Вождь окасов

ГЛАВА XLIX Змея и ехидна

Донна Розарио стояла посреди дороги, скрестив руки на груди, и гордо подняв голову. Красавица быстро оправилась от волнения, которое причинило ей неожиданное появление ее невольницы; соскочив с лошади, она схватила руку молодой девушки и крепко сжала ее.

– О, о! – сказала она насмешливым тоном. – Мое прелестное дитя, так-то вы заставляете нас бегать за вами? Но не беспокойтесь, мы сумеем помешать вам рыскать где попало.

Донна Розарио отвечала на эти слова только улыбкой холодного презрения.

– А! – вскричала куртизанка, крепко сжимая ей руку. – Я сумею укротить ваш надменный характер.

– Сеньора, – с кротостью заметила молодая девушка, – вы больно жмете мне руку.

– Змея! – возразила Красавица, грубо ее отталкивая. – Зачем не могу я раздавить тебя под моими ногами!

Донна Розарио зашаталась, запнулась о корень дерева и упала. Ударившись лбом об острый камень, она слабо вскрикнула и лишилась чувств.

Антинагюэль стремительно бросился к ней, чтобы поднять ее. Кровь сильно текла из глубокой раны, при виде которой индеец зарычал как хищный зверь. Он наклонился к молодой девушке, поднял ее с чрезвычайными предосторожностями и старался остановить текущую кровь.

– Фи! – сказала ему Красавица с насмешливой улыбкой. – Вы хотите исполнять ремесло старухи, вы, верховный вождь вашего народа? Оставьте эту жеманницу, ваши попечения будут для нее бесполезны; кровь, напротив, принесет ей пользу.

Антинагюэль молчал: ему хотелось заколоть эту фурию. Он бросил на нее взгляд, до того исполненный гнева и ненависти, что донна Мария испугалась. Невольно она отскочила, чтобы стать в оборонительное положение, и поднесла руку к груди, чтобы вынуть кинжал, который всегда носила при себе.

Между тем заботы Антинапоэля оставались без последствий; молодая девушка все была без чувств. Через минуту Красавица увидела, что в свирепом вожде ароканов любовь превозмогала ненависть, и к ней возвратилась вся ее смелость.

– Пусть привяжут эту тварь к лошади, – сказала она, – и вернемся в деревню.

– Эта женщина принадлежит мне, – вскричал Антинагюэль, – я один имею право распоряжаться ею как вздумаю.

– Нет еще, вождь; когда вы освободите Бустаменте, тогда я отдам вам ее.

Антинагюэль пожал плечами.

– Сестра моя забывает, что со мною тридцать воинов, а она почти одна.

– Что значат эти слова? – спросила донна Мария надменным тоном.

– Они значат, – возразил индеец холодно, – что сила на моей стороне и что я поступлю как мне вздумается.

– Так-то держите вы ваши обещания? – заметила Красавица с насмешкой.

– Я люблю эту женщину! – возразил Антинагюэль глубоко выразительным голосом.

– Знаю! – вскричала она запальчиво. – Поэтому-то я и отдаю вам ее.

– Я не хочу, чтобы она страдала.

– Хорошо же мы понимаем друг друга, – воскликнула Красавица с насмешкой, – я отдаю вам эту женщину нарочно затем, чтобы вы заставили ее страдать.

– Если так думает моя сестра, она ошибается.

– Вождь, вы сами не знаете что говорите, вам незнакомо сердце белых женщин.

– Я не понимаю моей сестры.

– Вы не понимаете, что эта женщина никогда не будет вас любить, что она будет чувствовать к вам только презрение и что чем более вы будете унижаться перед нею, тем более она будет презирать вас.

– О! – отвечал Антинагюэль. – Я вождь слишком знаменитый, чтобы заслужить презрение женщины.

– После увидите; а пока я требую моей пленницы.

– Сестра моя не получит ее.

– Вы серьезно говорите это?

– Антинагюэль никогда не шутит.

– Ну, так попробуйте же взять ее от меня, – вскричала донна Мария.

Прыгнув как тигрица, она оттолкнула индейца и схватила молодую девушку, приложив свой кинжал к ее горлу так сильно, что из него брызнула кровь.

– Клянусь вам, вождь, – сказала она задыхающимся голосом, со сверкающим взором и с лицом, искривленным гневом, – что если вы не исполните честно обязательства, принятого вами, и не предоставите мне свободу действовать в отношении этой женщины как мне угодно, я убью ее как собаку.

Антинагюэль страшно вскрикнул.

– Остановитесь! – проговорил он с ужасом. – Я согласен на все.

– А! – закричала Красавица с торжествующей улыбкой. – Я знала, что будет по-моему.

Индеец с яростью кусал кулаки, досадуя на свое бессилие, но он слишком хорошо знал эту женщину, чтобы продолжать борьбу, которая непременно кончилась бы смертью молодой девушки; он знал, что в таком состоянии Красавица, не колеблясь, убила бы ее. Силою того изумительного самообладания, к которому способны только одни индейцы, он заключил в своем сердце волновавшие его чувства, заставил себя улыбнуться и сказал кротким голосом:

– Как вспыльчива моя сестра! Какое ей дело, теперь или через несколько часов будет принадлежать мне эта женщина, если сестра обещала мне отдать ее?

– Да, я отдам ее, но только тогда, когда Бустаменте будет освобожден из рук врагов, вождь, не прежде.

– Хорошо, – сказал Антинагюэль со вздохом сожаления, – если уж сестра моя требует, пусть она действует как хочет: Антинагюэль удаляется.

– И прекрасно, но пусть брат мой обеспечит меня против себя самого; он любит эту женщину и может вмешаться в дела мои еще раз.

– Какое обещание могу я дать моей сестре, чтобы совершенно успокоить ее? – сказал он с горькой улыбкой.

– А вот какое, – отвечала насмешливо донна Мария, – пусть брат мой поклянется Пиллианом, над прахом своих предков, что он не станет пытаться похитить эту женщину и противиться тому, что вздумаю я сделать с нею до тех пор, пока Бустаменте не будет свободен.

Вождь колебался; клятва, которую Красавица требовала от него, священна для индейцев; и потому ароканы в высшей степени опасаются нарушить ее, такое они имеют уважение к праху своих предков. Между тем Антинагюэль попал в ловушку, из которой ему невозможно было выйти; он понял, что гораздо лучше тотчас же покориться необходимости, но внутренне поклялся в неумолимой ненависти к той, которая принуждала его подвергаться такому унижению, и обещал себе отомстить ей самым ужасным образом, как только представится случай.

– Хорошо, – сказал он, улыбаясь, – пусть сестра моя успокоится; я клянусь над костями своих отцов, что не буду противиться ничему, что бы она ни вздумала сделать.

– Благодарю, – отвечала Красавица, – брат мой великий воин.

Куртизанка, точно так же как и Антинагюэль, не была обманута миролюбивым окончанием спора, происшедшего между ними; она поняла, что отныне приобрела себе неумолимого врага и сочла благоразумным остерегаться.

– Сестра моя намерена отправиться сейчас? – спросил вождь.

– Я велю везти эту женщину как можно осторожнее, – отвечала донна Мария, – пусть брат мой едет вперед; я последую за ним.

У Антинагюэля не было предлога остаться; поэтому он медленно, как бы с сожалением, присоединился к своим воинам, сел на седло и поехал, бросив на Красавицу последний взгляд, который оледенил бы ее ужасом, если бы она видела его.

Но куртизанка не занималась им в эту минуту. Она была вся предана своему мщению и смотрела с выражением жестокой иронии на молодую девушку, распростертую у ее ног.

– Жалкая тварь, – пробормотала она, – от безделицы падаешь ты в обморок, между тем как твои горести только начинаются. Дон Тадео, тебя терзаю я, когда мучаю эту женщину; добьюсь ли я наконец, чтобы ты возвратил мою дочь? О! – прибавила она с диким выражением. – Я достигну своей цели, хотя бы мне пришлось разорвать ногтями эту женщину!

Индейские служители остались возле донны Марии. В жару погони и спора, лошади, брошенные Курумиллой и приведенные лазутчиками, все время находились на одном месте, и никто не думал присвоить их себе.

– Приведите одну из этих лошадей, – сказала донна Мария.

Один из слуг тотчас исполнил это приказание. Куртизанка велела бросить молодую девушку поперек седла и привязать так, чтобы лицо несчастной жертвы было обращено к небу, а ноги и руки ее связаны под животом лошади.

– Эта женщина не крепка на ногах, – сказала она с сухим и нервным хохотом, – она уже ушиблась когда упала, и потому я не хочу, чтобы она подверглась опасности упасть еще раз.

Как всегда случается в подобных обстоятельствах, слуги, с целью угодить госпоже, с веселым хохотом встретили ее жестокие слова, как превосходную шутку.

Бедная донна Розарио не оказывала никакого признака жизни; лицо ее приняло мертвенный оттенок, кровь текла из раны на землю. Тело ее, страшно согнутое тем неудобным положением, в котором ее привязали, вздрагивало, и от того веревки еще больнее терли ее руки и ноги. Глухое хрипенье вырывалось из ее стесненной груди.

Когда приказания Красавицы были исполнены, она села на седло, взяла за поводья лошадь, к которой была привязана ее жертва, и поскакала в галоп.