Витязи из Наркомпроса

Глава двенадцатая «Музыка восхитительных мелодий сменилася зловещей тишиной»…

Когда в нежно-зеленом, с багровым отсветом на западе, высоком небе повис призрачно-тающий ломтик юного месяца, пять человек, ведомых чуть косолапо, но споро шагающим Филиппом Кондратьевичем, с сожалением покинули околицу гостеприимной Зубовой Поляны. Перейдя через скрипучий под ногами подвесной вантовый мост через сонно плещущую на перекате Парцу, путники вышли к большой дороге, ведущей от Рязани к республиканской столице Саран-ошу.

Около часа они споро шли, молча, по большому, шоссированному песчаному тракту, абсолютно пустому в этот поздний час, направляясь прямо в догорающий закат. По обочинам мерно шумел быстро, прямо на глазах темнеющий ельник, под широкими лапами которого уже по ночному клубилась загадочная мгла.

— А что, Филя, ты нас через границу действительно сможешь провести? Уверен? — осторожно спросил Бекренев своего Вергилия.

— Етафтыхть. — пожал плечами тот. — И вообще, кеняртьфтьсазь иттнень аф оцю концертснон мархта.

— Ага, ага, я почему-то так сразу и подумал. Особенно про то, что в этих чудных местах любому товарищу Концертсону — будет полный мархт!

— Валерий Иванович, ну хватит его уже постоянно подкалывать! — с чуть нервным смешком подала голос Натка. — Мне тоже что-то малость не по себе… А если честно, я ужасно боюсь.

— Вот! — поднял вверх худой и тощий палец Бекренев. Странно помолодевший в своем новом наряде — домотканных портах, крашенном лесным орехом пиджаке и картузе с козырьком, он был похож на лихого старорежимного приказчика, ухаря и пройдисвета. — Вот и остались бы вы лучше в Лесной школе у доброго доктора! А мы бы с отче Саввой быстренько смотались бы до Барашева и обратно, глянули бы одним глазком не тамошнее благорастворение воздухов, да всё вам и рассказали бы подробно… потом, если бы вы захотели…

— Не искушайте, Валерий Иванович! — просопел Савва Игнатьевич. — Уж больно хорошо в месте сем питают!

В этот миг Филя резко остановился… Подняв левую руку вверх, от чего все замерли, он старательно прислушался… Было тихо. Только слепо завозилась в ветвях какая-то птица… Проводник плавно повел рукой слева направо… И путники рысцой спустились в сыро чвакнувшую придорожную канаву, споро выбрались наверх, оставив за собой придорожный указатель «Умет — 15 км», и углубились в лесную глушь.

Натка с трудом пробиралась за заботливо отгибающим ветки Бекреневым… На голову и за шиворот ей сыпались сухие еловые иглы, к распаленному лицу липла паутина, а в нос, рот, глаза лезла стоящая столбом мошка…

Натка вздохнула поглубже, тут же закашлялась, выплюнула черную от мошки слюну:

— Господи, да это же невозможно так жить! Тут что, всегда так?

— Да нет, что вы! — утешил её Филипп Кондратьевич. — Только лишь весной, летом… И ранней осенью!

Потом остановился на маленькой полянке, возле уходящей прямо к безмолвно загорающимся звездам островерхой ели-великана, и неожиданно спросил:

— Желающие и дальше кормить мошку есть?

— Надуманный вопрос. — сердито ответил Бекренев. — Да что делать-то? Был бы я в Москве, так зашел бы в первый попавшийся промтоварный, а то и в ЦУМ бы смотался, поискал одеколон «Гвоздика». Вонючий, сволочь, но, говорят, кровососущих всё же отпугивает…

— Против комаров, пишут, диэтиламид m-толуиловой кислоты лепо помогает…, — подал голос устало утиравший бороду Савва Игнатьевич.

— Чего-чего луиловый?!! — не поверил своим ушам дефективный подросток.

— Это средство такое, в Германии недавно изобретено. «Дэта». Отпугивает-де оно комаров и мошек.

— Батюшка! Но… да вы-то откуда про него знаете? — удивился Валерий Иванович.

— В журнале «Наука и Жизнь» прочитал.

— Отец Савва, вы меня поражаете… Может, вы часом и «Безбожник» почитываете?

— Разумеется, регулярно его просматриваю, вкупе с «Атеистическими чтениями». Но это к делу не относится, потому что всё одно от мошки, кроме как ей замотаться, на манер мусульманки, или вот ещё дегтем березовым обмазаться, у Натальи Юрьевны спасения нет…

— А может, вернетесь? — осторожно спросил девушку Бекренев. — Комары вон, вас не милуют! А здесь они ой какие, размером как лошадки…

— Нет. — яростно мотнула головой Натка. — Буду терпеть.

— Зачем же терпеть, дугай тейтерь? Симемс вирь ава ловсо…, — и Филя протянул Натке заткнутую деревянной пробкой тыковку. Когда та вылила себе на ладонь молочно-белую, пахнущую смолой каплю, и растерла её себе по зудящим от укусов рукам, то от неё враз пахнуло грибами, темной лесной глубиной, дремучей чащобой…

— А истя! А истяня! — замахал руками Филя. — Симемс, симемс…

И показал жестами, что средство надо непременно выпить. Натка ни за что на свете не стала бы глотать подозрительную микстуру, но у ней в памяти еще было живо приключение с комарами на станции… И она, зажмурившись, сделала большой глоток…

Огненный клубок прокатился по её горлу и бомбой разорвался в пищеводе. Натка, со слезами на глазах, насилу откашлялась и тут же увидела, как тыквочку решительно взял в руки Бекренев:

— А ты, дефективный, пить малость погоди! Ежели мы все тут нахрен от этого декохта отравимся, то ты этого лесного человека тогда звэрски зарэжэшь. Причем ме-е-е-едленно…

— Не обижайте его, Валерий Иванович! Видите, что происходит? — и Натка протянула свою руку к стоявшему в воздухе рядом с ней рою мошкары. Тот резко, почти испуганно подался от неё в сторону.

— Знамо дело, брезгуют…, — констатировал Савва Игнатьевич. — Кровь у нас теперь для них не халяльная!

— Что же ты, обскурант, нам раньше своё питье не давал? Чего ради мы комариные покусы попусту битых два часа терпели? — напустился на Филиппа Бекренев.

— А вы бы его раньше и пить бы не стали! Не приперло вас тогда ещё, потому как…, — вполне резонно пояснил тот.

… Потом они долго шли в свете звезд по ночному загадочному лесу. неверный свет месяца отбрасывал призрачно-голубой отсвет на островерхие верхушки елей, недвижимо, как колонада собора, высившиеся окрест, и отбрасывающие на серебристую траву аспидно-черные тени.

Спереди потянуло холодком и сыростью… В низких песчаных берегах тихо несла свои воды неширокая река, в мелких волнах которой серебряной рыбкой плескался и дрожал месяц.

Филя бойко сбежал с невысокой кручи, что-то пошарил в прибрежных кустах. Раздался грозный металлический лязг.

— Всё понимаю! — с удивлением покачал головой Бекренев. — Но привязывать такую худую лодчонку, этакой циклопической цепью ко вбитому в берег, не иначе как паровым копром, двутавровому рельсу, точно «Титаник» какой-нибудь, мне кажется, всё же некоторый перебор!

— Мокшо кеськедемьс! Мордовия-республикась…, — философски пожал плечами Филипп Кондратьевич.

— Сурово здесь у вас! — уважительно ответил Валерий Иванович.

Потом они плыли по течению извилистой лесной реки, над которой смыкались кроны старых ив, сквозь сплетенные ветви которых изредка остро проглядывали редкие мохнатые звезды.

Потом небо посветлело, над рекой неслышно поднялась полоска белоснежного тумана… И Натка вдруг увидела, как слева от неё, буквально в двух шагах, по колено в воде стоит белая лошадь, и с её грустной морды капают редкие капельки, оставляя разбегающиеся круги на неподвижной, как зеркало, темной воде… От которой вверх, прихотливо змеясь, бесшумно поднимаются молочно-белесые струйки…

— Ну вот, и где же это ваше зловещее Иблисово царство? — с доброй улыбкой спросил Савва Игнатьевич.

— Мы уже там…, — глухо ответил Филя. — Видите?

И он указал на скорчившуюся серую фигуру, похожую на ворох старого тряпья, возле празднично-мягко светящихся топленым молоком бересты березовых мостков над водою.

Когда лодка подплыла поближе к мосткам, Филипп Игнатьевич вонзил в мелкое илистое дно весло, притормозив её ход, осторожно привстал со скамьи, от чего душегубка угрожающе закачалась.

— А! Я так и думал. В Дом Инвалидов, бедолага, шел…Пить, видно, захотел, да уж от реки на берег подняться не смог… Сил не хватило.

И он осторожно взял лежащее рядом с недвижимой, скорчившейся в позе эмбриона, фигурой обыкновенное сосновое полено, только плоско обтесанное с одной стороны:

— Смотрите, вот у него даже и сопроводиловка с собой имеется…

На протянутом ей полене Натка с удивлением, отвращением и ужасом прочла сделанную химическим карандашом надпись: «Предъявитель сего Филон, Паразит Симулянтович, направляется мною в командировку для перевязки отрубленной топором левой руки. После перевязки прошу направить его обратно на лесосеку для окончания урока. Стрелок Гаркуша».

— Не дошел самую малость, доходяга! Кровью по пути истек…

Над речкой было тихо… И только неслышный ветерок ласково ерошил тонкие, давно нечесаные волосы на затылке умершего. Натка поблагодарила судьбу, что не видит его лица, уткнутого в вытертую ветхость лагерного бушлата.

— А если бы он дошел…, — не договорил побледневший Бекренев.

— На леч-командировке дежурный чекист сперва «забанит» его, да еще поди по лицу его же отрубленной рукой отхлещет, потом пошлет к лепкому; тот помажет йодом порубленное место, перевяжет бинтом из плохо выстиранных рваных рубашек, полных гнид, и направит в распоряжение дежурного по командировке; этот обычно наряжает дневального, который ведет саморуба обратно в лес, на работу. И, как водится, по дороге воспитывает: «Ты думаешь, шакал, мы тебе не найдем работы? Не можешь рубить, так будешь пилить. Для этого одной руки тебе хватит!» И он пилит. Пилит одной рукой, пилит каждый день, пилит до тех пор, пока или от заражения крови умрет, или не попросит товарища отрубить ему кисть и правой руки… Поздравляю вас, граждане! Мы с вами в ТемЛаге… Совершенно точно!

— Вы ничего не понимаете! — горячо доказывал Бекренев абсолютную реальность предложенного им плана. — Чем пробираться ночами, поминутно рискуя налететь на секрет чекистов, мы совершенно спокойно, открыто, среди бела дня идем в Потьму и садимся там на местный поезд. До Барашева ведь оттуда какие-то поезда ходят?

— Регулярно. Полтора поезда в день! — совершенно загадочно, по своему обыкновению, подтвердил Филипп Кондратьевич.

— Это как? — не понял его дефективный подросток.

— За двое суток, ходят три пары поездов: дневной-ночной-дневной…

— Слышите? Регулярно! А эти поезда чекисты сильно шухерят? — уточнил Бекренев.

— Если поезд идет Оттуда, то конечно, да! очень сильно! И под вагонами, и везде смотрят… С собаками ходят! А вот зато, когда поезд идет из Потьмы, то есть Туда, его практически совершенно не шмонают! Да и скажите, кому придет в голову не ИЗ, а В Преисподнюю бежать? Барашево, это же тупик… Совсем тупик, самое дно… Последний круг ада. А вот Потьма по сравнению с ним, просто столица! Здесь даже вольные поезда останавливаются. Правда, если у тебя пропуска нет, дальше вокзального перрона ты всё одно никуда не уйдешь! А пропуск надо в Москве заказывать… Но, есть и ещё один способ! Как приехать без пропуска?

— Какой же? — насторожилась Наташа.

— Прибыть в Потьму под конвоем! — щербато улыбнулся Филя. — Пинком подброшенным, пулей вылететь из вагон-зака. И потом долго сидеть на асфальтовом низком перроне на корточках, под злобными взорами черных овчарок, роняющих из красной смрадной пасти слюну… Дыша всей грудью, ощущая небом и языком чудесный, настоянный на смоле воздух, сидеть бездумно, искоса глядя в высокое небо… Последний раз радоваться природе. Потому что очень скоро это всё тебя радовать будет значительно меньше…

— А скажите, на поезд из Барашево в Потьме билеты купить как, очень сложно? — спросила Натка.

— Э-э-э… Да там никаких билетов и вовсе нет! Настоящий коммунизм, без подмеса. Просто, каждый сверчок знай свой шесток! Начальство степенно идет в мягкий вагон, спецы садятся в два жестких купейных, вертухаи да козлячья расконвоированная обслуга — в плацкартный давится, а зека-зека в телячьи теплушки шпанкой набивают, если повезет… Не повезет, так их и на открытых лесовозных платформах катают. Довольно сомнительное удовольствие, доложу вам, особенно зимой. Так что вам, судари мои, по вашему вольному простонародному прикиду, можно смело сделать морду кирпичом и лезть в тот вагон, который попроще… Уверяю вас, если вы что-то делаете открыто, не таясь, то вопросов к вам вообще не будет. Потому как всем будет явно видно, что вам ПОЛОЖЕНО… Но, по прибытию, на конечной станции документы, верно, могут и проверить. Так что я бы лично сошел заранее, в Явасе или Леплесе.

Отец Савва, наскоро отпевавший в сторонке неизвестного страдальца, имя же его Господь веси, встал с колен, тщательно отряхнул их от сора, заправил за ворот косоворотки наперсный медный крест и решительно поддержал Бекренева:

— Аз, грешный, так же розумию. Чем по лесам впотьмах бродить, рискуя оком на ветку напороться, так уж лучше самим смело в вертеп этот шагнуть, аки отрок Даниил в пещь огненную… И, кстати, об отроках! Что же у нас наше дитятко всё без молока да без молока? Ребёнку молоко по утрам пить просто необходимо!

Дефективный подросток Маслаченко, испуганно вытаращив глаза, даже оглянулся кругом, ища означенного батюшкой неизвестного грудного младенца.

— Решено! — решительно тряхнула коротко стриженной головой Наташа. — Идем в посёлок…

… Выйдя из-за прибрежных кустов и малость подождав Филю, по-хозяйски притопившего свою лодочку под мостками (авось, ещё и пригодится?), путники выбрались на проложенный вдоль берега Парцы прибрежный тракт.

Широкая грейдированная дорога, уходящая с юга на север, была насмерть утоптана так, что по твердости не уступала и асфальту.

— Что, по дороге так часто ездят? — спросила девушка.

— Скорее, ходят… Слышите, вот и сейчас… Идут! — почему-то горько усмехнулся Бекренев.

Действительно, и-за поворота донеслась радостная и бодрая песня:

— Шевелись, шакалы, говна квёлые! — энергично и весело подгонял задний ряд четко печатающей строевой шаг коробки самоохранник, в такой же, как и его подопечные, черно-серой форме, но в отличие от них, с красной козлиной повязкой на рукаве новенького лагерного бушлата и березовым дрыном в руках. — Счастья в голосе не слышу!

— Виноваты, гражданин начальничек! После гарантийной двухсотки у нас на пение не встаёт! — подал кто-то из строя ответную реплику.

— Hic volo! — совершенно неожиданно на классической латыни с ласковой улыбкой ответил им конвоир. Затем, проходя мимо стоящих на обочине друзей, всё с такой же улыбкой приветливо кивнул головою:

— А, зе-ка Актяшкин! Дышишь ещё, шакал квелый? Ты давай уже, до свиданья! Уж ты и так лишние десять лет небо коптишь! — и походя, совершенно беззлобно, коротко и резко ударил Филиппа Кондратьевича своим дрыном поперек лица.

Филя молча упал на спину, и на его лице мгновенно вспухла бордово-красная полоса.

Охранник всё так же беззлобно пнул его сапогом, и уже разворачивался вдогон строя, как Бекренев, мгновенно заледенев от бешеной ненависти, уже сжал его предплечье своими пальцами, будто стальными клещами.

Кратко глянув козлу в его безмерно удивленные эмалево-голубые гляделки, Валерий Иванович смачно в них харкнул, а потом с чувством врезал… Судя по характерному хрусту, напрочь сломав козлу нос.

Конвоир завалился навзничь, потом вскочил на четвереньки и, как таракан, помчался на четырех конечностях догонять испуганно замолкший строй, оставляя за собой тонкую полоску из хлышущих из носа красных капель.

Дефективный подросток Маслаченко не преминул ускорить его хорошим добрым пинком.

— Что, это ваш знакомый? — осторожно спросила Наташа Филиппа Кондратьевича, прижимая к его лицу быстро набухавший кровью носовой платок.

— Да, и очень давний! Он у меня в Саран-Ошском Пединституте имени Огарева оппонентом на защите был… — хрипло ответил Филя. — Философ, специалист по античности… Платона обычно по памяти цитирует, когда кого-нибудь дрыном трюмит, сука.

Отец Савва удивленно покачал головою… Еще вчера вечером он отметил про себя, какие же они нарядные, мордовские избы: непременно украшенные прихотливой резьбой створки высоких тесовых ворот, расписанные цветами и узорами наличники окон… Редко над какой трубой не скрипел на летнем ветерке кованный узорчатый флюгер.

А здесь, у отворота большака, убого теснились низкие, унылые бараки, почерневшие от дождей, крытые гнилой соломой… Вдоль халуп бродили тощие голенастые свиньи, а у поворота яркая и нарядная дощечка на высоком столбе гордо извещала: «ГУЛАГ НКВД С.С.С.Р. Трудовая сельхозартель ИМР. Труд есть дело чести, доблести и геройства!»

— Что такое это ИМР? — удивленно почесывая бороду, вопросил о. Савва.

— Имени Мировой Революции…, прошептала побелевшими губами Наташа. — Зайдем?

Но зайти они даже и не успели. Позади них раздался дробный конский топ, и мимо них вихрем пронесся всадник… Натянув поводья, он остановился возле столба-указателя, и, прислонив ладонь ко лбу, зорко осмотрелся окрест, нелепо похожий в своей островерхой богатырке (имени товарища Буденного!) на отважного витязя богатырской заставы.

Однако, высматривал он явно не злых татаровей, потому что резво пустил коня, направив его к вышедшим из-за ближних сосен двум согбенным бесформенным фигурам.

— А-а-а… в крес-та-бога-мать! На работу не пошла, а сама траву носишь! — и он яростно замахнулся плёткой.

Одна из фигур, оказавшейся сгорбленной от дряхлости старушкой, бросила на дорогу сноп осоки, который несла за плечами, упала на колени и горько прохрипела:

— Мой косяк, Филимоныч! Бей, только мальца не трогай…

Ребенок, которым оказалась вторая закутанная в лохмотья фигура, кинулся к лошади, ухватил всадника за стремя:

— Ой дяденька, только не хлещите снова мамку! Меня, лучше меня побейте!

Сидевший на коне всадник обернулся, увидел, что за ним наблюдают посторонние, плюнул на дорогу, засовывая плеть за широкий красный кушак:

— Ладно, Слёзкина… Ну, если ты и завтра на работу не выйдешь, я тебе такую корову дам, забудешь её держать! В последний раз так-то тебя милую! Зайду к тебе вечером, подмойся…

И, картинно подбоченясь, он рысцой поехал дальше, вдоль улицы.

Наташа, кинувшаяся к женщине, чтобы помочь ей встать, вдруг с ужасом поняла, что та — не старше её самой… Только изможденная и изработанная до последней невыносимой степени, испитая, как говорят в народе.

И еще… о. Савва так сразу и не мог определить, что же на ней одето? Но, присмотревшись, догадался: прорезанный для рук и шеи холщовый мешок

… В тесной и низкой избенке, свет в которую пробивался через крохотное окошко, в котором вместо стекол в раме была наклеена промасленная бумага, гостеприимная хозяйка первым делом усадила нежданных гостей за чисто выскобленный стол. Потом приняла из рук средней дочери, лет пяти от роду, запеленутого в чистое тряпье младенца с огромными печальными глазами и распухшим рахитичным животом. Младенец молча, по деловому, мял беззубыми деснами хлебный мякиш.

Сунув младшенькому в рот оттянутый коричневый сосок пустой груди, она певучим голосом стала гостей потчивать:

— Уж извините и не побрезгуйте, чем богаты… Васька, мухой слетай в огород да нарви луку, щавеля… Квасок у меня есть, сейчас тюрю затру. А вот хлебушка-от грешна, нету, уж не обессудьте! Не пекла давеча, мучка-то она мал-мало пока что есть, да вот дров совсем нетути…

— Дро-о-ов? — удивился Валерий Иванович и показал на сосны, чьи лапы мало не лезли в подслеповатое окошко.

— Так ить лес не наш, а хозяйский! Даже хворосту набрать не моги, его в конторе выписывать надо, а с каких щедрот? Работаем-то бесплатно, за палочки. Ну, может ночью Ваську пошлю на пилораму щепок воровать… Тогда и шти (так в тексте) сварить можно будет!

— А что значит, за палочки работаете? — спросила Наташа.

— Так это, за трудодни… Трудодень — сто граммов зерна, за прошлый год у меня пятьсот трудодней записано! Вот, получила под расчет пятьдесят килограммов пшенички… Два мешка… За год трудов.

— А корова у вас откуда?

— Да, это…, стеснительно махнула она рукой. — Это мне мой первый вертухай подарил, когда я от него Ваську родила. Я у него в марухах хаживала…, — со стеснительной бесстыдностью добавила она. — Это давно было, семь уж лет как! Ох, он и весёлый был! Теперь, говорит, у меня аж две тёлки: ты и корова твоя… Но грех Бога-то гневить: ведь и щедрый! Кабы не его корова, то выжила бы я одна с мальцами-то? Хоть он меня в малолетках и спортил, но… ладно, не он, так бы другой кто… А так, он же мне и корову подарил! А потом он со своим приятелем марухами поменялся, и от этого его приятеля я свою Дашку родила. А уж тот меня в карты проиграл, так я и от третьего своего третьего мальца в подоле принесла… А уж этот-то, вертухай мой последний, меня просто так выгнал, потому что видно стара я для него стала, мне уж двадцатый год как-никак пошел! И ведь, паразит, когда выгонял, отобрал все носильное добро до нитки, и платье, и шкарпетки… Всё своей новой марухе подарил. Хорошо он в карты играет, сволочь… Ладно, что хоть корову не тронул. И молочка я уж вам подою! Вот, стадо пригонят, и пейте на здоровье…

Дефективный подросток Маслаченко посмотрел на о. Савву сухо горящими глазами:

— Батюшка, пойдем скорей отсюда! Мне такое молоко в горло не пойдет.

… Когда они покидали гостеприимный кров, Наташа вдруг остановилась, с горечью сказав:

— Да ведь это же… рабство?

— Нет, это вовсе не рабы! — возразил ей о. Савва. — Это свободные люди. Колоны. А рабы-с, вот они…

И он указал на дорогу.

По ней, со глухим протяжным стоном, темно-серая гусеница заключенных влекла на себе длинные дроги с аккуратно уложенными на них балансами: оцилиндрованными сосновыми бревнами. Экспортный высококачественный товар. С выжженным тавром «Сделано в С.С.С.Р».

— Лошадь дорога! Её регулярно кормить надо, да еще и овсом! А за павшую лошадь ведь и ответить можно…, — со скорбной усмешкой пояснил Бекренев.

А о. Савва вдруг заметил, что Наташа так крепко сжала кулак, что её ноготки до крови впились в кожу…