в человеческом организме моче-выделительная система. Фу… Пахнет нехорошо, органы оной системы в приличном обществе не только не демонстрируют, а даже и вслух не упоминают! И это правильно. Но! Попробуйте-ка без этих органов прожить хоть денек. И не пытайтесь, ничего не получится. Погибнет ваш прекрасный организм от внутреннего отравления. Вот и мы: Рыцари Революции… да, Рыцари без сияющих белизной доспехов! Нам, скорее, подошли бы прорезиненные фартуки ассенизаторов. Потому что мы имеем дело с человеческими отбросами… Увы, иного народа для вас у нас нет. Русские поголовно все пьяницы, воры, убийцы, насильники — из них мы выковываем нового коммунистического человека. Разумеется, что-то летит в окалину. Лес рубят, щепки летят… Но ведь мы работаем! Мы делаем этот мир лучше, возясь со всякой мразью тут, чтобы вы никогда не сталкивались с нею там, в вашей красной-прекрасной Столице! Вы согласны со мной?

— Да. — мертвым голосом отвечала ему девушка.

Ни её тон, ни краткий ответ Сванидзе категорически не понравился. Было бы лучше, если бы она сейчас начала возмущаться и спорить… Но что делать, вздохнул про себя Николай Иванович. Эта шикса ему сейчас нужна. Азохан вей, всего-то на два-три дня! Чтобы вонь перед Главной Акцией не поднималась. А уж потом он лично возьмет в руки плётку, и… Слова — «и выместит на ней своё половое бессилие», Сванидзе не произнес даже и про себя. В конце-концов, у всех есть свои маленькие слабости? Нет, грамотно, квалифицированно написанный отчет о командировке этой дуры ему очень нужен. Придется работать с тем, что есть…

— Так помогите же нам! — прижав свои холеные руки к узкой интеллигентской груди, страстно сказал он. — Помогите нам как советский патриот, как комсомолка! А мы поможем вам: вы избавитесь от своей постылой, бумажной службы, и вы поедете… Например, на Крайний Север! Туда, куда стремятся тысячи энтузиастов! Где возводятся прекрасные голубые города мечты…

— Вроде Потьмы…, — мечтательно произнесла Наталья. — С такими изящными, коваными узорными уличными лавочками, и магазинами, полными шоколадных конфет… и с такими уютными детскими приютами.

— Да, да! Красивые, величественные города мечты — Норильск, Магадан, Певек, Нордвик… К которым отважные советские полярники торят трассы Главсевморпути, причем не только морские, но и воздушные! Вы ведь мечтали быть аэронавтом? Нет ничего проще! У нас есть свои самолёты, будут и дирижабли! Представляете, вы, вся в серебристом, стоите за штурвалом воздушного корабля…

— Ага…, — улыбнулась девушка. — И ещё сиськи!

— Простите, что вы сказали? — не поверил своим ушам Николай Иванович.

— Сиськи, говорю. Приличного размера! вы мне тоже сделаете?

— Э… да… ну… у нас есть разные врачи… наверное, можно парафин закачать?

— Ну ладно, подумаешь, сиськи…, — вдруг встрял в чужой разговор желчный, худощавый, близоруко щурящейся субъект. — А вот мне?

— А вам, мой дорогой, тоже позарез нужно исполнение всех ваших потаенных мечт?

— Не всех. Царя-Батюшку, пожалуйста, уж не воскрешайте! Изрядный был говнюк. Такую великую державу, и так бездарнейше просрал, извините, Наташа…

— Хорошо, уговорили. — добро улыбнулся Сванидзе. — Не будем вам Николая Александровича Романова воскрешать. Да это мало кому пока и по силам… Но в войска вас вернуть я в силах… Вполне.

— В какие еще войска? — удивился комроты РККА Бекренев.

— В самые что ни на есть боевые! В наши! Которые ведут сейчас непрерывную, отчаянную, кровопролитную войну и в Туркестане с басмачами, и на Дальнем Востоке с Японией… За этот год там было сорок восемь боестолкновений! Разве же это не война? Слушайте, Бекренев! Вы же русский патриот, не так ли? Вам ли отсиживаться с вашим боевым опытом в тылу? Ну же! Решайтесь. Представляете, вы, в военной форме, с шашкой в руках, на лихом коне…

— Никогда я лошадок не любил: спереди они кусаются, сзади брыкаются…, — усмехнулся поручик.

— Да ведь это я просто так сказал. Не хотите на лошадке, служите тогда военврачом! Всё одно: звание, форма, жизнь! А не тусклое прозябание, как сейчас…

— Жи-и-и-изнь, значит?! Жизнь, это хорошо…, — совершенно непонятно съязвил Бекренев. Странный он какой-то… Мизантроп.

— «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, то даю её; Итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё!» — негромко сказал бородатый, неопрятный, толстый поп.

— Евангелие от Луки цитируете, а именно то самое место, где Сатана Христа искушал? — национально ответил вопросом Сванидзе. — Ну, хоть я и не Князь Мира сего, но кое-что я и для вас изыщу… Например, тихий приход в ближнем Подмосковье. Нынче вакантен, к примеру, вот… Да, Церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Черкизове… Это платформа Тарасовка с Ярославского вокзала, на пригородном поезде полчаса езды от центра Столицы. Ох, ну и храм… Построенный в начале нынешнего века и ныне сей храм поражает своим величием и красотой архитектуры и заслуженно является одним из самых богатых памятников церковного зодчества! Храм и колокольня, высотою более 50 метров, образуют единый ансамбль, строгие пропорции которого создают впечатление монументальности, хотя церковь не велика по размерам. Вместимость около 500 человек. По отзывам в храме хорошая акустика, по звучанию он не уступает Большому залу Московской консерватории. Здесь любил петь в церковном хоре сам Федор Шаляпин! А колокола! Четыреста пудов серебра и меди! А специально выстроенный церковный дом, в котором вам так удобно будет разместиться со всей семьей…

— Извините душевно, но не могу не поинтересоваться: а где теперь мой предшественник? Где он теперь служит?

— Он переведен… в другое место… И, я надеюсь, весьма скоро вы с ним встретитесь! (В июне 1937 году храм уже два месяца как разграблен и обращен в склад, колокола сброшены и разбиты, приходский священник о. Киприан, ныне новомученник Московский, расстрелян ещё в мае месяце на полигоне «Коммунарка», за то, что… он приглашал, подлец, детей по воскресеньям посещать церковь! Сванидзе об этом прекрасно знал.)

— А для меня что сделаете? В МГУ определите? Да уж заодно и оживите моих детей? — подал голос вонючий оборванец, похожий на нищего…

Николай Иванович посеръезнел своим умным лицом:

— Нет, товарищ Актяшкин…

— Уж сразу я стал и товарищ? Одна-а-а-ако…

— Да, товарищ… Мы не в силах ничего исправить, но мы готовы сурово покарать тех негодяев и подлецов, тех клеветников, которые поломали вашу жизнь!

— Да? И доцента Мурельмана вы тоже покараете?

— Э… ну… надо же всё-таки дифференцировать… вы же понимаете…, — начал было Сванидзе… А потом вдруг подумал: «А чего это я, собственно, жмусь? Я что же, всерьез собираюсь выполнять то, что им нынче наплету?» И решительно сказал: — Да! И Мурельмана тоже!

— Это очень хорошо… Тем более, что Исаак Самуилович уже двенадцать лет как преставился. Приказал всем нам долго жить! Похоронен на еврейском кладбище в Саран-Оше. Но, думаю, вы его там легко откопаете и сделаете ему строгий выговор…, — откровенно веселился поганый бич. (Бич — бывший интеллигентный человек).

— Дяденька, дяденька, а мне? — подергал Сванидзе за штанину тощий шкет явно босяцкого нрава.

— А тебя, мальчик, мы определим в хорошую… да что там, в отличную школу! Окончив которую, ты станешь моряком или даже летчиком! Хочешь ведь быть летчиком? Да?

— Ага, дяденька… И поплыву я отсюда на легком катере… или полечу на ероплане, с пропеллером в кармане!

Николай Иванович решительно остановился. Он не был дураком, потому как дурак в этом ведомстве не выживал как-то… Вот подлецы и негодяи успешно выживали, а дураки там и от роду не водились.

— Так вы… Вы все! Решительно отказываетесь от сотрудничества? — огорченно спросил чекист.

— Почему же? — удивленно спросила девушка. — Вовсе нет! Сотрудничество, ведь это же хорошо!

— И хорошо весьма! — с удовольствием добавил поп.

— Но у нас есть одно условие: покажите нам ту девочку, которая из Барашевской школы нам письмо написала…

— Зачем?! — не понял Сванидзе. — Мы вам её фотокарточку покажем…

— Да нет, не надо… Раз уж мы так долго ехали, хочу на неё посмотреть…

Сванидзе призадумался… С одной стороны, самочку уже передали в виварий для проведения гуманной вивисекции, а с другой стороны… Увидят, и поймут, что с нами шутки плохи. Всё к лучшему…

И он утвердительно кивнул головой. Ах, Николай Иванович, Николай Иванович… Ну как же вы так неосмотрительно поступаете?… всё безмерная гордыня ваша. Которая есть недаром смертный грех…

Именно сегодня, именно здесь Натка вдруг поняла, что она мертва… Мертва окончательно и бесповоротно. Казалось бы, не изменилось ничего: все так же мягко ложилась под её уютно растоптанные лыковые лапоточки усыпанная пожелтевшей хвоей лесная дорога, всё так же пробивались сквозь сомкнувшиеся кроны уходящих к небу оранжевых стволов косые солнечные лучи, в которых все так же серебрилась тонкая невесомая паутинка… Не синели ногти, не холодели руки… Глаза всё так же замечали и искрящийся потёк янтарной смолы, и резную изумрудную хрупкость папоротника, и неспешного, сияющего черным лаком надкрыльев рогатого жука, переползавшего через дорогу… Уши все так же слышали пенье невидимых птах…

Лучше бы Натка оглохла. Право слово… Каково, скажите, двадцатилетней девчонке было услышать чудовищный, мокро-чавкающий хруст, с которым тяжелая бита проламывала человеческие черепа? Каково было ей видеть — пусть мерзких, преступных, но — людей? испуганно вжимавшихся в землю в ожидании своей очереди? И даже не пытающихся не то что сопротивляться, а даже прикрыть растопыренными пальцами напряженный в ужасе затылок, на котором от страха дыбом встали коротко остриженные волоса?

А Натка всё это видела, с первой минуты до последней… Категорически отказавшись, как её не просил об этом Бекренев, не то, что уйти подальше, но даже отвернуться. Потому что она не считала себя в праве оставаться чистенькой в этом грязном и кровавом деле — возмездии… Если она себя назначила судьей, то обязана была стать и палачом. А иначе, никак…

Но после того, что она увидела, там, на берегу… внутри неё что-то заледенело, застыло… Будто бы сердце, устав от нестерпимой душевной муки биться, тихо затрепетав напоследок, замерло…

Странно, но Натка ничего такого у своих спутников не замечала!

Филя все так же был где-то там, далеко-далеко отсюда, в своих загадочных смыслах…

Савва Игнатьевич всё так же беззвучно шевелил губами — стихи он, что ли, про себя непрерывно читает?

Бекренев вообще, как маленький, весело кидался еловыми шишками с радостно уворачивающимся дефективным подростком.

Малолетний же душегуб, судя по всему, увиденной им экзекуцией нимало не был удручен. Впрочем, он еще совсем ребенок! Не ведающий добра и зла. Ведь и её-то, Натку, он убил вовсе не по злобе, а чтобы только мама его потом за разбой не ругала. И очень потом из-за этого досадного происшествия совершенно искренне переживал.

Когда приехавший в запряженной людьми повозке козлобородый чин щедро стал обещать им всем много разных приятных вещей, включая «барабан и щенка бульдога», Натка ему ни на грош не поверила. Ну вот ни на эстолько… Просто она поняла сразу: козлобородый врет. Врет им нагло и уверенно, прямо в глаза, ничего не стесняясь и не испытывая никаких сомнений. Врет так, что на миг он даже сам себе верит. И если они сейчас от его сладких посулов откажутся, то убивать он их будет с горькой обидой: Как же так? Он ведь им столько пообещал, а они, сволочи… Не оценили.

И потому Натка легко согласилась на все его предложения… А что? Пусть приведет их к цели! Лучшего проводника к последнему, девятому кругу не отыскать. А там… Наверняка, уж какая-то связь там есть? Ей бы только в общую телеграфную сеть войти! А там, посмотрим… Есть у неё одно петушиное слово.

Одного только не понимала Натка: как, дожив до двадцати годов, она была настолько слепой? Ведь это всё… всё, что она увидела и узнала за последние три дня, никто и никогда ни от кого не прятал! Как там в той песне было, которую пели узники: «Это не тайна и не секрет!» Какая уж там тайна. Когда к любому пассажирскому поезду на любом вокзале цепляется багажный вагон, с узкими продолговатыми, с закругленными с концов оконцами, с молочно-белым непрозрачным стеклом, прорезанные под самой крышей, к которому — вот удивительно? — совсем не спешат носильщики и пассажиры, чтобы сдать в него свои вещи? Когда на Таганке, во дворах, по пятницам выстраивается черная очередь к неприметной двери в глухой кирпичной стене? И такая же очередь по четвергам на Новослободской, к красно-кирпичному зданию с угловыми круглыми башнями? И на Красной Пресне, по средам… И в самом Центре, на улице Дзержинского, которая была Малой Лубянкой, у дома номер четыре, двухэтажного особнячка в глубине двора? В любой день недели? И в Лефортово? И…

А то, что бесследно вдруг исчезают знакомые ей люди? Приходишь так в свой технарь, а на кабинете директора синеет печатью белая бумажная наклейка… И куда делся заслуженный учитель, инвалид Гражданской войны, краснознаменец, не понимавший к своему горю педологических изысков некоторых своих коллег, никому якобы не ведомо? Это тоже ужасный секрет?

Натка мучительно застонала… Всё она видела и знала. Но полагала: кому надо, те разберутся во всём! И свято верила — она живет в лучшей на всей земле стране! Стране Свободы и Справедливости! И не утратила веру даже сейчас. Потому что вера не требует никаких доказательств. Как сказал бы Филипп Кондратьевич, et mortuus est Dei Filius, prorsus credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit, certum est, quia impossibile. (Сын Божий умер; и это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; и это вполне достоверно, потому что это невозможно.)

Но вот то, что можно навести советский порядок в одном, отдельно взятым за пупыню, поселке Барашево вполне ей по силам, она верила тоже.

И потому, краем уха стала прислушиваться, о чем вдруг заговорил Бекренев с козлобородым провожатым:

— Страшная это болезнь — холера! человек чувствует себя при ней почти здоровым, жалуется только на кишечную слабость и жар. Разговаривает, ест, смеется. И вдруг! Прямо на глазах человека начинает корчить, корежить, он жалуется на кишечное расстройство и рвоту, его начинают сводить судорога и корежить конвульсии, он синеет, чернеет, холодеет и умирает…

— Ваша правда! — согласно кивал головой Валерий Иванович. — Вот, помню, в двадцатом… Остановился наш эшелон как-то на станции Вепнярка: паровоз издох… Ну… Решили мы с товарищами оказии обождать! В помещении вокзала было душно… Пахло карболкой и хлорной известью, которыми проводили дезинфекцию. Всюду валялись больные. Мы тогда решили переждать на свежем воздухе, в уголке пристанционного садочка. Рядом с нами были и другие пассажиры. С вечера, бывало, этак сначала всё сидишь, глядишь, не спишь, а потом… задремлешь. А проснёшься, как поднимешься, и кругом посмотришь — рядом лежат скорчившиеся, посиневшие и почерневшие трупы людей, умерших от холеры. Ужас охватывал меня: ведь только несколько часов назад мы с ними разговаривали, смеялись, спорили с этими несчастными людьми, и вот их уже нет в живых…

— Вот, видите! — убежденно вещал козлобородый. — Мы выполняем важнейшие научные исследования, спасая жизни десятков тысяч людей!

— Согласен. — кивнул утвердительно головой Бекренев. — При этом убивая десятки…

— Да, убивая. И что? Это война! Разве на войне вам не приходилось посылать людей, например, в разведку боем? Чтобы ценой их жизней выявить систему огня неприятеля, и спасти сотни других бойцов?

Бекренев задумался… Потом сказал, убежденно:

— Я врач, и знаю, что иное лекарство требует проверки на человеке… Но: во-первых, настоящий исследователь проверяет всегда на себе. А во-вторых, товарисч Сванидзе, есть такое правило: если лжец изрекает, казалось бы, сущую истину, он всё равно лжет!

Козлобородый собеседник резко остановился, спросил обиженно, дрожа губами:

— Почему вы считаете меня лжецом? Кто вам дал такое право?

— Не только лжецом, а самим Отцом лжи! И вся ваша страна, это огромная, сплошная ложь! Нет…, — вдруг перебил самого себя Валерий Иванович. — Я не говорю про великий и могучий Советский Союз! Который создавался яростными идейными фанатиками и прекраснодушными мечтателями, готовыми пинками загнать человечество в счастье! И чтобы никто не ушел обиженным… Я говорю про ВАШУ страну, страну потаенную, страну-паразит, которая присосалась к могучему телу Советской России! Страну с приставкой «спец»! Спец-объекты, спец-поликлиники, спец-дома, спец-распределители, спец-школы, спец-черт бы вас всех побрал, всё на свете! И всё в тайне, всё в потёмках… А что в тайне, то всегда как правило оказывается — мерзость.

— М-да…, — задумчиво сказал козлобородый. — Как всё запущено, да что там… Всё еще хуже! Я-то думал, что вы просто враг Советской власти… Это-то ничего, это допустимо! Мы таких врагов охотно используем! Даже за бесплатно! Да что там! Сотни белогвардейцев последнюю рубаху бы сняли, чтобы того же Якира расстрелять…

— Не судите по себе. В бою коммуниста шашкой срубить, это же милое дело! Кто же против? А вот безоружного расстреливать… Всегда, знаете ли, у нас приходилось желающих до-о-олгонько искать! (Некоторая, вполне простимая, идеализация белогвардейцев.)

— И это еще раз подтверждает мою мысль, что вы не враг Советов! Вы наш враг!

Валерий Иванович еще раз задумался…

— А ведь вы, товарисч, абсолютно правы… Да, я ваш враг. Враг всего жестокого, подлого, трусливого, что ставит себя превыше всех законов божеских и человеческих! Я враг жадности, хамства и барства. Враг чужаков, которые питаются кровью, мозгом и самой душой моего народа… И я вас за людей, собственно, и не почитаю: вы ведь просто чужие! Опасные паразиты, подобно печеночному цепню… Человекообразные ходячие глисты.

— Да… с такой погромной философией вы вполне могли бы служить под командой Буденного!

— Да вот, как-то, знаете, не сложилось… Я вообще, считаю, что на Гражданской войне участие за ту или иную сторону, вещь совершенно случайная, как карта ляжет! Потому что там и те правы, и эти, собственно, тоже правы… — пожал плечами марковец.

— И что же…, — презрительно сощурился козлобородый, — вы всерьез полагаете, что мы после этого вас оставим в живых?

— Что вы! И не думал! Даже никогда об этом и не мечтал…

— Так в чем же дело? — удивился козлобородый, доставая из кобуры плоский черный пистолет. — Если хотите, то можете встать на колени, я вам в основание черепа выстрелю… Говорят, разрушение спинного мозга вызывает безболезненную смерть…

— Кто говорит? Те, кому стреляли? — добро улыбнулся Бекренев. — Нет уж, увольте. Во-первых, я встаю на колени только перед Знаменем, иконой и дамой моего сердца. А во-вторых, мне ужасно хочется посмотреть, что вы там у себя в Барашеве такое прячете? Неужели действительно что-то запредельное, чего я раньше никогда не видал? И, скажите уже своим янычарам, чтобы они наконец вылезали из кустов: а то всех бурундучков там перепугают…

Козлобородый сделал недовольное лицо, но махнул рукой, и из придорожных зарослей лещины действительно с шумом и треском вылезли четверо военных, каждый из которых держал наготове странное, никогда Наткой не виданное оружие с дырчатым кожухом на коротком стволе.

… Стоя посреди округлого зала, отделанного метлахской плиткой, со стеклянной крышей в виде плоского купола, Натка, не отрываясь, смотрела прямо перед собой… Савва Игнатьевич молча непрерывно крестился, а Леша от ужаса до боли ухватил свою названную сестру за руку.

— Да, признаю! Был глубоко не прав. Вам, товарисч, действительно удалось меня до глубины души удивить… Я не только никогда такое не видел… Никогда не слышал… Да что там, ТАКОЕ мне и в голову в самом моём страшном кошмаре не пришло бы… Браво. Это действительно последний круг!

— Что это? — неслышно шевеля помертвевшими губами, спросила Натка.

— Это величайшее достижение нашей науки, АПЖ-3! — с гордостью сказала научная дама в белоснежном туго накрахмаленном халате.

— Кесь ке се? — поинтересовался Валерий Иванович. Натка уже успела заметить, что он употребляет галлицизмы только в минуты сильного волнения.

— Автомат поддержания жизни, модель третья…, — пояснила дама с прической в виде халы на крашенной голове.

— И долго он… поддерживает? — продолжал интересоваться Бекренев.

— В данном конкретном случае, менее суток… Но мы полагаем, что сумеем продержать этот препарат в течении недели!

— Почти как у Александра Беляева! В романе «Голова профессора Доуэля!» — гордо сказал козлобородый. — Правда, потом назад пришивать головы к телам мы пока ещё не научились… Но мы над этим работаем!

Перед Наткой на стеклянном возвышении, в окружении блестящих хромированных и прозрачных стеклянных трубок, по котором чуть слышно жужжащие насосы перегоняли разноцветные жидкости, была закреплена девичья голова с аккуратно заплетенными косичками.

Было видно, что голова живая… У неё чуть розовели щеки и трепетали полу — прикрытые ресницы…

— А ведь у нас она и говорить может! — с гордостью произнесла научная дама. — Вот я сейчас…

Она полезла куда-то за ширму, чуть зашипел выходящий из полуоткрытого рта воздух… На крохотном курносом носишке вспух и тут же лопнул пузырек сопли.

Голова открыла голубые, как васильки, глаза, посмотрела Натке прямо в душу и, мучительно изгибая губы, прошипела — ма-ма… ма-ма… ма-ма…

У Натки закружилась голова и потемнело в глазах… Но она сумела преодолеть себя. Свою позорную перед лицом врага слабость. Потому что рядом и вкруг них были враги, фашисты… а кто еще мог ТАКОЕ сотворить?

И у Натки стало вдруг легко и спокойно на душе.

Фашисты? Ну это же совсем другое дело. Это же всё меняет…

— Валерий Иванович, командуйте, будьте так любезны…

— Ой, да ну что тут особо скомандуешь, Наталья Юрьевна… Мочи козлов.

Краем глаза, даже не поворачивая головы, мгновенно оценивший диспозицию Бекренев уже смещался чуть левее, выходя на директрису стрельбы с позиции Сванидзе в сторону Наташи, перекрывая её своим телом… При этом он успевал благодушно что-то отвечать смертельно побледневшей девушке, замечая, как напрягся, словно туго сжатая пружина, подросток Маслаченко и наоборот, расслабленно улыбается своим щербатым ртом о. Савва, как Актяшкин поудобнее перехватывет свой батожок, как рука Сванидзе тянется к кобуре и как вскидывают — медленно, медленно, точно в страшном сне, короткие стволы своих машинен-пистоле охранники…

Время ощутимо замедлило свой бег, готовое через огромную, непреодалимую, секундную пропасть взорваться коротко-ослепительной, безнадежной схваткой…

— Стой! Опустить оружие, — раздался очень спокойный, даже чуть ленивый голос.

Один из прибывших из Москвы вместе со Сванидзе тупых бездушных костоломов, с лицом потомственного русского дебила и кровавого палача, вдруг поднял вверх свою открытую правую ладонь.

Замершие в немой сцене (и не удивительно! вдруг заговорил дубовый шкаф, точнее, бронированный сейф! горилла! который использовал свою бритую наголо, огромную голову с узенькой полоской лба над мощными надбровными дугами неандертальца, исключительно для того, чтобы в неё есть…) все окружающие с изумлением уставились на сержанта ГБ. То есть, почти все: кроме его двоих сослуживцев, таких же шкафообразных сержантов, которые с видимым облегчением исполнили, как видно, долгожданный ими приказ своего старшего коллеги.

— Товарищ государственный инспектор! Представляюсь по поводу прибытия в ваше распоряжение: сержант ГБ Иванов! — повернувшись чуть боком к Сванизде и не отрывая от него внимательного взгляда своих пронзительно-ледяных голубых, как весеннее небо, глаз, отрапортовал громила, ловко кинув к виску лопатообразную ладонь. Потом добавил, очень вежливо:

— Прошу вас, товарищ старший лейтенант ГБ, не баловать! Мне еще надо вас обратно в Столицу доставить, причем желательно одним куском… А уж в каком именно виде, вам самому выбирать, мне по этому поводу особых указаний руководством дано не было.

— Э-э-э… Ви таки что сэбе позволяете? — от испуга перешел на национально-колоритную речь мордовско-республиканский внутренний нарком, товарищ Вейзагер. — Ви вообще кто такой?!

— Неужели же непонятно? — пожал могутными плечами борца сержант. — Иванов, моя фамилия. Отнюдь не Рабинович!

Произнесено это было с таким угрюмым выражением твердокаменного лица, что только Бекренев из всех присутствующих и догадался, что это была такая незатейливая шутка.

— У вас, сержант, что — есть и формальное предписание? — у Сванидзе быстро, словно мыши в амбаре, воровато забегалии выпуклые глазки.

— У нас, как в Греции, всё есть. Есть и письменное предписание. Причем очень подробное предписание. Это всё, уважаемый, для вас вроде экзамена было… Сумели бы вы без ненужных эксцессов предотвратить визит товарища государственного инспектора на данный специальный объект, то работали бы себе и дальше. Нет, не смогли? заигрались в свои оперативные игры до полной утраты чувства реальности? Извините. Никто не виноват. Кроме вас. Так что спокойно, очень медленно вытаскиваем пистолетик из кобуры, и второй, из бокового карманчика, тоже… И третий, который у вас на резиночке из рукава выскакивает, разумеется… Спасибо за содействие.

— А мне что делать? — растерянно спросил Вейзагер.

— Как что? Стреляться. — снова, совершенно без всяких эмоций, пошутил Иванов. А может, и не пошутил.

— Нет, нет, товарищи… Это… какая-то нелепая трагическая ошибка…, — меж тем бормотал разоружаемый Сванидзе. — Погодите, у меня есть важный документ!

С этими словами он потянулся к висевшей у него на боку плоской командирской сумке. Плавным, обманчиво-медлительным движением один из московских волкодавов отстранил его руку, откинул кожаный клапан, заглянул внутрь… Не увидев там ничего опасного, кивнул головой.

Сванидзе, торопясь, порылся в своей сумке, достал из оттуда лист какой-то бумаги, протянул Иванову… Тот, нахмурив лоб, пробежал типографский текст глазами, на секунду отвлекшись…

Этого хватило. Сванидзе выхватил из сумки… Если бы это был еще один пистолет! Или граната. Или нож… Или вообще, что-то хоть в малейшей степени похожее на привычное оружие! то в ту же секунду он бы уже лежал носом в пол, с заломленной за спину шаловливой рукою…

Но он выхватил только большую желтую, полупрозрачную желантиновую пилюлю, закинув её с размаха себе в рот, а сразу вслед за ней — эбонитовую коричневую коробочку, похожую на игрушечную пистолетную рукоятку. Крепко сжав её в обеих руках, Сванидзе направил своё странное оружие (конечно, оружие! А что это ещё могло быть?) на Иванова… Раздался негромкий хлопок, в воздухе разнесся сильный запах цветущего миндаля…

Иванов схватился обеими руками себе за горло, захрипел, уже опрокидываясь навзничь… Рядом с ним снопами повалились его напарники. Заскулив, сначала клубочком свернулся, а потом вытянулся на полу министр, стоявший чуть обочь… У дальней стены в предсмертной судороге зацарапала длинными крашенными ногтями стеклянную дверь ученая дама с халой на голове… потом быстро затихла.

— Цианид! — задумчиво произнес Бекренев. — Летучее соединение солей цианистоводородной кислоты. Блокирует всю дыхательную цепь, наблюдается нарушение функции центральной нервной системы и как следствие — остановка серца… Клонико-тонические судороги, почти мгновенная потеря сознания вследствие паралича дыхательного центра. Не хуже кураре действует, совершенно молниеносно… А в качестве антидота вы, верно, предварительно глюкозу приняли?

Оторопело смотрящий на него Сванидзе только утвердительно кивнул головой.

— Вот, я так и думал… Интересно, на что же вы рассчитывали? Ну, ликвидировали вы своих же… Так ведь других пришлют! Будут вас гонять, как лисицу, пока не затравят… Ну, а кроме того, и мы ведь здесь есть?

— Вы… вы еще живы?! — не верил своим глазам Сванидзе.

— Что? — удивленно переспросил Бекренев. — А, это… Живы? Пока еще нет, как говорится в одном антисемитском анекдоте. Мы вас, любезнейший, теперь и за гробом достанем. Да-с. Что лично меня-с не может не радовать.

— Не подходи!! Не подходи ко мне, мертвяк ходячий, упыреныш! — завизжал, как резаный, Сванидзе, увидев, что к нему двинулся с вполне просчитываемыми намерениями дефективный, поигрывающий своей финкой, подросток.

— Это кто ещё тут будет настоящий-то упырь? Это ещё надо разобраться! — ужасно обиделся на это высказывание дефективный подросток Маслаченко. — Тетя Наташа, а он на меня обзывается, нехороший человек. Можно, я его немножечко ножиком ткну?

Но Сванидзе уже рвал с своей шеи висящий на шелковом шнурке гайтан, и разламывал пополам шестиконечную, жёлтого металла, звезду, зловеще шепча:

— Per Adonai Eloim, Adonai Iechova, Adonai Sabaoth, Metraton On Agla Adonai Mathon, verbum pythonicum, misterium Salamandrae, conventus sylphorum, antra gnomorum, daemonia Coeli Gad,Almousin Gibor, Ichoua, Evam, Zariatnatmik, veni, veni, ven…

И, не успел он еще договорить, как на полу возник черно-багровый контур перевернутой пятиконечной звезды, откуда вдруг потянуло такой нечеловеческой, ледяной злобой…

… что бестрепетно шагнувший к провалу в иное измерение о. Савва даже малость поморщился. Потом он наклонился над возникающей над полом, набухающей вверх, как черная капля абсолютного зла кудлатой, немыслимо отвратительной головой беса… И…

И ловко, с оттяжкой, от всей души врезал ему крепкого бурсацкого щелбана! Испуганный демон ойкнул, злобно взвыл и немедленно расточился, оставив после себя в воздухе зловонный нечистый дух.

— Эхе-хе-хе…, — с печальной улыбкой констатировал о. Савва. — Этакой сугубой ерундой Русского батюшку пугать задумали? Да мне после моей матушки Ненилы ничто же не…

И только грустно махнул рукой, затосковав о своей оставленной навсегда, единственной в жизни земной любви.

Потом, оправившись, гордо тряхнул своей львиной седой гривой, произнес торжественно:

— Где, смерть, твое жало? Где, ад, твоя победа? И никто пусть не плачет о своих прегрешениях, ибо прощение всем из гроба просияло! И никто пусть не страшится смерти!

Потом помолчал, посмотрел на бледнеющего, сползающего по стенке Сванидзе, и добавил:

— Ну, или почти никто…