Витязи из Наркомпроса

Глава девятнадцатая «Смело мы в бой пойдем за Русь святую…»

Сказать, что в Барашево было хорошо… это было всё равно, что вообще не сказать ничего!

Идя по усыпанной янтарно-желтым песком дорожке, обложенной желтым же кирпичом, прихотливо петляющей меж уходящих к небесам стволов кораблельных вековых сосен-великанов, буквально в три охвата каждый, Николай Иванович полной грудью вдыхал густой смолистый аромат…

Лесной, теплый и ласковый, ветерок тонко и нежно пах канифолью, напоминая Сванидзе его счастливое детство, когда он, как каждый хороший еврейский мальчик, учился играть на скрипочке и этой самой канифолью натирал смычок…

Над головой старшего лейтенанта ГБ тонко и печально пересвистывалась с кем-то какая-то невидимая глазу среди сплетения сосновых крон лесная птица. А однажды прямо у его ног на дорожку выскочила дымчато-серая, с рыжим хвостом, белочка. Николай Иванович замер, чтобы не спугнуть зверька, но белочка доверчиво подбежала к нему поближе, встала на задние лапки и осторожно подергала его за брючину, очевидно выпрашивая подачку… Она вовсе не боялась человека! Видно было по всему, что здесь живут и работают одни только хорошие, добрые люди, которых лесные зверьки вовсе не опасаются.

Улыбнувшись этой светлой мысли, Сванидзе хлопнул в ладоши, полюбовался легкими прыжками умчавшейся от него и сердито зацокавшей, замершей вниз головой на сосновом стволе, лесной красавицы и пошел дальше.

Впереди, в меж темно-зеленых лап елей, виднелись по европейски аккуратные домики медицинского центра: отдельные помещения для боксов, где работали с патогенными бактериями и вирусами, серологическая и химическая лаборатории, регистратура…

В уютном, веселой раскраски виварии весело тявкали, протяжно мычали и мелодично, красиво, как видно, на украинском, хором грустно пели подопытные.

Перед застекленным входом, у круглой клумбы, в которой цветы были высажены в виде красной пятиконечной звезды с портретом любимого Наркома посреди, Николая Ивановича ожидал худенький, с огромной плешью человечек в белом лабораторном халате.

— Гутен таг! — вежливо поздоровался Сванидзе с учеником и бывшим ассистентом знаменитого бактериолога, лучшего в Европе специалиста по холере и тифу Рудольфа Вейгла.

— Шолом! — Людвиг Флек, которого переманили из немецкого Laokoon, где он занимался разработкой противотифозной сыворотки, родился сорок два года тому назад в польско-еврейском Львове, и язык родных палестин был ему вовсе не немецкий. Кроме того, и в киевской гимназии, и в Университете он получал свои знания исключительно на свинячьем языке поганых гоев, то есть как это?… а, по-русски.

Так что разговор двух культурных европейцев продолжился на местном туземном диалекте.

— Ну что, любезнейший Людвиг Карлович, каковы ваши успехи? Можно ли вас наконец поздравить?

— Хотел бы принять ваши поздравления, дорогой Николай Иванович, но… Как говорится, знания в лавочке не покупаются…

— Что так? Неужели неудача? — участливо спросил ученого Сванидзе.

— Представьте себе, да! Тот лабораторный подопытный экземпляр, который вы мне намедни передали, оказался чрезвычайно резистентным! Ведь я полагал как: одно распыление аэрозоля, и вот вам желаемый результат, а именно мортус… Нет, ничего не получается… Исключительно живучая оказалась самочка!.. конечно, я бы мог сказать, что попалось перо плохое — но лучше скажу честно, что я пока толком не умею писать!

— А можно ли на неё взглянуть?

— Ой, ну да конечно! Как говорится, на чьей телеге едешь, того и песни поешь! Заходите, пожалуйста! Только вам надо сначала переодеться…

… Спустя некоторое время, Николай Иванович, уже одетый в белоснежный комбинезон, в марлевой маске, закрывавшей его умное и доброе лицо, заглядывал через толстое стекло в бокс, где на широкой и мягкой кровати, надежно зафиксированная гуманными резиновыми широкими, чтобы не нарушать кровообращение конечностей, бинтами металась в горячечном бреду девочка. Мерзавка, написавшая это самое письмо, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор… Правда, не будь этого доноса, Николай Иванович мог бы и не увидеть чарующей красоты этих мест и не познакомился бы с такими замечательными людьми, настоящими московскими интеллигентами в лучшем смысле этого слова.

— А что, экземпляр сильно страдает? — сокрушенно спросил старший лейтенант ГБ, не чуждый устаревшего буржуазного гуманизма.

— Да уж есть такое дело… Жар, головные боли, рвота… все по полной программе! А ведь должно было быть совсем иначе: раз, и в дамки! увы, что-то мой токсин плохо сработал…

— И не жалко вам её? Всё-таки, в некотором образе, конечно, она почти что и человек?

Ученый насупился…

— Когда я приступаю к опыту, связанному с гибелью экспериментального животного, я всегда испытываю тяжёлое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что невольно я являюсь палачом живого существа. Когда я разрушаю живое, я глушу в себе едкий упрёк, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный природный механизм. Но! — ученый поднял вверх указательный палец. — Но я стойко переношу это в интересах истины, для пользы многим людям. А меня… мою, да! пусть иной раз вивисекционную деятельность, но направленную для общественной пользы! невежественные обскуранты предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе же с тем истребление и, конечно, мучение живых существ только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания… Расстрелы! Ведь это же бессмысленное расточительство! С того же расстреливаемого можно выкачать почти пять литров крови, которая сейчас просто утекает в канализацию! А его волосы, которые можно использовать для набивки подушек! А тонкая кожа, зачастую украшенная татуировками?

— Ну, уже во время Великой Французской революции существовала какая-то мануфактура, где шили перчатки из кожи гильонтинированных врагов народа! — тонко улыбнулся Николай Иванович. — Ничто не ново под луной… (Действительно! Была такая мануфактура. Упоминается Троцким в «Истории русской революции».)

— Но что же нам делать с вашей резистентной пациенткой? Разве, если она вам, мой дорогой, не нужна, передать её физиологам? — Николай Иванович был по-советски рачителен.

Удрученный неудачей воин большой науки только плечами пожал, мол, забирайте… Если любовь закончилась, она и не начиналась, как мудро отмечает Б-го избранный народ.

Вспугивая диких уток грохотом стосильного мотора М-11, аэроглиссер типа НКЛ-5, что забавно, с бортовым номером тоже «5», построенный еще в 1935 году на Навашинской судоверфи по заказу Наркомлеса, чтобы возить по речкам да болотам (осадка-то всего двадцать сантиметров) начальство, врачей и почту, со свистом рассекая воздух лопастями расположенного на корме катера винта, мчался вниз по тихому Ваду… Мощный, авиационный в прошлом, двигатель сумел разогнать легонькую, полуторатонную машину до немыслимой на реке скорости 60 километров в час… Да что там, на реке! Даже по дорогам на легковой машине свыше сорока километров выжимали только завзятые лихачи. Потому что автомобиль начинало так трясти, что руль из рук вырывался.

А здесь приподнявшийся на редане катер почти всем корпусом вышел из воды, и шел так ровно, что не расплескал бы воду в поставленном на кокпит стакане. Единственное, что опасался сидевший сзади и чуть выше пассажиров механик, это было то, что можно было налететь на топляк, то есть притопленную, невидимую в воде корягу, которая на такой скорости прошила бы обшивку, как шилом!

Да, хорошая машина… Нигде в мире таких скоростных катеров не строили! О них даже писатель Лев Кассиль в своей книжке «Вратарь Республики» упомянул. И будь Натка прежней, она бы с огромным удовольствием отдалась бы этому восхитительному чувству полета над водной гладью… Да еще рядом с Ним… с очень-очень дорогим ей человеком… Которому она… да что там… наверное, не совсем уж так и безразлична?

Но теперь… что уж об этом и думать-то? Теперь, когда она… заболела… (Натка, воспитанная в сугубом материализме, и лба никогда не перекрестившая, ни за что на свете не могла поверить, что с ней могло произойти такое… Ну, что в самом деле, такое есть эта пресловутая смерть? Это прекращение дыхания и сердцебиения, после чего происходит кислородное голодание мозга, переходящее в терминальную стадию, то есть гибель клеток его коры… далее, распад и деструкция мягких тканей организма… А как это происходит в реальности для умирающего? Помутнение сознания, сопровождающее резким сужением угла зрения из-за дисфункции зрительных нервов, потому кажется, что умирающий видит перед собой сужающийся световой тоннель… Потому и слышатся неясные звуки, которые суть хаотичные сигналы умирающего слухового нерва… О! Всё понятно. Натка просто сильно больна, и это её бред… Но такой… э-э-э… яркий и увлекательный… Но явно, это бред. Потому как в Стране Советов всё то, чему Натка была живым (или всё же не совсем живым?) свидетелем, происходить никак не могло!)

Не могло. Но ведь происходило.

И если встречу с мертвым поэтом Багрицким еще можно было проигнорировать (хотя сотни его почитательниц с огромной готовностью накинули бы петлю себе на шею, если бы были уверены, что с ним встретятся!) как не значимое для судеб страны явление, то… Эти бесчеловечные эксперименты…

Да! Мы, коммунисты, для победы нашего дела действительно, за ценой не постоим. И не пожалеем жизни… Только… Своей жизни! Собственной.

Натка недолго и прожила на этом прекрасном белом свете, но одно она знала точно: советские люди, это же самое дорогое достояние Советского Союза. И, если для того, чтобы спасти хоть одного советского человека, ей нужно будет умереть дважды… Трижды. Много раз! Она на такой размен была заведомо согласна.

Пускай она больна и бредит… Но она хорошо запомнит весь этот бред! И всё потом подробно сообщит, Куда Надо, Кому Следует. А уж там, тот, Кто Надо, разберется по совести. Потому что Партия не ошибается. Никогда!

Теплая и сильная рука обняла её за плечи…

— Наташа, не волнуйтесь! Мы, в любом случае, их победим! Если для этого придётся пойти на жёсткие меры, неприятные, кровавые — какие угодно — мы на них пойдём! Мы их победим в любом случае! Мы ведь же отморозки. (Отморозок — особый сорт крепкого самогона, полученный путем вымораживания в нем воды.) Реальные. Поверь. Мы победим в этой войне! Наша личная жизнь и благополучие теперь не имеет для нас ни малейшего значения — мы ведь уже умерли… Второй раз нас убить будет довольно сложно… Хе-хе. Поэтому пусть заранее вешаются! Как говаривал поручик Михаил Зощенко: запасайтесь гробами, сволочи! Мы уже идем к вам!

Натка тихо улыбнулась, сквозь внезапно прилившие к глазам слезы:

— А я и не боюсь! С тобой, я ничего и никого не боюсь!

Поднимаясь по врезанной в крутой берег деревянной лестничке от маленькой, сколоченной из белеющей березовой корой жердей пристани, фактически мостков, наподобие тех, с которых в прибрежных деревушках бабы полощут стиранное белье, Бекренев сначала не сообразил, что он видит перед собой…

Восемь человек в новеньких, с иголочки, черных арестантских бушлатах с красными повязками на рукавах как будто отплясывали на дороге какой-то безумный танец.

Присмотревшись, Валерий Иванович увидел, что они не пляшут, а бьют: палками, досками с гвоздями, месят тяжелыми сапогами лежащих в набухающей кровью грязи скорчившихся, прикрывающих голову и живот окровавленных людей… Наконец, один из красноповязочников, как видно, утомившись, рухнул на одного из несчастных и стал яростно и злобно грызть его шею своими сахарно-белыми, быстро окрасившимися красным, зубами.

— А, поймали наконец!

Обернувшись назад, Бекренев увидел поднимающегося вслед за ними катерного механика.

— Что, никак побегушников поймали? — стараясь из последних сил сохранять спокойствие, спросил Валерий Иванович.

— Да что вы! — махнул рукой тот. — С побегушниками вообще разговор был бы короткий! Вот, построили тут два Фан Фаныча плотик, и хотели по Ваду до Мокши доплыть, весной еще… Ну, ВОХР на мой катер прыгнула, догна-а-али… Те, руки в гору. Так вохровцы одному три пули в руки вогнали, а другого пожалели, только две ему всадили!

Механик по доброму улыбнулся:

— Потом заставили их плот по берегу тащить…

— Простреленными руками? — уточнил Бекренев.

— Ага. А они, фофаны, не могут, вот потеха-то… тогда вохра взяла, да их руки под мой винт сунула! Просто посмотреть захотели, что, мол, будет? Представляете, в лохмы измочалило.

— А потом что с ними сталось? — каким-то неживым голосом спросила Наташа. Таким неживым, что Бекрнев предостерегающе схватил её за плечо.

— Да что сталось? Ничего… Головы для отчета пилой двуручной отпилили, с собой взяли. Рук-то нет, дактилоскопию не снимешь! а остальное в речку сбросили, пусть раки жируют…

— Их застрелили? — зачем-то уточнила Наташа.

— Почто?! — удивился механик. Посмотрел на неё внимательно, повторил, особо для тупых горожан: — Я же говорю, головы им пилой отпилили… Да ведь Фан Фанычам все одно пропадать было: что на пятисотке при выполнении нормы, что при трехсотке при невыполнении, что на гарантийке, когда двести граммов хлебушка без всякого приварка дают! Конец-то один, Загиб Иванович! Единственное, что при выполнении нормы (это тридцать четыре дерева в день на трех человек — срубить, очистить от сучьев и коры и распилить на балансы установленной длины) не раз вспотеть успеешь, покуда не загнешься…

— А когда им… пилили… вы сами где были?

— Вестимо где! Помогал пилить. Что же я, буду просто так стоять, когда другие работают? — удивился механик.

— Ясно… а этих… за что казнят?

— Загонщики они! Тут приехал к нам в Барашево чин один из самой Москвы! Понимаете? Из самой столицы! Ну, начальство решило его порадовать, охоту устроить… Выгнали зека и стали те дичь сгонять… Да начальник московский дичь стрелять не стал: говорит, негуманно это и не спортивно! А эти двое каким-то образом живого зайца поймали, да и давай его драть: шкурку содрали, и жрут прямо сырым. Начальник московский увидал, да возмутился: варвары, варвары, говорит! Наказать, говорит, их, только гуманно… Да вы не волнуйтесь! Наши зэка народ привычный! Давеча я сам смеялся до слёз: бьет козел палкой отрядного зэка, а сам его при этом спрашивает: Кто тебя бьет? Не знаю, — говорит, гражданин начальник. А тот не унимается: Ну, а может быть я тебя бью? Подумай хорошенько! — Нет, говорит, не вы меня бьете, гражданин начальник. — Ну, а кто же тогда?! — опять спрашивает козёл. — Не знаю, гражданин начальник. Упал я сам, ушибся… Ха-ха-ха, вот у нас какие шакалы дрессированные.

— А кто такие эти козлы? — все тем же голосом спросила Натка.

— О! Это свои… бывшие коммунисты, мелкие и средние чекисты и, вообще, — бывшие доверенные люди Советской власти. Все они сосланы в мордовские лагеря за должностные преступления, — взятки, растраты и превышение власти по должности. Последнее у многих выразилось в том, что они самочинно расстреливали людей. Один из таких сосланных за превышение власти — Сорокин, (вон, видите? который зэка грыз!), сопровождая заключенных по железной дороге, расстрелял несколько десятков человек из-за того, что они, по его объяснению, взбунтовались; в действительности, они лишь настойчиво требовали в дороге воды и хлеба… Ишь, чего захотели! Зэка обязан страдать!

— И что же, они теперь тоже лес валят?

— Еще чего! занимают административно-хозяйственные должности в разных отделах и подотделах лагеря. Они свободно выходят, катаются по вечерам на лодках, причем гребут для них простые зэка. Руками последних для них создана постоянная спортивная площадка, а зимой устраиваются ледяные горки для катаний на салазках и каток. Они играют в футбол, ходят каждый день в театр, слушают музыку. У них есть так называемый «клуб вольнонаемных служащих»; в нем радио-комната, комната для шахматной и шашечной игры, комната для игры в пинг-понг, библиотека-читальня, ресторан. Зэка из бывших коммунистов и чекистов посещают его наравне с вольнонаемными служащими. Да они и так питаются совсем иначе, чем обыкновенные заключенные. В среднем, каждый из них получает по тридцать рублей в месяц на питание, причем прислуга, кухарка, дрова и прочее даются беЗплатно, а продукты — по себестоимости. Кроме того, они и сами берут сколько хотят из пищевых продуктов. Питаются они или в ресторане «клуба вольнонаемных», или дома, где им готовят кухарки из интеллигентных «каэрок» (одна из них была княжна Гагарина). Далее: если рядовому зэка за нелегальное свидание с женщиной полагается от 14-ти до 30-ти суток карцера (на первый раз, а потом от полугода до года штрафного изолятора), то эти открыто водят заключенных «каэрок» к себе в комнаты и там уже делают с ними что хотят. Те молчат, чтобы не попасть на тяжелые работы в лесу и верную смерть… Неплохо устроились! Да ведь и не надолго! Осудят такого деятеля на три года — глядишь, через год он уже и на свободу с чистой совестью…

— Думаю, вот прямо здесь можно и начинать…, — задумчиво произнесла Наташа.

… Увлеченные любимым делом перевоспитания, или, если хотите, перековки, козлы не заметили приближения путников. И даже поначалу не очень-то пошли на сотрудничество! Но, когда Бекренев для установления чисто дружеского контакта по — докторски ловко сломал пресловутому Сорокину в локте правую руку, то они как-то враз шибко присмирели. Чем существо более жестокое, тем оно более трусливое, это как закон природы. Наташа не велела их мучить, подобно тому, как они мучили свои безответные жертвы. Поэтому их, оступившихся коммунистов-ленинцев, вместе с разговорчивым трудолюбивым механиком, просто уложили лицом вниз на дорогу и проломили им одной из их дубин, подобранной на дороге, аккуратно выстриженные лагерным парикмахером затылки… За исключением Сорокина — ему дрын запихали прямо в глотку, вышибив его великолепные зубы. Чтобы больше не кусался.

«Господи, согрешихом на Небо и пред Тобою! Приими обращение и покаяние наше, приими наше стенание и слезы, приими покаяние нас, грешных, приими рыдание и вопль наш даже до смерти. Приими нас, окаянных, живших безстудно; приими нас, Человеколюбче, зело прогневавших Тя; приими нас, Владыко, проведших всю жизнь в распутстве, во всяком лукавствии и нечистоте; приими нас, Господи Боже, преступивших заповеди Твоя; приими нас, Владыко, недостойных раб Твоих, и не воздай нам по делом рук наших…»

Отец Савва, осенив себя крестным знаменем, наскоро отпел замученных извергами неудатных охотников, принявших лютую смерть из-за съеденного ими зайца (впрочем, когда батюшка отбывал свой срок на Соловках, случаем только разминувшись там с Валерием Ивановичем, он был свидетелем, как освиневшие от спирта огепеушники зверски забили насмерть заключенного, необдуманно посланного ими в пекарню: тот, не утерпев, дорогой отломил от чудесно пахнувшего черного хлебушка горбушку! И злонамеренно её сожрал… самое вкусное, можно сказать! Так что, что там тот заяц! хоть крохотный, да мяса кусочек, а тут человек мучительно умер за двадцать граммов черного хлеба…)

Да и самого себя уж заодно…

С удовольствием при этом отметив, что и Бекренев, и дефективный подросток Маслаченко усердно и уместно крестились… Впрочем, от чистого сердцем отрока он иного и не ожидал, а вот афеистически настроенный Валерий Иванович о. Савву откровенно порадовал. Естественно, Наталья Юрьевна, сняв с головы свой беретик, всё это время тихо стояла обочь, а вот Актяшкин, наоборот, достав из своей торбочки костяной гребень, аккуратно расчесал мученикам слипшиеся от крови волосы, уложил «досрочно освободившихся» поудобней и дал им каждому в руку по кусочку хлебца в дорогу…

А потом Филипп Кондратьевич, построжев лицом, отошел в сторонку и проделал над валявшимся вряд в кювете стервом издохших козлов какие-то… совсем иные… обряды. Пошептал что-то непонятно-тихое, черно-зловещее, от чего о. Савва явственно почуял леденящий холодок, да как бы часом и не запах серы повеял… Впрочем, пусть его! Каждый верит, как он может, а Господь-то всё един, как бы его не называли…

Когда путники вновь продолжили свой скорбный путь вдоль ведущей к Ваду узкоколейки, Бекренев снова не удержался… «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его! — с досадой подумал о. Савва. — Ну вот вроде умный человек, а никак не поймет, что иной раз лучше и помолчать!»

— Скажите, Наташа… ну вот, я понимаю, я да Филя, мы народ засиженный, хоть и не воровского хода, но закон чтем… Батюшка Савва в силу своего духовного звания, полагает, что без воли Господней и волос не упадет, и что «Аз есть возмездие, и аз воздам!» означает только то, что Он специально этих сволочей в кучку десять лет собирал да нас в нужное место в нужное время к ним привел… Дефективный наш вообще ни о чем не думает, а просто тихо себе радуется, что стал свидетелем торжества справедливости… Но вы, вы-то! Законопослушная комсомолка! Вы-то как могли?

— По закону и по справедливости. — совершенно спокойно, против ожидания, не выказывая никаких угрызений совести, ответила девушка. — Статья двадцатая УК РСФСР…

— Не понял?

— Уголовно наказуемое деяние, совершенное субъектом для защиты жизни и здоровья советских граждан, таковым не является и наказанию не подлежит. Этих… подлецов… надо было остановить! Уверена, что если бы не мы, они еще много зла своим зверством причинили бы… Так что, скольких мы спасли сегодня их будущих жертв? Кто знает… Это по закону.

Девушка тяжело вздохнула:

— А теперь по справедливости. Они были… не просто оступившиеся граждане! Они ведь были коммунистами! А с коммуниста должен быть спрос гораздо строже, чем с обычного человека! И что обычному человеку еще можно простить, за это же самое коммунист обязан отвечать самой строгой мерой! За чванство, за жлобство, за жадность, за трусость, за жестокость… Самой высшей и строгой карой должен быть наказан. И при жизни, и после смерти. Позорным забвением!

Под эту веселую строевую песню, написанную поэтом Лакеем Демьяновичем Придворовым (ой, извините, виршеплетом Демьяном Бедным, имевшим, кроме бедной квартирки в Кремле, сиротскую усадебку на Николиной Горе, номенклатурной деревушке по Рублевскому шоссе, рядышком с именьицем безвинно репрессированного в 1937 году начальника Главпура заговорщика Гамарника), донельзя радостные и ужасно довольные тем, что они катят не выворачивающую постромками плечи чудовищно-тяжкую платформу с сосновыми балансами, которую, не сорвав пупа, с места и не стронешь, а всего лишь как пух лёгонькую, украшенную цветами пассажирскую вагонетку с приехавшим из Москвы большим начальником, простые, никогда не бывшие ответработниками советские заключенные веселой трусцой мчались по невысокой песчаной насыпи узкоколейки…

Сидевший на облучке желдор-кареты кучер в синей форме даже и за кнут ни разу не брался, лениво перебирая себе кожаные вожжи.

Увидев, как злобной гримасой гневного сострадания к чужому унижению исказилось лицо Бекренева, о. Савва схватил его за руку:

— Молчите, Бога ради! И — да! Вы правы. Мы, когда поднимали на вилы своих помещиков, хотели вовсе не этого! Мы хотели справедливости и правды для всех! Вот, когда у нас в селе барина «разбирали», мы делали это согласно, всем миром, так, что даже слепому нищему были предоставлены телега и лошадь, чтобы он вывез свою долю выделенного ему барского имения!

А большевики первым делом Декрет о Земле издали! Именно так — о Земле с большой буквы. Да как их нам и не поддержать было?! Все землю только обещали, а они — ДАЛИ! А тут вы вдруг заявляетесь, золотопогонные, такие все из себя правильные, мол, даёшь новый передел чисто по закону, и снова как в пятнадцатом году, опять давай хлеба вам в продразверстку! Да еще и выгнанного нами помещика с собой назад притащите… А вот шиш тебе, гражданин Деникин. Наш хлеб, мы его ростили!

— Мы за вас в боях с большевиками кровь лили! А вы… Крестов на вас не было! — вспылил бывший марковец.

— А что — крестов? Наш хлеб. Сами его ростили, сами продадим, за сколько хотим! И ваши комиссары нам не указ…

— Какие еще комиссары?! — оторопел Бекренев.

— Какие-какие… Вестимо, продовольственные! Которые с карательными казачьими отрядами по деревням разъезжали. Револьвер-мордобой-глотка. Их иначе еще «жопосеками» называли. (Подлинное название) Ну, а потом-то, да… Как мы вас, белую кость, пинками опрокинули, вот тут и настоящие комиссары образовались, красные, без подмесу… Да с тем же самым, только с другого конца. Глотка-мордобой-револьвер…

— Точнее, Наркомпрод-Продармия-продотряды…, — добавила исторически подкованная Наташа.

— И еще комбед…, — добавил Филя, как более разбирающийся в сельских реалиях.

— Вот-вот… Которые этими продотрядами из всякой деревенской рвани и пьяни и создавались! И драли комбедовцы прямо с ног у мужика годные портки, бросая ему на сменку свою обоссаную рванину Отберут хлеб, собранный тяжким трудом, ссыпят в кучи — и сгноят!

— Терпеливый же вы, батька, народ, крестьяне…

— Как же не терпеливый? Христос терпел, и нам велел… Но вот когда комбедовцы начали озоровать: брать не только излишки, а выгребать всё под чистую, не оставляя даже на посев, да над людьми измываться… вот тогда мы и поднялись! Армиями воевали… В Малороссии была крестьянская армия одна, а в Тамбовской губернии так целых две… Да уж поздно было…

— Да это и понятно, вояки из мужиков — никакие. — усмехнулся бывший поручик. — Пока власти посылают маломощные отряды, их бьют и разоружают. Но как только прибывают дисциплинированные регулярные части, то… сеятели и хранители мигом налаживают по хатам! Да и в случае победы: малость пограбили, да в закут.

— Это правда ваша… Ну, а как коммуняки оружие из сел повыкачивали… Тут уж совсем началось, в словах не опишешь! Так вот, то, что этот чин на людях катается, это для меня не в новинку… Чудно мне, старику, то, что сие вам в диковинку!

— Вы свой историко-теоретический спор уже закончили? Осудили все аграрные преступления коммунистов? — вежливо поинтересовался меж тем уже сошедший с подножки вагонетки человек в военной форме, впрочем, без знаков различия, с умным и интеллигентным московским лицом, в круглых металлических очках. — Если да, то теперь же готов вас лично проводить до самого Барашева! Вы ведь туда спешили, верно? Моя фамилия, э-э-э… Сванидзе…

— Правда? — всплеснул руками Бекренев. — Очень оригинально. Обычно ваша отважная чекистская пиздобратия представляется как-нибудь иначе, например: Иванов Иван Иванович…

— Абсолютно верно! — тонко улыбнулся товарищ Сванидзе. — Но мы представляемся так только тем, кто о наших подлинных именах потом кому-нибудь сможет рассказать!