Витязи морей

I

Борьба России за обладание северными и восточными берегами Черного моря и за возможность свободного плавания по этому морю началась давно, еще с азовских походов Петра I, но замерла надолго после неудачи, постигшей его прутский поход в 1711 году.

Однако его мысль строить большие суда на реках, впадающих в море, чтобы потом появиться на море с целым флотом, вполне оснащенным, вооруженным и грозным для неприятеля, не заглохла — она возродилась при Екатерине II. Тогда блестящие победы русских солдат, предводимых Румянцевым, Суворовым, Потемкиным, сломили силу сопротивления сухопутных турецких армий и навсегда закрепили за Россией Приазовье и Причерноморье, включая и Крым; тогда же на помощь им вышли на морской простор весьма неуклюжие, очень валкие, однако снабженные лихими командами, построенные на Дону, Днепре и Буге суда, и, хотя больше из них было гребных, чем парусных, все-таки они делали свое дело.

Окончательное, в 1783 году, присоединение Крыма к России дало возможность Потемкину основать и настоящий морской флот, и стоянку для него — порт Севастополь; а славные страницы в историю Черноморского флота суждено было вписать принявшему над ним начальство Федору Федоровичу Ушакову.

Родился Ушаков в 1745 году в глуши Тамбовской губернии, в Темниковском уезде, в семье весьма обедневшего помещика, который не мог дать приличного образования своему сыну по недостатку средств. Подростком Федя Ушаков, вооружись рогатиной, ходил со старостой на медведя и вообще больше развивался физически, чем умственно, а читать-писать учил его сельский поп.

При императрице Елизавете основан был в Петербурге Морской кадетский корпус в 1752 году, туда-то и удалось устроить Ушакова кадетом непосредственно после его охоты на медведей; было ему в то время шестнадцать лет.

Морской корпус представлял тогда собой подобие киевской бурсы, в которой воспитывались сыновья Тараса Бульбы. Суровое было это учебное заведение, несколько сот питомцев которого готовились для борьбы с морскими бурями, но почему-то вне корпуса, в обычных условиях общежития, были совершенно невозможны по своей исключительной необузданности и грубости.

Многому научиться в корпусе Ушаков, конечно, не мог, и выручил его только большой природный ум. Свою офицерскую службу начал он в Балтийском флоте, а в Черноморский — точнее, Азовский — переведен был в 1768 году, но участия в боевых экспедициях не принимал, а только содействовал постройке судов в Таганроге, доставляя с севера по Дону лес для этой цели.

Но вот князь Долгоруков во главе 45-тысячной армии занял в 1771 году весь Крым, проникнув в него через Перекоп и Арабат, и Крым объявлен был независимым от Порты, что явилось переходной ступенью к его включению в состав России.

Азовская флотилия вышла в Черное море для охраны берегов Крыма, так как татары не имели своих судов. Лейтенант Ушаков получил тогда под командование палубный бот «Курьер» и на нем отправился из Таганрога через Керченский пролив сначала в Кафу (Феодосия), а потом даже и в Балаклаву.

Флот, вышедший из устьев рек в Черное море, был тогда еще очень слаб, но зато и турецкие крупные суда были прикованы тогда к Дарданеллам, которые блокировались русским Балтийским флотом под общей командой адмирала Спиридова. Этот последний флот, разделенный на несколько эскадр, сумел нанести несколько поражений турецким морским силам и держал их в страхе.

Однако оттоманское правительство никак не могло примириться с мыслью о потере Крыма, и довольно часто крейсировали у крымских берегов турецкие суда, высматривая удобные места для десанта в целях оказать поддержку татарам для борьбы с русскими оккупационными войсками. Также оружие и порох доставлялись татарам с этих судов, так что русские флотилии должны были нести вдоль берегов сторожевую службу и нередко вступать в перестрелку с противником гораздо более опытным и лучше снаряженным.

Это была боевая школа Черноморского флота, находившегося еще в младенчестве. Однако и тогда не было в нем недостатка в смелых и уверенных в себе людях. К их числу принадлежал и лейтенант Ушаков, которому дан был в командование уже не бот, а корабль. Но надобно сказать, что громкое название кораблей присвоено было в те времена старым и ветхим судам, имевшим на бортах по 20 и даже по 16 малокалиберных пушек, да и подобных «кораблей» было во флоте всего только восемь.

Корабль «Модон», данный в командование Ушакову, был до такой степени ветхим, что его не решились даже выпускать из Балаклавской бухты, где он и простоял на охране до июля 1774 года. Остальные же суда, хотя и деятельно стерегли берега Крыма и Таманского полуострова от высадки турецкого десанта, все-таки не могли успешно противодействовать довольно сильной эскадре, прикрывавшей транспорты с войсками, и десанты были высажены как на таманском берегу, так и в Крыму, в Алуште. Незначительные русские отряды вынуждены были отступить с побережья внутрь Крыма, но это был второстепенный театр военных действий, а главный был на Дунае, где фельдмаршал Румянцев одерживал одну победу за другой и наконец принудил верховного визиря просить мира, который и был заключен в Кучук-Кайнарджи.

По этому миру турки очистили занятые ими местности и на Таманском полуострове, и в Крыму, а эскадра их ушла в Босфор.

В следующем году Ушаков был переведен снова в Балтийский флот, с боевой на мирную службу, которая тянулась около восьми лет. Он был в заграничном плавании, командуя уже большим, шестидесятичетырехпушечным кораблем и имея чин капитан-лейтенанта, на котором засиделся дольше, чем мог бы ожидать. Зато из капитанов 2 ранга в капитаны 1 ранга был произведен быстро: он снова попал тогда в Черноморский флот, на глаза Потемкина, развившего усиленную деятельность в обширных землях, отошедших от Турции к России по Кучук-Кайнарджийскому миру в 1774 году.

II

Непрочен был этот мир. Оправившись от поражений, турки снова, лет через восемь, высадили десант в Тамани и подняли на восстание крымских татар. Сторонник России хан Шагин-Гирей вынужден был бежать в Керчь, так как иначе был бы убит сторонниками турецкой ориентации. Восстали и прикубанские татары — Суворов был послан подавить это восстание, а генерал-поручик граф де Бальмен привел к покорности Крым, который тогда же, в 1783 году, объявлен был просто частью Таврической губернии с административным центром, основанным на месте татарского селения Ак-Мечеть и названным Симферополем, что значит по-гречески «Полезный город». Шагин-Гирей был отправлен в Калугу.

Потемкин, получивший титул «Таврический», всю свою энергию направил на создание флота, который мог бы вполне соперничать с турецким. Строительство этого флота шло тогда в Херсоне, и Ушаков вместе с другими офицерами, присланными с Балтики, занялся знакомым ему уже по Таганрогу делом. Один из новопостроенных шестидесятишестипушечных кораблей — «Св. Павел» и поступил под команду Ушакова, тогда уже капитана 1 ранга.

Через три года после этого, в 1787 году, Екатерина совершила путешествие в Крым. Великий мастер устраивать блестящие празднества, Потемкин сумел очаровать императрицу стройным видом 6 кораблей, 12 фрегатов и до 30 других судов, хотя все они строились наспех, из сырого леса, были весьма тихоходны и грозили серьезными авариями во время штормов.

Потемкин показал даже, как бомбардируются крепости военными кораблями, и один из кораблей на глазах у Екатерины разрушил и сжег снарядами деревянную крепостцу, построенную заблаговременно для этой цели на берегу Севастопольской бухты.

Екатерина была чрезвычайно довольна всем, что она увидела, но тем резче для нее был переход от игрушечной к настоящей войне, которую подготовило и начало в том же году турецкое правительство, не хотевшее мириться с мыслью, что Крым потерян для него навсегда.

Эта-то новая война и выдвинула Ушакова сперва на одно из первых мест в командном составе Черноморского флота, а затем и на первое: молодому флоту нужен был талантливый флотоводец, и он нашелся, заменив собою контр-адмирала графа Войновича, выходца из Черногории.

Граф Войнович оставил после себя память только в том, что главная пристань в Севастополе, с которой он имел обыкновение садиться на катер, стала называться потом Графской, но как командир флота он был весьма зауряден.

Любопытно предписание Потемкина, посланное ему, как только турецкий флот появился в Черном море: «Подтверждаю Вам собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дела, ожидаемые от храбрости и мужества Вашего и подчиненных Ваших. Хотя б всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя б всем пропасть».

Приказ был энергичный, но выполнен он был из рук вон плохо. Кому, как не командующему флотом, должны быть известны свойства судов, в него входящих, и свойства моря во время осенних равноденственных бурь? И однако Войнович с плохо построенными, валкими кораблями и фрегатами, пренебрегая необходимой разведкой, пустился искать турецкую эскадру у берегов Болгарии, в то время когда она, конвоируя транспорты с войсками, подходила к Днепровско-Бугскому лиману, на одном берегу которого была небольшая крепостца Кинбурн, занятая русским гарнизоном, а на противоположном — сильная турецкая крепость Очаков.

Эскадру Войновича разметало в виду Варны штормом, причем один из фрегатов затонул со всем экипажем, другой шесть дней носило по морю, пока не пригнало наконец в Босфор; едва не погиб и корабль «Св. Павел», спасшийся только благодаря его командиру Ушакову; на краю гибели был и флагманский корабль, залитый водою, причем не сам Войнович, а старший адъютант его, капитан-лейтенант Сенявин, сохранил и это судно и весь экипаж его.

Флот вернулся в Севастополь в таком состоянии, что должен был долго чиниться, а в это время турки стали полными хозяевами моря. Надеясь войти в Днепровский лиман и разорить Херсон, они высадились сначала в числе 5 тысяч человек на Кинбурнской косе, и нужно было, чтобы сам Суворов защищал тогда Кинбурн, а при ком-либо другом едва ли удалось бы небольшому гарнизону сбросить в море и почти совершенно истребить десант, поддерживаемый огнем целой турецкой эскадры.

Блестящее дело это отбило у турецкого адмирала охоту атаковать Херсон, и он вернулся в Константинополь, а на следующий год Потемкин затеял осаду Очакова, чтобы покончить с этим оплотом турок на выходе из лимана.

Конечно, осаде Очакова с суши должен был содействовать с моря наш флот, и он вышел было из Севастополя с этой целью, имея в авангарде несколько судов под общей командой Ушакова, но неудача преследовала графа Войновича и тут: снова флот его был жестоко потрепан бурей и должен был бесславно вернуться, а большой турецкий флот — 10 кораблей, 6 фрегатов и несколько десятков мелких судов — выстроился совершенно беспрепятственно в виду Очакова. Его командиру капудан-паше Эски-Гассану, который был прозван турками «крокодилом морских сражений», предписано было султаном теперь уже не только захватить Кинбурн и разорить Херсон, но еще и, покончив с этими пустяками, идти непосредственно к берегам Крыма и там перебить без остатка весь новоявленный русский флот.

Задания были нешуточные, однако и морские силы турок оказались велики, так как кроме отряда Эски-Гассана послан был к гирлу Дуная другой отряд судов, ничуть не менее значительный: для больших целей оттоманское правительство мобилизовало почти все, что могло, тем более что ничто не угрожало в это время столице Турции со стороны Средиземного моря, как это было в предыдущую войну.

Гребная флотилия, снаряженная в Херсоне, с одной стороны, и береговые батареи, сооруженные на Кинбурнской косе Суворовым, с другой, блестяще отстояли устье лимана от всех попыток капудан-паши выполнить первую часть данного ему султаном приказа, и, потеряв несколько судов из своего отряда, но зато чрезвычайно усиленный присоединившимся к нему другим отрядом, он направился к берегам Крыма, чтобы истребить Черноморский флот.

Однако черноморцы сами шли ему навстречу, предводимые все тем же Войновичем, хотя силы их сравнительно с турецкими были совершенно ничтожны. Пятнадцати кораблям «крокодила морских сражений» Войнович мог противопоставить только два средней величины — шестидесятишестипушечных, в то время как у капудан-паши было пять восьмидесятипушечных, и из них кроме адмиральского два флагманских — под вице-адмиральским и контр-адмиральским флагами.

Корабль, на котором держал свой флаг Войнович, назывался «Преображение господне», другой корабль, «Св. Павел», был под командой Ушакова. Встреча враждебных флотов произошла около острова Феодониси (он же Змеиный), и началось сражение между ними 3 июля 1788 года.

Против каждого из русских кораблей капудан-паша направил по пять своих, чтобы разом обезглавить черноморцев. Но и оставшиеся в его распоряжении после этого маневра силы были столь велики, что он хотел окружить и наиболее сильные фрегаты, чтобы взять их на абордаж.

Бывшему в передовой линии Ушакову надобно было не только угадать намерения своего опытного и предприимчивого противника, но еще и противопоставить ему свои контрманевры, клонившиеся к тому, чтобы отрезать два корабля и атаковать их.

Все время давая сигналы фрегатам своего отряда, Ушаков так стеснил эти корабли, осыпаемые ядрами, что те наконец, прибавив парусов, сочли себя вынужденными пуститься в бегство, и напрасно «крокодил морских сражений» приказал палить им вслед, чтобы задержать их. Теперь восьмидесятипушечный корабль оказался атакованным Ушаковым, и не свыше получаса мог он выдерживать огонь «Св. Павла», а когда от выстрелов с русских судов доски кормы адмиральского корабля полетели в воду, Эски-Гассан последовал сам за уходившими на всех парусах двумя своими лучшими судами.

На нескольких турецких кораблях и фрегатах неоднократно начинался пожар от брандскугелей, и наконец, после трехчасового боя, вся огромная флотилия турок пустилась уходить от русских судов, оставляя за ними поле сражения.

Конечно, русские корабли и фрегаты получили повреждения: иные в корпусе, иные в рангоуте и такелаже (то есть в мачтах и парусах), но не поэтому не могли они преследовать убегающих, а по своей тихоходности. Турецкие суда были не только гораздо лучшего устройства, но и значительно быстроходнее; тем изумительнее нужно считать победу над ними со стороны неповоротливых и валких тихоходов.

Объяснение для нее мы находим в рапорте Ушакова Войновичу. Испрашивая награды для команд судов своего отряда, Ушаков писал: «Я сам удивляюсь проворству и храбрости моих людей: они стреляли в неприятельский корабль с такою сноровкою, что казалось, что каждый учится стрелять по цели…» И дальше: «Прошу наградить команду, ибо всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи. Равно и в прошедшую кампанию одна только их ко мне доверенность спасла мой корабль от потопа, когда штормом носило его по морю». При этом Ушаков называл бой у острова Феодониси «первой на здешнем море генеральной нашего флота баталией», как оно и было в действительности, но Войнович не захотел делить с ним лавров победителя и реляцию о бое Потемкину составил, приписав честь победы только себе; Ушакову же ответил на его рапорт резким письмом.

Так началась вражда между контр-адмиралом и капитаном бригадирского ранга, как тогда именовался Ушаков. Дошло до того, что Ушаков просился даже в отставку, но Потемкин имел свой взгляд на каждого из враждовавших и вместо отставки дал ему начальство над всем корабельным флотом в Севастополе, а Войновича перевел в Херсон.

Когда же в следующем году Войнович не выполнил предписаний Потемкина о нападении с херсонским флотом на турецкую эскадру около Гаджибея (нынешняя Одесса), то князь Таврический отправил его в Каспийское море командовать флотом, у которого не было противников, а Ушакова назначил командиром Черноморского флота с производством в контр-адмиралы.

На это доверие к себе со стороны Потемкина Ушаков ответил поражением турецкого флота у мыса Таклы — между устьем Кубани и входом в Керченский пролив — 8 июля 1790 года.

Теперь противником его был не Эски-Гассан-паша. «Крокодил морских сражений» развенчал себя неудачами в столкновениях с черноморцами и был переведен с моря на сухопутье: султан назначил его сераскиром, то есть главнокомандующим армией, которая должна была непременно отобрать обратно у русских Очаков. Флотом же командовал 22-летний Гуссейн-паша, женатый на сестре султана и сделанный капудан-пашою, то есть верховным главнокомандующим флотом, не по своему опыту, которого у него не было и не могло быть, а по старой, с детских лет, дружбе с султаном Селимом III, тоже молодым еще человеком.

Ушаков был вдвое старше своего противника, но зато флот его был вдвое слабее турецкого, и, решившись дать бой, держа все суда свои под парусами, русский флотоводец надеялся искусным маневрированием привести противника в замешательство и тем одержать над ним верх; важно, что он действовал вполне обдуманно и не ошибся в своих расчетах.

То доверие к нему со стороны команд, о котором он писал в рапорте Войновичу, в полной мере сказалось в этом бою. По сигналам с флагманского корабля суда переменяли свои места точно и четко, как на учении, хотя понадобилось целых пять часов, пока наконец запальчивый по своей молодости и высокому положению Гуссейн-паша не понял, что дело его проиграно, и не ударил отбой.

Ушаков пытался преследовать его, надеясь захватить какое-либо судно, сильно избитое и потерявшее поэтому свою ходкость; но наступившая ночная темнота прекратила преследование. Однако и к концу боя видно уже было, что потери на судах противника, особенно на транспортах с войсками, приготовленными для десанта в Крыму, очень велики. Одно подобное судно было потоплено, и с него никто не спасся. Флот Гуссейн-паши, как потом выяснилось, разбившись на три эскадры, пошел чиниться частью в Синоп, частью в Варну, частью в Константинополь; затея султана овладеть с налета Крымом лопнула, а Потемкин, донося об этом сражении в Петербург, назвал Ушакова «начальником достойным, храбрым и искусным».

Нельзя было думать, впрочем, что Гуссейн-паша не повторит своей попытки: слишком глубоко было задето его самолюбие; и действительно, месяца через полтора после боя у мыса Таклы Ушаков получил известие, что близ устьев Дуная стоит наготове еще большая, чем прежде, флотилия, имеющая намерение двинуться с десантными войсками к берегам Крыма.

Теперь султан дал уже своему зятю опытного помощника — Саид-бея, бывшего в чине капитан-бея, то есть полного адмирала, но Ушаков, несмотря на это, отправился из Севастополя навстречу туркам и нашел их суда стоящими на якоре между островом Тендрой и гаджибейским берегом; это было 29 августа того же 1790 года.

Появление Черноморского флота было так неожиданно для турецких адмиралов, что они приказали рубить канаты якорей и пустились в бегство, хотя и были в превосходных силах. Ушаков, следуя за ними, вынудил их все-таки принять сражение, которое началось в три часа дня и окончилось при совершенной темноте с тем же результатом, как и первое, у м. Таклы; но так как Ушаков не прекращал теперь уже погони за разбитым противником, то наутро он настиг два отставших неприятельских корабля, сильно поврежденных в бою, причем один тут же сдался, другой же, бывший под флагом Саид-бея и лучший из всех кораблей турецкого флота, долго еще сопротивлялся, наконец загорелся и взлетел на воздух.

С него успели снять всего несколько десятков человек, причем Саид-бея вытащили на шлюпку последним.

Гуссейн-паша бежал в Константинополь, но по пути у него затонул еще один сильно разбитый корабль и несколько мелких судов, так что эта встреча с Ушаковым в море обошлась ему гораздо дороже первой: он потерял три корабля и несколько мелких судов и одними пленными до 800 человек, а потери Ушакова не достигали и 50 человек убитыми и ранеными.

Потемкин писал по поводу этого сражения в одном из своих частных писем: «Наши, благодаря бога, такого перцу туркам задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу!» — и представил Ушакова к Георгию II степени, за который впоследствии Ушаков получал по 400 рублей в год в виде пенсии.

III

Конец 1790 года был ознаменован взятием при помощи штурма сильнейшей турецкой крепости на Дунае — Измаила, — имевшей 42 тысячи гарнизона.

Один из величайших подвигов Суворова и его чудо-богатырей, штурм этот явился в то же время одним из самых кровопролитных, какие только знает история. Суворов был вправе доносить: «Не было крепости крепче, не было обороны отчаянней Измаила, но он взят».

Падение такой твердыни, естественно, произвело слишком угнетающее впечатление не только на придворные круги Константинополя, но и на весь народ, поэтому нашли виновника поражения в лице сераскира Гассан-паши: он был обвинен в измене и казнен.

Но кроме Суворова на суше был еще Ушаков на море, победы которого ошеломляюще действовали на турок, так как казались им совершенно необъяснимыми, и Селим III приказал для успокоения впечатлительных жителей столицы привести торжественно несколько своих же судов, но под русскими флагами, и объявить всем, что это — призовые суда, взятые у «Ушак-паши», как стали называть Ушакова турки.

Перемирие, предложенное было султаном Потемкину, было отвергнуто, поэтому Порта начала усиленно готовиться к продолжению войны.

Она собрала флоты своих владений в Африке, то есть Алжира, Туниса, Триполи, и у нее образовалась в общем внушительная сила: 18 линейных кораблей, 17 фрегатов и несколько десятков более мелких судов.

Тот же капудан-паша Гуссейн был поставлен во главе этого флота, но кроме него было во флоте еще восемь адмиралов, между которыми особенно выдавался алжирец Саид-Али, известный своей исключительной отвагой и удачливостью в боях. На него возлагались большие надежды как на достойного соперника «Ушак-паши», да он и сам был уверен в успехе и обещал султану непременно привезти Ушакова пленником в Константинополь.

В начале июня 1791 года русскими войсками была обложена турецкая крепость Анапа с гарнизоном в 25 тысяч человек, и часть турецкого флота двинулась было ей на помощь, но опоздала: крепость была взята блестящим штурмом. Вскоре после этого на Дунае была разгромлена турецкая армия при Мачине.

Эти две крупные неудачи окончательно склонили Порту к переговорам о мире, но как раз в тот день — 31 июля, когда были подписаны предварительные статьи договора, Ушаков встретил весь турецкий флот при мысе Калиакра, у румелийских (ныне болгарских) берегов.

Перед тем как выйти из Севастополя, Ушаков получил письмо от Потемкина с характерной для князя Таврического фразой в конце: «Я вам поручаю искать неприятеля, где он в Черном море случится, и господствовать там так, чтобы наши берега были неприкосновенны».

О неравенстве сил не говорилось: это уже вошло в обыкновение, что Ушаков побеждает с гораздо меньшими, чем у противника, силами. И теперь у него под начальством было всего 18 кораблей и фрегатов против 35 турецких, то есть почти вдвое меньше. Однако, как только совершенно неожиданно для турецких адмиралов показалась на горизонте эскадра Ушакова, все они растерялись. Даже растеряли и часть матросов своих, оставшихся на берегу в то время, как отдан был приказ рубить канаты и уходить. Дело в том, что был как раз магометанский праздник — рамазан-байрам, матросы праздновали его, так же как и их начальство.

Ушаков повел свою эскадру наперерез уходившим, и те начали на ходу строиться к бою, причем явно было, что суда строились по сигналам не капудан-паши, а паши Саида-Али, который поставил в передовую линию свой алжирский флот.

Так как Саид-Али решил непременно победить Ушакова, то свой флагманский корабль он сблизил с кораблем, несшим контр-адмиральский флаг Ушакова, заранее приказал навалить на борты абордажные лестницы, но в то же время, зная неустойчивость своей команды, велел приколотить гвоздями к флагштоку флаг, чтобы при всем желании спустить его не могли бы сделать этого офицеры.

Начался бой, и от метких выстрелов русских комендоров полетели в воду абордажные лестницы, и реи, и обломки раззолоченной кормы адмиральского корабля, а Ушаков, до которого еще раньше дошла похвальба Саида-Али, кричал, грозя кулаком:

— Я тебе покажу, бездельник Саид, как давать такие клятвы султану!

Не прошло и получаса, как избитый корабль Саида должен был уйти под защиту других судов. Выдвигавшиеся на его место также в короткое время приводились огнем кораблей Ушакова в растерзанный вид, и в конце концов, после канонады, длившейся около четырех часов, весь флот противника, пользуясь наступившей темнотой и густой дымовой завесой, покинул поле сражения.

Некоторое время гнались было за ним суда Ушакова, но поднялось сильное волнение, суда же были по-прежнему не только тихоходны, но и очень валки, а так как иные из них имели подводные пробоины, то Ушаков счел за лучшее стать в укрытом месте на якорь и заняться их починкой.

Но зато о возможности чиниться не смели и думать во флоте капудан-паши. Спасаясь от погони, там шли полным ходом, пока могли идти. Но далеко уйти некоторые из кораблей, особенно сильно потерпевшие, не могли, конечно, и из них несколько пошло ко дну со всем экипажем, так как ветер развел большую волну, а при такой волне темной ночью, когда на всех уцелевших парусах суда спасались бегством, нечего было и думать о спасении людей, тонувших в море.

Весь флот разбился на отдельные эскадры, из которых состоял, и каждая спасалась по мере разумения своих командиров: одна у берегов Румелии, другая у берегов Анатолии. Только алжирцы добрались до Босфора и вошли в пролив ночью, но корабль Саида-Али в виду Константинополя стал тонуть и пушечной пальбой требовал помощи, так как большая половина его экипажа была убита или ранена. Отчаянный вид судов алжирской эскадры, масса убитых и раненых на ней и полная неизвестность, что сталось с остальными эскадрами и куда делся сам капудан-паша Гуссейн, так испугали султана, что он повелел немедленно заключить мир с Россией.

Окончательно заключен был этот мир в январе следующего года в Яссах, уже после смерти Потемкина, последними строками которого было донесение Екатерине II о победе у м. Калиакра, одержанной Ушаковым.

Благодаря чему же все-таки одерживались эти победы кроме личного мужества и искусства замечательного русского флотоводца?

Противник во всех боях был в подавляющих силах, а в последнем — даже в двойных, суда его, по свидетельству современников, были лучшего устройства, не говоря уже о их большей ходкости, и все-таки он неизменно терпел поражение.

Для объяснения этого странного на первый взгляд явления следует припомнить характеристику, данную Ушаковым командам своих судов, когда он, обращаясь к Войновичу, представлял их к наградам: «Я сам удивляюсь проворству и храбрости моих людей: они стреляли в неприятельский корабль не часто и с такою сноровкою, что казалось, каждый учится стрелять по цели».

Эти слова похвалы командира своей команде являются лучшей похвалой и ему самому: людей нужно было научить этому проворству и этой сноровке в стрельбе; в них нужно было воспитать эту храбрость.

Совсем другое дело было на турецких кораблях, где капудан-паша продавал должности командиров судов тем соискателям их, которые платили ему больший «бакшиш», а те выручали данные ему деньги, распродавая на своих кораблях должности старших и младших офицеров. Каким же образом подобный офицерский состав мог обучить морскому делу матросов, когда он сам не имел ни любви к нему, ни знаний в нем?

Конечно, для того чтобы поставить флот свой на бо́льшую высоту сравнительно с русским, султан и его помощники в этом деле — сперва Эски-Гассан, затем Гуссейн-паша — приглашали корабельных инженеров из Франции и Швеции, и суда-то строились лучше, чем их строили в России, притом в самом спешном порядке, но как можно было переделать в короткий срок порядки, царившие во флоте?

Из подданных султана самыми лучшими моряками были греки, и те суда, где они в экипаже были в большинстве, обыкновенно сражались и с большим умением, и с отчаянной храбростью. Но конечно, будь у Ушакова корабли так же хорошо построенные, обшитые медью, как турецкие, а не обросшие ракушками и морской травой, не изъеденные морским червем, обитавшим в севастопольских бухтах, результаты его побед были бы совсем другими, и это надо понимать прежде всего при их оценке.

IV

Через несколько лет после заключения мира в Яссах и самому Ушакову представилась возможность быть в Константинополе именитым почетным гостем, познакомиться со своими противниками на Черном море, посетить доки и эллинги, где строились новые суда и чинились старые, — словом, из страшного врага превратиться в дорогого друга: в 1798 году император Павел I вступил в союз с Турцией против Франции, и Черноморский флот призван был действовать в Средиземном море заодно с турецким против французов, причем полному адмиралу турецкого флота Кадыр-бею приказано было султаном Селимом не только быть в подчинении у вице-адмирала Ушакова, но еще и учиться у него.

За время, протекшее с окончания последней войны с Турцией, политическая обстановка в Европе чрезвычайно осложнилась в связи с Великой буржуазной французской революцией.

В начале 1793 года был казнен на эшафоте король Людовик XVI; Франция, объявленная республикой, вводила у себя новые общественные и государственные идеи; место старой родовой знати, которая частью была уничтожена, частью эмигрировала в другие государства — между прочим, и в Россию, — заняла талантливая буржуазная молодежь, действия которой не могли не привести и привели, конечно, к столкновению с правительствами соседних государств, стоявших на страже монархической власти и всего, что ей было присуще, что ее поддерживало и питало. Но Франция в весьма короткое время не только создала огромную армию, но еще и выдвинула для нее десятки блестящих молодых генералов, из которых один, Наполеон Бонапарт, оказался гениальным полководцем. Его победы над войсками такого сильного государства, каким была Австрия, заставили австрийского императора подписать очень невыгодный для него Кампоформийский мир (в 1797 г.), по которому к Франции отошла вся Ломбардия (северная часть нынешней Италии, бывшая тогда под властью Австрии), переименованная в Цизальпинскую республику, а за три года до того Франция присоединила к себе Голландию, переименованную в республику Батавскую.

Такое быстрое и уверенное перекраивание карты Европы, такое победное шествие новых республиканских идей, конечно, испугало русскую императрицу Екатерину, которая умерла среди приготовлений к войне с Францией, обещав своим союзникам — Австрии, Пруссии и Англии — всемерную помощь и сухопутными войсками и флотом. Восстание в Польше, поднятое под предводительством Костюшко, ясно показало ей, что революционные идеи, идущие из Франции, для нее действительно опасны. Но она не успела активно вмешаться в дела Западной Европы, и это сделал ее сын и наследник Павел, писавший своим полномочным послам при дворах Берлина и Вены: «Оставшиеся еще вне заразы государства ничем столь сильнее не могут обуздать буйство сея нации, как оказательством тесной между ними связи и готовности один другого охранять честь, целость и независимость».

С этой целью в первую голову были посланы одна за другой две эскадры в помощь Англии из состава Балтийского флота, а затем, когда вполне определилось, что позиция Турции стала враждебной Франции в связи с экспедицией Наполеона Бонапарта в Египет, черноморская эскадра получила приказ идти в Константинополь на помощь Турции.

Султан Селим III, незадолго перед тем дипломатично отклонивший содействие России в борьбе с Францией, теперь, напуганный движением огромного французского флота к Египту, сам обратился в Петербург за этим содействием. Так Ушаков сделался в Константинополе желанным гостем; к нему относились с большим почтением, ему показывали все, что готовилось для затеянной войны, у него просили советов.

Сам султан, переодетый в платье боснийца, ездил на шлюпке около эскадры Ушакова, состоявшей из 6 кораблей и 7 фрегатов, чтобы собственными глазами увидеть суда, наносившие когда-то поражение за поражением его флоту. Он подарил не только золотую с бриллиантами табакерку Ушакову, но и кучу червонцев для раздачи русским матросам, которые должны были защищать его от возможного покушения на Константинополь французов.

Как раз в это время пришли сведения об успехах Наполеона Бонапарта в Египте, и теперь уже не русский, как это случалось прежде, а французский посланник был заключен в Семибашенный замок, и дом французского посольства был разграблен и сожжен.

Впрочем, не один только приход Ушакова с его эскадрой так взбодрил турок, но еще и крупная морская победа англичан над французами: в сражении при Абукире, у дельты реки Нила, был истреблен адмиралом Нельсоном французский военный флот, под конвоем которого шли из Тулона в Египет войска Бонапарта.

На конференции в Константинополе потом обсуждался в присутствии английского уполномоченного и турецкого министра иностранных дел план Ушакова относительно дальнейших действий и был всеми одобрен и принят. План этот сводился к тому, чтобы прежде всего освободить захваченные французами Ионические острова, населенные греками православного исповедания.

Постановлено было склонить население островов к восстанию против французов, чтобы были основания явиться к ним на помощь; кроме того, решено было обещать им независимое правление, а составить для них конституцию возложено было на Ушакова.

Ушаков снесся с Нельсоном относительно того, что он намерен был начать, предложив, между прочим, ему свою помощь против французского флота, если будет нужна эта помощь, и, получив согласие Павла на свой план действий, начал действовать вполне самостоятельно. «Во всех местах оказаны мне отличная учтивость и благоприятство, также и доверенность неограниченная», — писал он в донесении Павлу.

С турецкими судами составилось в эскадре Ушакова всего около тридцати крупных единиц с экипажем до шести тысяч человек. Это был первый случай в истории, когда эскадры завзятых и давних противников шли бок о бок к одной общей цели под начальством русского вице-адмирала.

Необходимо сказать, что Ионические острова, состоявшие из семи больших, как Корфу, Кефалония, Занте, Итака, Чериго, Левкас, Паксос, и нескольких мелких, служили в то время яблоком раздора для нескольких государств.

Они принадлежали до Кампоформийского мира Венецианской республике, но по мирному трактату все владения этой республики были поделены между Австрией и Францией, и последней досталось кроме этих островов еще и албанское побережье. На островах укрепились французские гарнизоны, однако Австрия не прочь была захватить их при удобном случае, чтобы стать полной наследницей приказавшей долго жить республики дожей.

С другой стороны, острова эти очень нравились и Англии, и Нельсон просто несколько опоздал предложить ионийцам покровительство британского флага, хотя о своем намерении идти туда после того, как ему нечего уж будет делать у берегов Египта, писал английскому посланнику в Константинополе.

Но и Константинополь, в свою очередь, лелеял тайную мечту тем или иным путем прикарманить эти прекрасно расположенные острова.

Что же касается Павла, то он в то время был уже мальтийским кавалером, взяв под свое покровительство остров Мальту, принадлежавший долгое время ордену мальтийских рыцарей, но захваченный Бонапартом на пути в Египет и потому блокируемый английской эскадрой. Конечно, он тоже прельщен был мыслью о покровительстве, заодно с Мальтой, и целой группе Ионических островов, благо население их исповедовало православную веру.

Но кто бы и в какой бы степени ни желал присвоить себе острова, заняты они были, и очень быстро, русскими десантными отрядами благодаря распорядительности Ушакова.

Наиболее укрепленным из них был самый большой по величине — Корфу. Лежащий между Грецией и Италией, он издавна считался ключом той и другой, поэтому им всегда стремились владеть то греческие государства, то государства Апеннинского полуострова, и с давних пор укреплялся он то теми, то другими.

Но венецианцы, владевшие им в последнее время, вложили много труда и средств, чтобы сделать из него первоклассную морскую крепость, способную успешно сопротивляться неоднократным посягательствам на остров турок. Эта крепость могла вместить до пятнадцати тысяч гарнизона, и стены ее считались неодолимыми.

Единственным слабым местом крепости было отсутствие воды в ее районе. Она делилась на старую и новую, причем строителями старой были генуэзцы, оставившие и у нас в Крыму памятники своего искусства в постройке крепостей. Но в сущности всех крепостей, объединенных в большую, было пять, причем цитадели их увенчивали собой огромные скалистые утесы с крутыми боками.

Кроме того, рвы и валы отделяли эти пять крепостей одну от другой, так что для осаждающих нагромождены тут были серьезнейшие преграды на каждом шагу, а батареи были расположены так, что внутри каждый метр пространства мог обстреливаться перекрестным огнем.

Нечего и говорить, что большие береговые орудия охраняли крепость со стороны моря, а другие, подобные же по калибру, направлены были на город, откуда могла вестись атака десантными войсками.

Ушаков отлично знал, конечно, мнение о неприступности корфинской крепости и только блокировал остров, пока не были взяты остальные из группы Ионических. Когда же на всех остальных были уже поставлены гарнизоны, состоявшие поровну из русских и турецких солдат, он собрал к Корфу все свои морские силы и начал правильную осаду.

У него не было, конечно, никакого опыта по осаде подобных крепостей, не было и советников, знакомых с этим делом. Он знал только, что как бы ни была сильна крепость, но ее надобно было взять, и чем скорее, тем лучше, несмотря на все трудолюбие и искусство генуэзцев и венецианцев, ее строивших, высекавших в скалах подземелья и подземные ходы, сделавших целый лабиринт в таком неподатливом скалистом грунте.

Гарнизон крепости состоял из трех тысяч человек, вооружение — из 650 орудий. Но защищены были особыми большими батареями и мелкие острова на подступах к Корфу, и наибольший из них — Видо — имел свой гарнизон в 500 человек, и все было сделано на нем и на остальных островах, чтобы воспрепятствовать десанту, так что даже шлюпки не могли пристать к ним из-за охраняющих их бонов — железных цепей, протянутых между мачтами, укрепленными в дне.

В то же время невдалеке от крепости была прекрасная бухта, служившая для стоянки флота венецианцев, снабженная доками, имевшая когда-то даже адмиралтейство.

В то время когда флот Ушакова приступил к осаде крепости, в этой бухте, под охраной крепостных батарей, стояло на якоре несколько французских судов и одно призовое, бывшее английское. Французский семидесятичетырехпушечный корабль «Женере́» не только удачно укрылся здесь после разгрома всего флота, к которому он принадлежал, при Абукире, но еще и взял потом в плен английский вестовой корабль «Леандр», посланный Нельсоном в Англию с донесением о победе.

Конечно, «Леандр» был взят после упорного боя, потеряв много людей убитыми и ранеными, и теперь оба они — и «Женере́» и «Леандр», — а также фрегат «Ла Брюнь», бомбарда, бриг и несколько галер были блокированы русско-турецким флотом.

Такова была сложная обстановка, в которой должен был разобраться Ушаков, чтобы не допустить ничего опрометчивого, чтобы не осрамить ни русский флаг, ни доверенный ему флаг турецкий, ни честь России и Турции, ни свою личную честь.

Нужно сказать еще, что французы отнюдь не были склонны равнодушно смотреть на то, что был осажден их гарнизон в корфинской крепости. С итальянского берега, из Анконы, ожидалось несколько их транспортов с тремя тысячами человек и провиантом для них, а по другим сведениям, целая эскадра из нескольких кораблей, фрегатов и транспортов готовилась в Тулоне, чтобы доставить на Корфу десятитысячный отряд.

Между тем десантные силы самого Ушакова, как русские, так и турецкие, были незначительны, и ему приходилось обращаться за помощью и к населению занятой уже части острова Корфу, и к одному турецкому вассальному паше, у которого было двадцать тысяч своего войска, хотя паша этот, так же как и несколько других, получил прямой приказ Порты доставить три тысячи человек «или столько, сколько главнокомандующий потребует».

В донесении Павлу писал тогда Ушаков: «Если бы я имел один только полк русского сухопутного войска, непременно бы надеялся я Корфу взять, совокупясь вместе с жителями, которые одной только милости просят, чтобы ничьих других войск, кроме наших, к этому не допускать».

Это донесение было вполне правдиво: жители Корфу боялись турок больше, чем французов, а французы из крепости рассылали к ним прокламации, что они будут отданы под власть турок; поэтому начали уже сильно сомневаться в действительных замыслах Ушакова и корфиоты, и вместо большого отряда в помощь ему едва набралось из них около двух тысяч, да и то очень плохо вооруженных.

Серьезным вопросом для Ушакова явилось и продовольствие для своих экипажей, доставка которого лежала на турецких властях, но доставлялось оно очень неаккуратно и плохого качества, так что, вместо того чтобы подорвать блокадой питание гарнизона крепости, блокирующие сами стали нуждаться в самом необходимом.

Наконец, дисциплина в турецком флоте была настолько плоха, что Ушаков скоро потерял надежду на помощь командиров турецких судов своего же отряда. В своих письмах он постоянно жалуется на то, что всю блокаду вести приходится одним только русским силам, а это при обширном районе, который надо было обслуживать незначительным количеством судов, привело к тому, что однажды темной ночью в крепость прорвалась французская бригантина, а в другую темную и бурную ночь случилось худшее: бежал корабль «Женере́», который мог бы быть очень ценным призом; кстати, он увел с собою и бригантину, «вычерня все паруса, чтобы было незаметно».

Когда от пашей, подвластных Порте, прибыло наконец, на четвертом месяце блокады Корфу, в феврале 1799 года, около четырех тысяч албанцев, Ушаков приступил к правильной осаде, для чего стал строить батареи на берегах против крепости и устанавливать большие корабельные орудия.

Убедившись в том, что эта мера действенна, что орудия его батарей успешно состязаются с крепостными, он начал подготавливать все к штурму, предоставив нескольким из своих судов захватить о. Видо. Так как руководить штурмом приходилось ему лично, то он придумал свыше ста сигналов флагами, которыми мог передавать с флагманского корабля приказания и всем судам в море, и десантным отрядам на берегу в день штурма. Приготовлены были штурмовые лестницы, матросов обучали стрельбе из ружей, корфиотам даны были подробные указания касательно помощи, какая от них требовалась.

Штурм был назначен на 18 февраля и начался рано утром, чуть рассвело. Сам Ушаков, верный своим правилам, которых держался во всех боях, неся флаг на том же «Св. Павле», подошел очень близко к берегу против самой батареи и сбил ее своим огнем, несмотря на то что та палила в его корабль калеными ядрами.

К полудню огонь крепости ослабел настолько, что Ушаков подал сигнал свозить на берег десанты, и в два часа дня после упорнейшего сопротивления французов крепость, считавшаяся неприступной, была взята, и над ней подняты были русские и турецкие флаги.

V

В каких условиях проходила блокада Корфу, видно из донесения Ушакова Павлу I, помеченного 18 декабря 1798 года: «Скоро от совершенного уже неимения провианта находиться будем в крайне бедственном состоянии, и, чем пропитать людей, способов не нахожу… А притом люди в эскадре, мне вверенной, крайнюю нужду терпят, не имея платья и обуви, не получив оных за нынешний год, и как обмундировать их, средств не нахожу, потому что в здешнем краю ни мундирных материалов, ни обуви даже за весьма дорогую цепу достать невозможно; да и на выдачу жалованья почти за целый год денег я еще в наличии не имею».

Из этого видно, что эскадра Ушакова послана была совершать подвиги и вести притом борьбу с богатой европейской державой без малейшей тени заботы о матросах со стороны своего правительства. Эти заботы, правда, возлагались Павлом на Порту, но у Порты и к своим войскам было издавна такое же отношение, как у тургеневского охотника Ермолая к его собаке Балетке: «Стану я пса кормить! Притом же пес — животное умное, сам себе найдет пропитание!»

Порта всячески задерживала деньги на содержание эскадры и выдачу для них провианта, так что Ушакову приходилось самому на призовые суммы покупать пшеницу на покоренных островах по дорогим ценам и отправлять ее на мельницы, покупать кожи и устраивать сапожные мастерские, чтобы обеспечить матросов обувью; также он принужден был купить «до тысячи капотов для солдат, бывших на батареях».

К этому надо добавить, что действовать под Корфу пришлось зимой, а всякий знает, что такое зимняя кампания даже на суше, — тем более трудностей доставляет она на море. А зима 1798–1799 года была особенно сурова, обильна бурями, снегом и проливными дождями на юге Европы.

Может быть, хотя снарядами снабжена была в изобилии наша эскадра, посланная удивлять подвигами Европу? Нет, не было даже и этого. «Недостатки наши, бывшие при осаде Корфу, — писал после Ушаков, — во всем были беспредельны; даже выстрелы пушечные необходимо должно было беречь для сильной и решительной атаки, посему… не мог я постоянно наносить желаемого вреда неприятелю».

Что же было в таком случае у русского адмирала, руководителя турок и албанцев, осаждающего французов в венецианской крепости, устроенной на греческом острове в Ионическом море?

Были свои матросы и солдаты небольшого десантного отряда, привезенного из Севастополя, о которых отзывался Ушаков в таких выражениях: «Наши люди, от ревности своей и желая угодить мне, оказывали на батареях необыкновенную деятельность; они работали в дождь, в мокроту, в слякоть, или же обмороженные, или в грязи, но все терпеливо сносили и с великой ревностью старались».

Комендант крепости генерал Шабо сдался со всем гарнизоном на милость победителя, и, как ни нашептывал адмирал Кадыр-Абдул-бей своему другу-начальнику, что хорошо бы было в одну прекрасную ночь перерезать всех французов, Ушаков предложил Шабо почетные условия сдачи: каждый военнопленный дал подписку не служить против России, Турции и их союзников в течение полутора лет, и только; во французский порт они отправлялись на транспортах победителей. Шабо со слезами на глазах бросился обнимать Ушакова, когда с ним прощался…

Победители начали долить добычу, которая оказалась огромной, и тут турецкие адмиралы за себя постояли, хотя во время блокады и осады предпочитали не беспокоить себя никакими делами, предоставив это всецело «Ушак-паше».

Из огромного числа орудий было много весьма ценных медных пушек, мортир и гаубиц, — именно свыше четырехсот. При снарядном голоде на эскадре Ушакова в крепости оказалось 137 тысяч ядер и несколько гранат и бомб. Пороху запасено было столько, что победителям досталось свыше 3000 пудов. Ружей нашлось пять с половиной тысяч и патронов к ним 132 тысячи. И в то время, как Ушаков не знал, чем и как прокормить и во что одеть и обуть осаждающих крепость, осажденные оставили провианта на весь гарнизон на два месяца, а склады их ломились от запасной мундирной одежды, обуви, рубах, одеял, тюфяков и прочего добра.

Кадыр-бей при дележе всей этой добычи старался ставить на вид Ушакову, что Россия — очень богатая страна, а Турция бедна, поэтому турецким морякам должно дать большую половину. Когда же дошло до дележа призовых судов, оказался по-восточному любезен и не спорил с начальником-другом, которому очень нравился корабль «Леандр»; этот корабль он деликатно уступил ему, себе же взял фрегат «Ла Брюнь» и все прочие мелкие суда.

Он не прогадал при таком дележе, прогадал Ушаков: англичане добились того, что «Леандр», отбитый у них французами, был возвращен им обратно, так что русский флот остался без приза, а турецкий обогатился несколькими судами, хотя и небольшого тоннажа.

С занятием Корфу все Ионические острова были очищены от французов, но им нужно было дать приемлемую для населения конституцию, и вот Ушаков выступает в совершенно новой для себя роли: он вырабатывает пункт за пунктом правила выборов начальствующих лиц для независимой республики Ионических островов, испросившей себе покровительство России.

Торжественно проведены им были выборы в члены Большого совета, или греческого сената, причем Ушаков собственноручно написал текст присяги, которая произносилась всеми выборщиками и избранными. Сенат заседал на острове Корфу и имел председателя; в сенате большинством голосов решались политические, военные и хозяйственные дела. Малые советы избраны были и на всех прочих островах. По планам Ушакова, острова имели возможность и должны были сформировать три корпуса войск: один — артиллерийский, один — регулярной пехоты и один — иррегулярной пехоты — для защиты республики от возможных на нее покушений соседей. Также должен был быть устроен и достаточный для тех же целей военный флот.

Способно умилить нас, потомков, уже одно то, что русский адмирал времен такого самодура-самодержца, как Навел, явился учредителем республики на завоеванных им островах, населенных греками, единоверными русским. При этом нельзя не отметить, что Ушаков не знал ни одного иностранного языка и не имел секретарей, а всю переписку вел сам, для чего должен был вникать лично во всякую мелочь, все продумывать, предусматривать, соображать части с целым и обратно — быть, словом, незаурядным дипломатом, кроме того, что быть совершенно исключительным флотоводцем и полководцем.

Весь тогдашний мир ахнул от изумления, когда узнал, что после весьма непродолжительной осады взята была Ушаковым крепость, которую никто не был в состоянии взять с боя в течение нескольких веков.

Даже Суворов, который в это время воевал с французами в Италии, был восхищен успехом Ушакова и говорил: «Сожалею, что не был при этом хотя бы мичманом!» Нельсон прислал поздравительное письмо.

Павел I произвел Ушакова в адмиралы, султан Селим наградил его пеленгом, то есть бриллиантовым пером на шляпу, что представляло тогда в Турции высшую степень в списке наград.

VI

Однако взятием Корфу и устройством независимой Ионической республики далеко не ограничилась деятельность Ушакова в бассейне Средиземного моря. Борьба с французами неминуемо должна была перекинуться и перекинулась по приказу Павла в Италию.

Павел задался целью восстанавливать опрокинутые французами троны и алтари, а в Южной Италии как раз оказался такой опрокинутый трон: король неаполитанский Фердинанд IV бежал под напором французских войск в Палермо, на о. Сицилию, и победители объявили Неаполитанское королевство Парфенопейской республикой.

Фердинанд взывал о помощи к Павлу; Павел отослал приказания об этом как Ушакову, так и Суворову, но Суворов тогда был еще очень далеко, в Северной Италии, а для флота Ушакова, хотя и не вполне завершившего еще тогда свои дела в Ионическом море, западные берега Апеннинского полуострова были так же доступны, как и восточные.

Уполномоченный короля Фердинанда передал Ушакову его просьбу помочь его сторонникам, собравшим для борьбы с французами совершенно недисциплинированное ополчение, во главе которого стал неистовый кардинал Руффо. С другой стороны, с подобными же просьбами стали являться к Ушакову и представители прибрежных городов. Приходилось отделить часть своей эскадры для действий в Италии, и Ушаков назначил для этого несколько фрегатов под общей командой капитана 2 ранга Сорокина, который в свою очередь должен был, вследствие обширного района действий, разбить свой отряд на две небольшие группы и во главе одной остался сам, а другую вверил одному из командиров фрегатов, капитан-лейтенанту Белле.

Эти птенцы гнезда Ушакова — Сорокин и Белле — оказались людьми незаурядных военных способностей: с малыми средствами, которые были в их распоряжении, они сумели в очень короткий срок изгнать, руководя местными ополчениями, французов из многих занятых было ими городов, между прочим и из Неаполя.

Но ополчения, предводимые кардиналом Руффо и другими роялистами, были монархическими, а противники их, французы, опирались на другие ополчения — республиканские; в то время в Италии шла гражданская война.

Русские моряки, таким образом, вынуждены были, оторвавшись от устройства республики на семи Ионических островах, подавлять республиканцев в Италии. Однако к их чести нужно сказать, что они не только не участвовали в ужасных жестокостях, которые учиняли монархисты в отношении побежденных уже республиканцев, но и противились им, насколько были в силах.

Совсем иначе вели себя англичане во главе с Нельсоном, который тоже участвовал в осаде Неаполя. Он приказал ни больше ни меньше, как повесить на мачте одного из своих судов республиканца адмирала Карачиолло, чем вызвал глубочайшее возмущение в русских моряках, помнивших, как обращался с пленными французами их адмирал Ушаков. Всячески стараясь оградить побежденную часть Неаполя от неистовств Нельсона, кардинала Руффо и других вождей монархистов, наши моряки заслужили большую признательность неаполитанцев, а исключительная храбрость маленького русского десантного отряда — он весь-то состоял из пятисот человек! — изумила как французов и итальянцев, так и англичан; даже Нельсон писал о «храбрости и великих достоинствах капитан-лейтенанта Белле и каждого офицера и рядового, находящегося под его командой».

Но кроме Фердинанда, короля неаполитанского, к Ушакову через посредство Суворова обратился за помощью еще и Франц, император австрийский. Французы в то время владели городом Анконой на Адриатическом море. Это город был уже в другой основанной ими республике — Римской. Отсюда, из Анконы, французы мешали свободному плаванию австрийских транспортных судов в северной части Адриатики. Ушаков командировал в Анкону несколько своих кораблей и фрегатов под командой контр-адмирала Пустошкина, с которым вместе учился в Морском корпусе. Эта операция была серьезнее первой, так как Анкона была хорошо укреплена французами, имела двухтысячный гарнизон, а в гавани ее стояло несколько судов, в числе которых были и два корабля.

Обстреляв Анкону, Пустошкин предложил было гарнизону сдаться, но получил отказ, а десантных войск для тесной осады у него не было. Опираясь на местные повстанческие силы, Пустошкин занял окрестности Анконы и хотел было приступить к осаде, но внезапно был отозван Ушаковым, так как появились слухи о большом франко-испанском флоте, будто бы идущем против него и Нельсона, осаждавшего тогда о. Мальту. Нельсон снял осаду Мальты, Ушаков — осаду Анконы, чтобы сгруппировать свои силы, но слух оказался ложным.

Вторично послана была к Анконе небольшая эскадра, уже под начальством капитана 2 ранга Войновича, брата контр-адмирала. Теперь гарнизон Анконы стал уже больше на тысячу человек, и окрестности, занятые Пустошкиным, конечно, снова захвачены были французами.

Однако, войдя по примеру Пустошкина в связь с народным ополчением, Войнович повел правильную осаду Анконы, и гарнизон крепости был уже близок к сдаче, когда совершенно неожиданно появился под стенами ее восьмитысячный отряд австрийцев под начальством генерала Фрейлиха.

Австрийцы были союзниками русских, и, казалось бы, Войновичу оставалось только радоваться, что «нашего полку прибыло», но на деле вышло иное.

Фрейлих отнесся к Войновичу и предводимым им русским силам весьма презрительно, так что даже не хотел с ним общаться, а изнемогавший уже и вдвое уменьшившийся численно гарнизон уговорил сдаться непосредственно ему на соблазнительно почетных условиях.

Французы сдались ему; Войнович донес об этом Ушакову; страшно возмущенный таким поступком австрийского генерала, Ушаков послал соответствующее донесение Павлу; Павел потребовал от Франца суда над Фрейлихом, и хотя тот по суду был исключен со службы, но тем не менее союз между Францем и Павлом дал такую глубокую трещину, что очень скоро распался, так как и без нее был непрочен из-за подлого отношения австрийского правительства к Суворову и русской армии, боровшейся за целость и незыблемость трона Франца.

К концу лета 1799 года подобные трещины появились и в отношениях с Турцией и Англией.

В турецкой эскадре, предводимой Кадыр-беем, начались волнения среди матросов. Был ли это свой голос турецких матросов, или пели они с голоса своего начальства, которое видело, что затянувшаяся война, требовавшая участия турецких судов в экспедициях против различных городов Италии, не способна принести Турции никакой существенной пользы, но волнения дошли до того, что матросы совершенно отказывались повиноваться. Кадыр-бей снесся по этому поводу с Константинополем и получил оттуда приказ привести всю эскадру в Дарданеллы.

Турки ушли; на Средиземном море остались как союзники русских только англичане. Ушаков с Нельсоном и королем Фердинандом при личном свидании в Палермо установили дальнейший порядок действий, но этот порядок не вполне соответствовал желаниям Павла.

Павел был великий магистр Мальтийского ордена, наряжался в парадных случаях в далматик соответственно своему новому званию, раздавал орденские знаки Иоанна Иерусалимского (между прочим, и Ушакова наградил этим мальтийским орденом), и, вполне естественно, желал он, чтобы Мальта была наконец очищена от захвативших ее «святотатцев» французов, а у Нельсона, осадившего Мальту одновременно с тем, как Ушаков осадил Корфу, дело не двигалось.

От Павла получал Ушаков предложения помочь Нельсону, но Нельсон всячески отклонял эту помощь, так как работал не на русского императора, а на своего, британского короля и Мальту думал приобщить к английским владениям.

Поэтому на свидании в Палермо Нельсон доказывал необходимость помощи не ему, а все тому же Фердинанду IV; конечно, Фердинанд при этом всячески обосновывал свою нужду в доблестной русской эскадре и ссылался на обещания императора Павла всемерно укрепить его на престоле. Ушакову оставалось только вести эскадру в Неаполитанский залив и стать там на якорь.

Как года за полтора перед тем в Константинополе, так теперь в Неаполе Ушаков стал самым почетным лицом. Все отдано было королем в подчинение русскому адмиралу. Он нормировал неаполитанские войска, для которых, нужно сказать, нашлось у короля всего только пять тысяч ружей; он обучал их, делал им смотры, заботился о снабжении их всем необходимым для похода в соседнюю Римскую республику, чтобы из нее сделать прежнюю Римскую область.

С показным горячим восхищением следил за этой деятельностью Ушакова некий Трубридж, командир единственного английского корабля, стоявшего тогда в Неаполе. Но вдруг Трубридж снялся с якоря, якобы отправляясь в Палермо. На самом же деле он отправился в Чивиттавеккья, откуда начал переговоры с французским гарнизоном в Риме о сдаче ему, Трубриджу, на почетных условиях, иначе-де он весь будет истреблен Ушаковым.

Английский Фрейлих достиг своей цели. Генерал Горнье, комендант Рима, сдался ему, сохранив при этом свое оружие, и очень любезно был доставлен во Францию.

Возмущенный поступком Трубриджа, Ушаков не хотел даже, чтобы русский десантный отряд следовал в Рим, однако с уходом французов там началась анархия, и восстановление порядка сделалось необходимым. И вот по улицам Вечного города замаршировали русские матросы.

Целый месяц пробыл в Риме русский десант, являясь единственным сдерживающим началом в клокочущем котле борьбы партий. Он был отозван только тогда, когда, по-видимому прельщенный ловким маневром, проделанным капитаном Трубриджем, Нельсон сам захотел проделать нечто подобное.

Он вдруг начал усиленно просить о том, что отвергал раньше, — именно, о помощи, какую мог бы оказать ему Ушаков со своей героической эскадрой при осаде Мальты; он ссылался при этом, конечно, и на то, как будет приятно это великому магистру Мальты, повелителю доблестного русского адмирала.

Ушаков, разумеется, согласился помочь в этом Нельсону и начал готовиться к новому походу, но тут как раз получил приказание Павла возвратиться на родину вместе со своей эскадрой. Войска Суворова в это время покинули уже Австрию. Порвав с Австрией, Павел, таким образом, рвал и с Англией, так что Трубридж, как и Фрейлих, принесли все-таки большую пользу России.

Несмотря на всю свою умственную косность, Павел все же понял благодаря им и им подобным, что укрепиться на Средиземном море ему не дадут если не французы, то англичане и австрийцы и что все подвиги его матросов и солдат, сто адмиралов и генералов не в состоянии будут уравновесить удобство сообщений и близость баз его соперников.

Он представил, наконец, во всей ясности картину будущих затруднений даже и с Ионическими островами, которые он взял под свое покровительство, в то время как вход в Средиземное море и выход из него были в чужих руках. Поэтому он решил сделать это покровительство только номинальным, а борьбу с революционной Францией прекратить, поскольку она в руках первого консула Наполеона Бонапарта становилась уже на обычный монархический путь.

Творцу же государственной жизни ионийцев оставалось только проститься с теми, кого он освободил от чуждой власти и для которых составлял конституцию, писал текст присяги.

Это прощание вылилось в очень одушевленные и трогательные манифестации со стороны граждан «Республики семи островов».

Остров Итака поднес ему золотую медаль с изображением своего легендарного героя Одиссея, воспетого Гомером в его поэмах; остров Занте — серебряный щит и золотую шпагу; остров Кефалония — золотую медаль с портретом своего освободителя; наконец, Корфу — золотую с бриллиантовым эфесом шпагу, на которой красовалась надпись: «Корфу — освободителю своему Ушакову…»

Не добавили слово «адмиралу», но этого не было нужно, так как в те времена имя Ушакова было одним из самых громких в мире.

В 1802 году, то есть уже при Александре I, Ушаков был переведен на высшую командную должность в Балтийский флот, а через пять лет вышел в отставку по расстроенному здоровью.

Умер он в 1817 году, и последние годы жизни его были проведены, таким образом, вне службы родине, но навсегда остался в истории России и русского флота адмирал, не знавший поражений на море, как и на суше, строгий к подчиненным, но еще более строгий к самому себе, первый в бою, как первый и в мирном строительстве, вполне доверявший своим матросам и пользовавшийся их неизменным доверием, сделавший юный Черноморский флот полным господином Черного моря и прославивший русский флаг в чужих морях.

Немалой заслугой Ушакова является и то, что он воспитал достойного преемника себе в лице долгое время служившего под его начальством и применявшего впоследствии его приемы в войне и мире Дмитрия Николаевича Сенявина.

Крым, Алушта, 1940 г.