Волчата

РАСПРАВА НА МЕЛЬНИЦЕ

Если Стипе Баканяцу что-нибудь западало в голову, то отказаться от этой мысли он уже не мог. До войны Баканяц занимался торговлей, скупая и перекупая все, что попадалось ему под руку, стараясь при этом поменьше дать, побольше взять. Ему чуждо было чувство жалости, и потому средств к достижению своих корыстных целей он обычно не выбирал.

И к усташам-то он, собственно, примкнул потому, что надеялся разбогатеть. Четкого мировоззрения он никогда не имел.

Хотя Стипе и старался, как мог, во всем угодить Куделе, он все же никогда не раскрывал ему свою сокровенную мечту накопить побольше денег и добра, чтобы после войны обзавестись солидным собственным магазином.

Стипе не давали покоя мысли о том, что мельник прячет какие-то сокровища. Вот потому-то он и задумал ограбить мельника. Себе в помощники он взял двух солдат из своего взвода. С одним из них, по имени Фране, Стипе дружил с детских лет. Другой, Сима, был мастером на всякого рода проделки.

Как-то ночью они втроем оказались в дозоре. Вот тут-то Стипе и начал «прощупывать» своих дружков.

— Скажи-ка, Фране, вот ты не хотел бы заполучить большую сумму денег? — как бы невзначай поинтересовался он.

— Нашел о чем спрашивать! Разумеется, хотел бы! Я бы дом себе поставил, жил бы и не мотался по белу свету с пустой котомкой.

— А знаешь ли ты, братец, что война, — продолжал Стипе, — это, пожалуй, единственная возможность, когда человек может легко и быстро разбогатеть…

— А может и голову сложить, — подхватил Сима, сын богатого крестьянина, никогда не знавший нужды.

— Да вы только поглядите вокруг, — продолжал развивать свою мысль Стипе. — Мы тут головы свои под пули подставляем, а те, кто повыше, отсиживаются по штабам! Куда, например, делось то добро, что мы отняли у сербов? Все небось попало в офицерские карманы! А они нам толкуют, что в государственную казну пошло!

— Ты, прав, Стипе, как все раньше было, так и осталось, — тяжело вздохнул Фране.

— Братцы, а ведь я знаю, где спрятана богатая добыча! И дорога туда мне известна. Вы не прочь пойти со мной? Возьмем все, что там хранится, поделим между собой, а то для одного слишком уж рискованное это дело… — И Стипе рассказал, что у мельника Бегича еще со времен турок припрятано кое-какое золотишко и кое-что еще…

Прежде чем отправиться на мельницу, усташи решили дождаться, когда Кудела уйдет или в госпиталь, или на доклад к начальству. Провернуть эту операцию решили в плохую погоду, когда вряд ли кто-нибудь случайно сунулся бы на мельницу.

И вот туманной ночью они, выйдя якобы в дозор, крадучись отправились на мельницу. Первым к мельнице подошел Сима. Он принялся колотить в дверь и кричать, что он партизан, что, если хозяин не откроет, он выломает дверь и подожжет хлев.

Бегич и его жена проснулись и испуганно вскочили с кровати.

— Муйо, мы пропали, — зашептала Ханка. — Это, наверное, люди Куделы. Видать, что-то пронюхали…

Муйо решил скрыться в погребе, но сначала все-таки открыл окно и выглянул во двор.

— Мельник, открывай! — услышал он тот же голос. — Нас послали из штаба отряда. Дай нам немного муки.

Если бы это был голос Баканяца, Муйо ни за что не открыл бы дверь. Уж на того он бы не пожалел гранаты. А вдруг это стучат и в самом деле партизаны? Тогда он обязан впустить их…

Одевшись, мельник зажег свечу и пошел открывать. У дверей стояли двое, в пилотках с красными звездами. Увидев их, Муйо немного успокоился. Третий стоял в тени, и мельник не разглядел его. Все трое быстро вошли и тут же захлопнули дверь. Тут-то Муйо и увидел мертвенные глаза Стипе, но было уже поздно: его обманули. Усташи заломили ему руки за спину и стянули ремнем, а жену его привязали к столбу.

— О аллах, будь милосерден, помоги мне… — шептал Муйо, лихорадочно соображая, что делать.

Вытащив из ножен штык, Стипе приставил его к горлу мельника и сказал:

— Я же обещал, что еще навещу тебя. Признавайся, что сотрудничаешь с партизанами! Но сначала скажи нам, где ты прячешь золото, о котором все столько болтают?

У мельника перехватило дыхание, во рту пересохло. Кровь в висках стучала так громко, что казалось, этот стук был слышен далеко вокруг. Даже если он что-то и скажет, то это зверье все равно не поверит. «Лучше уж делать вид, что я ничего не знаю», — подумал Муйо, понимая, что этих бандитов вряд ли устроят какие-либо объяснения.

— Нет у меня золота, — громко сказал он. — А к партизанам я никакого отношения не имею. Разве я не посылал вам свои донесения?

— Не притворяйся невинным! Ты видел, что я сделал с Гаичем? У нас нет времени. Говори! Будешь молчать, тогда сначала мы тебя немного искупаем, потом поджарим, а уже напоследок посадим на кол. Жену твою тоже в расход пустим. И дочек твоих из-под земли достанем. Ну, что ты решил?..

Мельник молчал, крепко стиснув зубы. Стипе несколько раз ударил его по лицу так сильно, что у Муйо горлом пошла кровь.

Усташи выпихнули Муйо во двор и потащили к плотине. Двое держали его за ноги, а Стипе нагнул ему голову и сунул ее в воду. Мельник чуть было не захлебнулся. Усташи повторили этот прием несколько раз.

Затем, так ничего и не добившись, они притащили Муйо обратно на мельницу и подвесили к потолку.

— Муйо, раз ты так ничего и не понял, придется тебя посадить на кол, как турки моего предка посадили. — И, повернувшись к Фране, Стипе приказал: — Там, в углу, топор стоит. Возьми да хорошенько заостри колышек… Посмотрим, вспомнишь ли ты на этот раз, где клад прячешь? А пока мы тебя немножечко поджарим.

Пока Фране орудовал топором, Стипе на свече накалил кончик штыка.

— Ну, теперь ты будешь говорить? Думаешь, охота нам возиться с тобой всю ночь? Я поклялся: если будешь молчать, отправлю тебя на тот свет. — С этими словами Стипе поднес раскаленный штык к лицу мельника. Кожа на подбородке Муйо зашипела, он дернулся всем телом и, если бы не страшная боль, потерял бы сознание. Он закричал, но крик его потонул в реве воды, падавшей с плотины вниз.

У Ханки из глаз брызнули слезы.

— Неужели ты, Муйо, решил так умереть? Расскажи ты им все! Чего ради помирать за чужое добро? Отдай им, пусть убираются…

— Слышишь, Бегич? Твоя жена оказалась умнее тебя. Я же знал, что сокровища у тебя. А твои связи с партизанами нас не интересуют. Скажи, где прячешь золото, и кончим на этом разговор.

— Жене померещилось, — чуть слышно произнес мельник, — никакого золота у меня не было и нет, разве что по мелочи. Но это мне дали на хранение.

— Закрой свой поганый рот! Не думай, что нас легко провести. Я сыт по горло твоим враньем. Будешь говорить правду?

Но мельник упрямо молчал.

— Братва, хватит! Снимай его, развязывай веревки, стаскивай штаны! — заорал Стипе.

Усташи подхватили мельника за руки и потащили к колу. Пока они тащили его, он явственно почувствовал страшную боль, застонал и стал просить, чтобы его отпустили.

— Видишь, я знал, что кол развяжет тебе язык. Сразу поумнел. Вспомнил, наверное, как турки мучили моего предка. Давай говори, если не хочешь торчать на колу…

— Стипе, у меня действительно спрятаны сокровища, но предупреждаю тебя, что это золото — собственность господина Куделы, и никого другого. Не знаю, что он сделает с вами, если узнает…

— А это уже не твоего ума дело! Давай показывай, где сокровища…

— Так и быть, идите за мной.

Мельник провел усташей в самый конец двора, где лежал большой камень. Он приподнял его, и под камнем оказалась глубокая яма. Стипе нагнулся и, дрожа от нетерпения, просунул в яму руку, нащупал и с трудом вытащил мешок, в котором что-то позвякивало.

Усташи подвинулись поближе к свече, которую держал мельник.

— Братва, глянь-ка! — Стипе развязал мешок.

Перед их алчущими глазами заблестели золотые и серебряные монеты, заиграли украшения из драгоценных камней.

— Бог ты мой, так это и взаправду настоящие сокровища! Вот тебе и Кудела, примерный офицер! — заохал Фране.

Баканяц понял, что отступать уже нельзя.

«А может, положить мешок на место? Вдруг Кудела дознается? Не миновать нам тогда расправы», — подумал он.

Заметив, что усташи заколебались, мельник тихо сказал:

— Кладите все обратно да уходите подобру-поздорову, а то греха не оберетесь. Теперь-то, надеюсь, вы поняли, что я человек Куделы и что я предан немцам? Если вас сотник не раскусит, то уж гестапо-то точно до вас доберется.

— И ты еще смеешь нам угрожать, ублюдок! — зашипел Стипе, окидывая взглядом своих дружков.

— Нисколько. Но будь благоразумен, Стипе. Я буду нем как рыба, клянусь аллахом! Давайте расстанемся друзьями.

— Сдается мне, что мельник прав, — проговорил Фране и, повернувшись к Стипе, добавил: — Ты же нам говорил, что Бегич снюхался с партизанами и прячет от нас золото. Что-то это не очень походит на правду. Да и никакое золото не стоит того, чтобы кто-то из нас поплатился своей головой.

На мельнице воцарилась зловещая тишина.

— Мельник тут вам все наврал, а вы и уши развесили, — раздался вдруг голос Стипе. Он знал, что сейчас надо действовать быстро, не дать опомниться ни дружкам, ни мельнику, перехватить инициативу.

— А ты сам как думаешь? — спросил он, обернувшись к Симе.

— Я ничего не думаю. Ты командир, тебе и решать, — равнодушно ответил Сима, которого меньше других интересовало это золото.

— Привяжите мельника к столбу! Потом мы ему вынесем приговор, — распорядился Стипе. Он уже решил, что убьет Муйо и его жену. Мельницу надо спалить, а в народе пустить слух, что сделали это партизаны в отместку за то, что мельник передавал усташам тайные донесения.

Стипе приблизился к мельнику вплотную:

— Говорил я тебе, свинья турецкая, что прикончу тебя, а ты все не верил. Вот сейчас увидишь! Я знаю, что ты на партизан работаешь и связан с лесником Михайло Чиричем. Предупреждал я тебя, что недолго придется тебе сидеть на двух стульях. — И, презрительно кривя губы, Стипе проговорил: — Тебя, свинья турецкая, я поджарю на медленном огне. Сгоришь вместе со своей поганой мельницей. — Потом он подошел к Ханке: — А к тебе я буду милостив. Жаль, что ты мужа раньше уму-разуму не научила. Тебя я убью сразу, чтобы не мучилась. А муж твой сгорит вместе со всем вашим добром. Другого этот турок и не заслуживает… — И он выстрелил женщине два раза в голову, а затем, повернувшись к дружкам, приказал: — Поджигайте мельницу! Пусть горит к чертовой матери вместе со своими голубями, кошками и крысами…

Фране и Сима кинулись выполнять приказание. Через несколько минут мельница запылала, подожженная сразу с четырех сторон…

Стипе, закинув мешок за спину, вместе с дружками скрылся в темноте. Некоторое время они шли по дороге, потом свернули на тропинку, что вела к склону горы, поросшему густым лесом.

Мешок был тяжелый, и Стипе быстро выдохся. Перед его глазами поплыли кровавые круги. Его вдруг охватил страх за собственную шкуру. А что, если Фране проговорится Куделе? Тогда сотник непременно обоих в расход пустит. Фране был любимчиком майора. Словно подтверждая мысли Стипе, Фране неожиданно оказал:

— Напрасно мы обокрали господина Куделу…

— Хватит рассуждать! — грубо оборвал его Стипе. — Кудела сам других всегда обкрадывал. Это золото такое же его, как и наше. Он ничего не узнает, поверь мне, — успокаивал дружка Стипе.

За их спиной словно гигантский костер горела мельница. От пламени пожара туман, опустившийся на землю, порозовел.

Когда они остановились чуть передохнуть, Фране испуганно спросил:

— Как думаете, не раскроют нас?

— Тебя-то уж точно не раскроют, — тихо ответил Стипе и дважды выстрелил ему в спину.

— Предатель, — застонал Фране, падая на землю и пытаясь дотянуться до винтовки.

Стипе выстрелил еще раз.

Сима уставился на неподвижное тело своего дружка.

— Правильно сделал, Стипе. Если бы не ты, я сам прикончил бы его там, на вершине, — наконец сказал он.

— Ты уверен, что я прав?

— На все сто. Эта скотина наверняка предала бы нас. А ты что, разве не знал, что он давно наушничает Куделе? — Сима поправил на плече винтовку. Он не заметил, как в темноте зловеще сверкнули глаза его командира.

— Тело надо спрятать. Если, не дай бог, наши придут узнать, почему сгорела мельница, и найдут труп Фране, они сразу же догадаются, кто был вместе с ним, — сказал Стипе.

— Точно. Думаю, нам лучше всего вообще назад не возвращаться. Разделим добычу и айда каждый в свою сторону искать укрытия до конца войны. А еще лучше — бери все себе, Стипе. Мне этого добра не надо. У меня и без того большое хозяйство.

— Нет, постой. Если решили пойти каждый своей дорогой, то давай все разделим. — Баканяц сбросил мешок, и он тяжело стукнулся о корни дерева.

Они подняли труп Фране и оттащили его подальше в лес. Затем Стипе, пошарив по карманам убитого, вытащил его документы, ударом камня разбил до неузнаваемости лицо Фране. Теперь его вряд ли кто-нибудь узнает, даже если труп и найдут.

Когда они вдвоем опять вышли на тропинку, Стипе приказал:

— Ступай вперед! Да держи винтовку наготове. По этой тропе часто партизаны к мельнице ходят. А я с мешком за тобой пойду. Так безопаснее будет. Как устану, поменяемся.

Сима заторопился вверх по склону. Идти было тяжело, ноги будто свинцовыми стали. Он слышал за собой прерывистое дыхание Стипе, лопатками чувствовал дуло его пистолета. Ему казалось, что Стипе выжидает, ищет удобного момента, чтобы расправиться и с ним. Казалось невозможным, что такой зверь, как Баканяц, может отпустить его живым. «Не верю я ему. Ничего другого мне не остается, как перехитрить его», — подумал Сима и еще быстрее стал подниматься в гору. Задыхаясь под тяжестью мешка, Стипе едва поспевал за ним.

Вскоре подъем кончился и начался крутой спуск. Сима сделал вид, что оступился, и упал. И тут же перевернулся на грудь и выстрелил из винтовки в Стипе.

— Будь ты проклят, предатель! — прохрипел тот, падая на землю и роняя мешок. Кусты, что росли на краю обрыва, не задержали его, и он покатился вниз по склону горы.

Сима в несколько прыжков очутился возле мешка. Он поддел его сапогом, поднял и взвалил на спину. Подойдя к краю обрыва, он услышал доносящийся из темноты хруст веток и для верности наугад выстрелил еще раз. Со дна оврага, где журчал ручей, послышались стоны, а потом наступила гробовая тишина.

Первой мыслью Симы было догнать Баканяца и прикончить его, если он еще жив. Однако инстинкт самосохранения остановил его. «Если Стипе ранен, он может спрятаться за кустом и подстрелить меня, — подумал Сима. Он наклонился к земле, зажег спичку. Слабый ее огонек осветил лужу крови. — Значит, Стипе и без того истечет кровью. Искать его нет никакого смысла. А что, если он не помер?.. Тогда мне вряд ли стоит возвращаться к своим».

С этими мыслями Сима двинулся дальше. Он шел довольно долго. Теперь лишь по розовому отблеску на небе можно было понять, в какой стороне осталась мельница. Сима остановился, чтобы перевести дух. Обтерев мокрый от пота лоб, он решил еще раз взглянуть на содержимое мешка и зажег спичку. Это золото и серебро, эти драгоценности усташи приносили Куделе после очередных «операций», твердо убежденные в том, что делают это «во имя процветания усташского государства».

«Одно дело — слова, другое — дела», — размышлял про себя Сима. Он вспомнил, как Кудела и другие офицеры призывали солдат «закаляться в боях ради великих целей усташского движения».

— Ну и дела, — произнес Сима и смачно сплюнул. — На деле получается, что любовь к родине у большинства из нас означает только любовь к собственному карману. Поэтому-то вот такие типы, как Кудела и Баканяц, как могут, надувают и обворовывают государство…

Он поднял мешок и поплелся через ночной лес. К его удивлению, чем дальше он шел, тем больше ему хотелось избавиться от своей ноши. И вдруг он страшно перепугался. Ему почудилось, что из темноты прямо на него шагнула тень майора Куделы, и он шарахнулся в сторону. Потом понял, что страхи его напрасны. «Человеческие деяния порой необъяснимы, — думал он, идя по лесу. — Стипе я убил из страха перед Куделой, а не потому, что боялся самого Стипе… Или это не так?.. Однако в каком лабиринте я оказался! Наверное, отсюда нет выхода. Хотя нет, не все еще потеряно. Любая дорога ведет к какой-то цели. Авось мне повезет. Можно, конечно, прийти прямо к Куделе и сказать: так, мол, и так. Стипе — предатель, это он ограбил мельника… Но эту мысль Сима сразу же отбросил. Вряд ли Кудела дал бы ему уйти живым, узнав о происшедшем. «Лучше всего пустить слух, что все трое убиты при выполнении задания, а самому добраться до дома и спрятаться там до конца войны. С таким мешком будущего бояться нечего. А если мы все же эту войну проиграем, тогда надо бежать за границу, где любого могут спасти только деньги, много денег», — решил он.

Привязанный к столбу мельник с ужасом смотрел, как превращалось в пепел все, что было создано руками дедов и отцов.

— Ханка, Ханка! — позвал он жену. Но голова жены безжизненно свесилась на грудь, а по лицу текла кровь. — О аллах, чем же я прогневил тебя? — испуганно вскрикнул Муйо. — Что я сделал в жизни плохого, за что ты меня так караешь? Я покорно служил тебе, а ты приговариваешь меня к такой ужасной смерти! Почему ты позволяешь, чтобы надо мной так издевались?..

В прежние времена, случалось, Муйо часто спорил о боге, о судьбе с лесником Михайло, которого все считали безбожником. Было это давно, еще в первую мировую войну.

Михайло никогда не верил в предначертания судьбы и говорил, что человек сам вершит своей судьбой, сам завоевывает себе свободу. Муйо же считал иначе. «Судьба человека записана на звездах, — говорил он. — От того, что тебе положено судьбой, не уйти. Если ты плывешь по морю в утлой лодчонке и тебя застиг шторм, не все ли равно, будешь ли ты грести дальше или опустишь весла?»

Сейчас, с ужасом наблюдая, как языки пламени приближаются к нему, мельник понял, что Михайло тогда был прав. Извиваясь всем телом, мельник старался избавиться от веревок, которыми был привязан к столбу. Он решил бороться за жизнь, пока хватит сил.

К счастью, веревки были стянуты не слишком туго. В самый последний момент, когда загорелся столб, к которому Муйо был привязан, он сумел высвободиться. Со всех сторон рушились горящие бревна. Мельник уже не замечал ни крови, ни изодранных рук, не чувствовал ни боли, ни страха. Теперь его главным врагом был огонь. Подбежав к жене, мельник хотел отвязать ее тело от столба, но было уже поздно.

— Любимая моя, — простонал он, — мне так и не удалось тебя спасти! Да простит меня аллах! Всю жизнь я любил только тебя, теперь остался совсем один. Никогда тебя не забуду…

Несколько мгновений он метался по двору как безумный, пытаясь проникнуть в пылающий дом, но перед ним полыхала сплошная стена огня. Схватив два больших мешка, он надел их на себя и бросился в огонь. Но проскочить в дом ему так и не удалось. Объятый пламенем, Муйо упал на траву, сбросил горящие мешки и кинулся к плотине, к воде. Только здесь, в ледяной воде, он почувствовал, как рассудок возвращается к нему.

Выбравшись из воды, он сел на берегу и стал смотреть на огромные, до неба, языки пламени, в которых гибла его мельница, все его хозяйство. «Видно, не судьба мне умереть. Спасибо тебе, аллах, ты спас меня». И, упав на колени, он начал истово молиться.

Муйо не знал, что ему теперь делать, за что браться. Подумав, он решил открыть затвор плотины. «Пусть колеса вертятся, как вертелась моя жизнь, пусть крутятся жернова, перемоловшие столько зерна, пусть мельница умирает, работая».

Вода с шумом полилась вниз, запенилась. Со скрипом завертелись жернова, движения которых не мог остановить даже огонь.

В последний раз взглянув на родную мельницу, Муйо отправился на окутанную темнотой и розовым туманом гору, поднимавшуюся к самому небу.

Спустя день после пожара на мельнице на Совиную гору пришла группа ребят, чтобы разыскать Душко Гаича. Во главе ребячьей ватаги был тринадцатилетний Ванко. Ребята еще не дошли до села, а Душко уже знал, что они идут. Мальчишки кричали по-особенному, по-пастушьи. Так раньше перекликались в горах пастухи, соревнуясь, чей голос сильнее.

— Что у вас стряслось? — спросил Душко ребят, когда они появились среди развалин.

Ванко, у которого через плечо, как у заправского партизана, висел автомат, сказал:

— Мы поймали усташского взводного. Сообщите Михайло, пусть он отведет его в штаб.

— Где же вы его схватили? — удивился Остоя.

— Нашли недалеко от сожженной мельницы. Ранен он…

При этих словах кровь прилила к лицу Душко, и он спросил:

— Как? Разве мельница сгорела?..

— Да, ночью. А вы этого не знали?

Ребята сели на траву. Боса принесла им груш, и они, жадно съев сочные груши, продолжили свой рассказ:

— Ходили мы на Змеиную опушку. Вдруг среди ночи видим: горит мельница. Затем оттуда послышались выстрелы. Утром мы пошли разведать, что же там произошло. Мельница еще дымилась. Но ничего найти нам не удалось: все сгорело. А когда пошли обратно, у реки натолкнулись на человека. Он полз к воде. Форма-то на нем усташская, но на голове партизанская пилотка. Он увидел, что мы заметили его, и говорит: я, мол, партизан, ранен в ногу, меня обстрелял немецкий патруль. Попросил, чтобы мы оттащили его от дороги к мосту, где его вроде бы должен ждать связной, которому он передаст какое-то важное донесение… Но нам он показался подозрительным. Очень уж похож на Стипе Баканяца, о котором нас как-то Михайло предупреждал. Мы сделали вид, что поверили ему. Глядел он на нас остекленелыми глазами, словно собака подстреленная. Нас было всего четверо. Некоторое время мы его несли, а потом устали, положили на траву. Пистолет и автомат на всякий случай отобрали. Документов у него никаких не было…

— Михайло на Козаре сейчас нет, — пояснил Душко. — Мы его тоже искали, но в отряде нам сказали, что пока его не будет, ушел на задание.

— Что же нам теперь делать?

— А ничего. Если это Стипе, мы с ним сами рассчитаемся. Где он сейчас? — строго спросил Душко.

— Недалеко от реки. Мы связали его, а рот кляпом заткнули. Не убежит. Да и ранен он.

— Ладно, ребята, здесь находится мой брат, партизанский командир, его и спросим, что с этим усташом делать. А если он на самом деле партизан, то поможем со своими связаться, — решил Душко.

Остоя остался с ребятами, а Душко исчез среди развалин. Место, где находился вход в убежище, они никому не собирались открывать.

Боро лежал чуть живой. В его сознании проносились страшные картины боев, голод, преследования, скитания. Голос Душко донесся до него откуда-то издалека.

— Тут ребята одного усташа поймали. Забрали у него пистолет и автомат. Говорят, очень уж похож на Баканяца. А Михайло сейчас нет, и посоветоваться не с кем. Так что же нам теперь — на Козару его тащить?

— Не надо его никуда тащить…

— А что же с ним делать?

— Душко, знаешь, сколько горя они нам принесли… Прикончить его…

Душко передал ребятам слова Боро. Все вместе они решили пойти к реке, где лежал связанный незнакомец.

Всю дорогу Душко гадал, Стипе это или нет?

Они миновали мельницу, развалины которой еще дымились. Останавливаться у пепелища побоялись: могли нагрянуть усташи. Реку перешли вброд. Ванко с автоматом наперевес шел впереди. Пройдя немного по берегу, они свернули в лес.

— Вот он! — воскликнул Ванко, когда они подошли к лежавшему на земле человеку.

Душко приблизился и, увидев связанного, побледнел:

— Это Стипе! Мы его схватили еще в то лето, когда только война началась. Это он убил моего отца, а мне хотел руку отрубить! Это он Ненада изувечил! Кто знает, сколько жертв на его совести…

Стипе Баканяц очнулся. После того как Сима выстрелил в него, ему оставалось только бороться за жизнь. Какую непростительную ошибку он совершил! Теперь все пропало. Свои же дружки его предали. Неужели обок с золотом всегда несчастье ходит? Помнится, об этом у них в доме всегда спорили. Сам же он считал, что все эти сомнения — от лукавого, а в жизни надо быть цепким, ухватистым, вертким, тогда и проживешь безбедно…

Метр за метром полз он к реке, надеясь, что здесь найдет спасение. Он уже проклинал себя за то, что руки его потянулись к чужому золоту. Того, что он совершил, ни отец, ни мать никогда бы ему не простили… Он мысленно видел всех, кого до смерти забивал палками, бросал в реку, зарывал живьем в землю, жег на огне. Как же страшно проклинали его те, кого он отправлял на верную смерть!

Ночью Стипе охватил такой ужас, что он чуть с ума не сошел. Может быть, это его жертвы пришли за ним и хотят отомстить? За ним ли? А может, за Симой, который был с ним заодно? Или за Куделой? С живыми воевать все же легче. А вот как быть с мертвецами?.. Стипе обернулся, осмотрелся, но вокруг никого не было. Однако страшные видения не проходили.

Увидев в воде свое заросшее щетиной лицо, ввалившиеся глаза, окровавленные руки, Стипе невольно подумал о смерти. Неужели вот здесь, у реки, и ждет его конец? Но он не хочет умереть, как Муйо Бегич, которого он сжег вместе с мельницей. Но сейчас ему бы не позавидовал и этот турок…

Ослабевшей рукой Стипе схватился за пистолет, чтобы вставить дуло в рот, но в последний момент ему не хватило храбрости, чтобы нажать на спусковой крючок.

«Нет, — подумал он. — Еще слишком рано. Многие выпутывались и из более сложных ситуаций. Еще не все потеряно. Если меня схватят партизаны — дело дрянь, если Кудела — тоже. А вот если подберет какой-нибудь крестьянин, поможет до дому добраться, родственникам сообщит… Теперь все в руках судьбы… Откуда появились эти проклятые сопляки? Еще летом мы выкуривали их из развалин, половину перестреляли, как зайцев. Эх, дать бы по ним из автомата! Но нет, стой! Надо их перехитрить…»

Когда ребята ушли, Стипе решил, что обманул их. «Поверили! Ведь обманул же я раньше партизанскую охрану, часового убил, а сам скрылся. Нужно потребовать, чтобы меня доставили в штаб партизан на Козаре, а по дороге всякое может случиться…»

Но когда среди снова появившихся ребят он заметил того самого Душко Гаича, у которого своими руками убил отца, брата, замучил деда, надежда на спасение лопнула, словно упавшее на землю стекло. Ужас охватил его.

— Надо оттащить его подальше от дороги в лес и там за все рассчитаться, но сперва выслушаем, что он нам скажет. Так нам советовал Михайло, — предложил Остоя.

Оттащив Стипе поглубже в лес, ребята привязали его к дереву. Лучи предзакатного солнца проникали через густые ветви в чащу леса, от поднимавшихся от земли испарений колыхалась листва, медленно наползал ночной туман.

Ребята окружили Стипе, держа оружие на изготовку.

«Поглядите-ка на них, — подумал Стипе. — Весной еще были ягнятами, а сейчас уже с оружием…»

— Узнал ты нас, Стипе Баканяц? — резко спросил Остоя.

Стипе молча смотрел на них.

— Давай-ка мы немного освежим твою память, — громко сказал Душко. — Узнаешь его? — показал он на Остою. — Это он тебе камнем в спину запустил, когда мы тебя первый раз схватили. Другого, которому ты руку отрубил, в живых уже нет.

— Что вы хотите со мной сделать? — спросил Стипе, стараясь говорить так, чтобы голос его не дрогнул.

— Казним, — спокойно ответил Остоя.

— Не имеете права! Я партизанские законы знаю. Вы должны отвести меня в штаб на Козаре. Там я сообщу важные сведения…

— Нам расскажи.

— Вам я ничего не скажу: малы еще.

Тут Душко взорвался:

— Малы, говоришь? Надо было тебя в первый же раз камнями прикончить! Тогда бы ты не убил моего отца. На твоей совести столько погибших…

— Бог мне судья, но только… твоего деда я не пытал. Это делали другие. Я его лишь прикончил, чтобы он сильно не мучился, — нагло проговорил Стипе.

Земля качнулась в глазах Душко. Он чуть не потерял сознание.

«Так, значит, дедушка тоже погиб? А мы-то его каждый день ждали. Почему же ни мельник, ни Михайло ничего не сказали нам об этом? Ведь они-то все знали», — подумал он.

— Если не хочешь, чтобы мы тебя сожгли живьем, говори, как умирал мой дед?

— Джуро Гаич умер как герой. Никого не предал, никого не выдал. Но если бы я его не убил, он бы меня после все равно прикончил.

— А мельник? Зачем ты сжег мельницу?

— Мельник работал на немцев, передавал им разные сведения, которые выведывал у партизан. И золото усташское хранил, для Куделы прятал.

Ребята переглянулись. Они не могли поверить, что Муйо — предатель. Ведь сколько раз он их выручал. Дедушка Джуро и Михайло давно дружили с мельником.

Увидев, что ребята засомневались, Стипе со злорадством продолжал:

— Бегич и на партизан работал, и на немцев, и на усташей. Но больше всего — для себя, для своего кармана.

— Кто тебя ранил? — спросил Остоя.

— Когда мы возвращались с задания, на нас напали его сообщники, обстреляли. Наши сумели убежать, а меня здесь оставили, но скоро они вернутся, — врал Стипе.

— Стало быть, будет лучше, если мы тебя тут же и убьем, — рассудительно заметил Ванко.

— Ваше дело. Только за это вам придется отвечать перед партизанским командованием.

— Так ты хочешь, чтобы мы позвали лесника и на телеге доставили тебя на Козару?

— Мне один черт, все равно подыхать, но перед смертью хочу кое-кому из наших отомстить и кое-что сообщить партизанскому начальству, — выдумывал Стипе.

Ребята снова растерянно переглянулись. Наступила такая тишина, что было слышно, как жужжат слепни да пищат комары.

Стипе говорил и говорил, лишь бы только оттянуть близкую смерть. Он все еще не терял надежды на спасение.

Жужжание насекомых напомнило Душко о маленьком Лазо, которого усташи убили только за то, что он нарвал себе слив с дерева. Стипе же, не спуская глаз с ребят и видя их нерешительность, говорил:

— Есть один выход, ребята… Отпустите меня лучше. Матерью клянусь, всеми своими домашними, что до конца войны вас никто и пальцем не тронет…

— Хочешь обмануть нас, — решительно прервал его Остоя.

Он подозвал ребят, и они, спрятавшись за деревьями, чтобы Стипе не мог их слышать, решали, как поступить. Первым сказал Остоя:

— Нечего время тянуть. Стипе брешет как собака. Ничего важного он партизанам не расскажет. Казнить его, и все тут! В любой момент сюда усташи могут нагрянуть. Казнить его должен ты, Душко.

Душко молчал. За всю свою жизнь он даже муравья не обидел, а тут вдруг такое — человека казнить! Глядя на маленькие, прищуренные глазки усташа, он вдруг почувствовал отвращение. Стоит ли об эту мразь руки марать?

— Если ты его не убьешь, это сделаю я! — решительно заявил Остоя. — Мы с тобой друзья, и твой дед спас мне жизнь.

Видя, как переживает Душко, Боса подошла к нему, крепко взяла за руку:

— Душко, это должен сделать ты, только ты.

— Хорошо, я сделаю это.

Солнце почти скрылось за горой. Густая тень закрыла долину. Догорали последние лучи солнца.

Остоя подошел к усташу:

— Стипе Баканяц, от имени всех козарских детей мы приговорили тебя к смерти. Приговор исполнит Душко Гаич. Он отомстит за свой род, за всех тех, кого ты зверски замучил.

Стипе тупо уставился на паренька с пистолетом…

Перед глазами Душко снова все поплыло. Тело его напряглось. Он отступил от Стипе на четыре шага, немного успокоился. Ребята, стоя полукругом, молчали и напряженно ждали.

Душко двумя руками поднял тяжелый пистолет. Усташ был совсем рядом. Глаза его вылезли из орбит, со лба лил пот, он весь дрожал в ожидании расплаты.

Сухой выстрел прогремел над долиной. Потом еще один, еще…

— За отца, за деда, за маму!.. За Илию, за Вуку, за Ненада, за Лазо!.. За всех замученных на Козаре!.. — вырывалось у него из груди. Он расстрелял всю обойму.

Голова усташа с взлохмаченными волосами ржавого цвета безжизненно упала на грудь. Стеклянные глаза уставились в жирную, влажную землю. Рубаха его покрылась кровавыми пятнами.

— Мертв, — чуть слышно произнес Душко, с трудом шевеля пересохшими губами. Взглянув на обступивших его ребят, он прочел в их глазах одобрение и восхищение.

— Теперь он уже никуда не убежит, никому больше не сделает зла, — тихо заметил Остоя.

— Получил по заслугам, — добавила Боса. — Его бы по кусочкам резать надо было…

Михайло как-то говорил им, что такой зверюга, как Стипе Баканяц, живуч как кошка и хитер. Несколько раз он попадался в руки партизанам, и каждый раз ему удавалось бежать.

Под деревьями легли густые тени. Ребята отвязали труп Стипе от дерева, оттащили в лес и там закидали ветками, чтобы усташи его сразу не нашли. А затем пошли по домам.

В погребе родного дома на Совиной горе умирал партизан Боро Гаич. Тиф и ранения сделали свое дело. Боро страшно исхудал, ослаб, но в глазах его еще светилась надежда на выздоровление. Больше всего на свете он любил землю, на которой родился, землю Гаичей. Никогда он не был так счастлив и горд, как тогда, перед боем на Козаре, когда дед Джуро сказал ему: «Боро, ты наследник земли Гаичей. Будешь хозяином дома, продолжишь дело наших предков и наш род».

Эти слова помогли ему, раненому и больному, преодолеть немалое расстояние через горы и долины, чтобы собственными глазами еще раз взглянуть на родной дом. Правда, пожар уничтожил все дома в селе, но земля осталась.

Солнечные лучи с трудом проникали в погреб, и Боро казалось, что он лежит в гробу. Перед его глазами возникали разорванное на части небо, языки пламени, расколотые скалы, горящая земля. Когда сознание возвращалось, снова вспоминалось далекое детство. Ему казалось, что он вышел на пашню, широкую, до самого горизонта, и почувствовал дыхание свежевспаханной земли. Земля дышала, он шел, бросал в нее зерна… А потом он корчевал деревья, чтобы на их месте посадить сад и смотреть, как набухают по весне почки на саженцах. И еще казалось ему, что дома его ждет жена Дара, та самая Дара, что была вместе с ним в партизанской бригаде… И маленькие ребятишки тоже ждут его…

Боро всегда любил Дару, даже когда она была невестой Илии, погибшего в начале войны от рук усташей. Как же он любил ее! Но счастье обычно никогда не бывает долгим. «Большое счастье всегда несчастье кличет», — часто говаривала мать Боро. В одном из боев, когда Дара выносила на себе раненых, ее сразило осколком. Боро сам вытащил ее из-под огня. Смертельно раненная, она умирала у него на руках и все время просила: «Боро, помни обо мне… Видно, не суждено мне стать твоей женой…» Так и умерла она, со взглядом, устремленным к чистому небу.

Силы постепенно оставляли Боро. Сколько раз приходила ему в голову шальная мысль застрелиться, но всякий раз он отметал ее, помня слова деда, что самоубийцы — это безвольные люди, плохо прожившие свою жизнь.

Он проснулся, когда в погреб спустился Душко. По лицу младшего брата Боро понял, что произошло нечто важное.

— Боро, я убил его…

— Кого ты убил?

— Стипе Баканяца, который наших мучил. Он признался, что и деда нашего убил на мельнице…

Неожиданно к Боро вернулись силы, и он, преодолевая слабость, произнес:

— Братец ты мой милый, с какой радостью я обнял бы тебя и расцеловал. Ты — гордость нашего рода, рода Гаичей… Ты честно выполнил свой долг, отомстил этому зверю за всех. Какое было бы счастье, если хотя бы ты единственный из всех нас остался бы жив…

Боро опять впал в забытье. Придя в себя через некоторое время, он позвал ребят, и они спустились в погреб. Боро словно подменили. Даже голос его теперь звучал громче.

— Душко, — сказал он брату, — я умираю. Ты спас нашу честь, и потому я умираю со спокойным сердцем. Отдаю тебе свою винтовку, командирский планшет и гранату. Когда-то дед Джуро завещал мне нашу землю. Теперь я передаю ее тебе. Война кончится, ты построишь новый дом, женишься, останешься здесь, на Козаре. Род Гаичей должен продолжаться. Так завещали нам дед, отец, мать… Так завещаю тебе и я… — Боро говорил все тише и тише. Из темноты на ребят смотрело его измученное лицо. — Душко, обещай, что исполнишь это мое последнее желание.

— Обещаю… — По лицу Душко текли слезы.

Друзья неподвижно застыли у постели умирающего.

— А теперь оставьте меня одного, — шепотом попросил Боро.

Один за другим ребята поднялись наверх, где все так же светило солнце и дул легкий ветерок.

Когда через некоторое время ребята снова спустились в погреб, Боро лежал неподвижно, с запрокинутой головой и широко раскрытыми глазами, словно стремился в последний раз увидеть высокие горы, окружавшие его родное село. На исхудавшем лице его застыла улыбка, улыбка человека, который после стольких мук наконец-то успокоился.

Узнав о том, что мельница сгорела, Кудела страшно расстроился. Произошло это в его отсутствие, когда он был срочно вызван в штаб, где обсуждались последствия капитуляции Италии. Теперь, когда две крупные карательные операции немцев против партизан не привели к успеху, он пришел к выводу, что подавить народное восстание вообще невозможно.

На совещании в штабе Кудела сидел с отсутствующим взглядом. Мысли его были далеко. Его мало интересовали последствия капитуляции Италии. Он давно почувствовал, что война проиграна. Жаль только, что он так увяз в этих кровавых делах. Теперь трудно будет отмыться. Его поезд неумолимо, по инерции мчался под откос. Правда, многие из окружающих еще продолжали верить в окончательную победу…

Однажды Кудела решил повидать свою сестру Хелену, у которой после смерти жены Куделы жил его десятилетний сын Звонимир. Она жила в пригороде. Ее муж, важный правительственный чиновник, специалист по экономическим вопросам, слишком уж верил геббельсовским словам о преимуществе высшей расы, к которой относил хорватов. Их он считал дальними потомками вестготов, которые случайно восприняли славянский язык, а словенцев относил к горным хорватам. Он бездумно повторял и другие подобные же глупости о роли буржуазии и аристократии, о вещах, не имевших никакой связи с реальной действительностью. Будучи выходцем из старой буржуазной семьи, он считал, что долг каждого сознательного хорвата иметь побольше детей, чтобы со временем представители высшей расы заполнили бы пустоты, образовавшиеся на месте уничтоженных неполноценных народов.

К счастью, когда Кудела пришел, муж сестры находился на службе и не надо было вести с ним беспредметных разговоров.

Кудела давно не бывал у сестры. Сейчас он с отрешенным видом сидел в гостиной и отводил душу, выпивая сливовицу рюмку за рюмкой. Не по себе было ему в этом доме, где и понятия не имели, что такое настоящая война.

Сестра была младше его на два года. Юношеские годы она провела в монастыре, затем получила высшее образование. Однако счастливая супружеская жизнь с мужем и пятью детьми (тремя мальчиками и двумя девочками) не позволила ей стать учительницей, как она когда-то мечтала. Это была добрая женщина, делавшая все возможное, чтобы ее дети поменьше знали о войне и не испытывали лишений. Когда Анте Кудела начинал говорить о военных действиях на Козаре, она прикрывала ему рот ладонью, словно ничего не хотела слышать об ужасах войны. Вместе с мужем она ждала лишь одного — победного окончания войны.

Куделу все это раздражало. Про себя он называл сестру мещанкой, ругал ее муженька, который и мизинца кровью не запачкал.

Выслушав новости от брата, Хелена вышла к детям, которые резвились в соседней комнате. «Какое счастливое, безмятежное детство, — подумал Анте, оставшись один. — Играют и ничего не боятся…»

Выбежавший Звонимир бросился к отцу, обнял его за шею. Другие дети зашумели:

— Дядя Анте, покажи, что ты нам принес?

Изредка Кудела приносил им гостинцы, но сестра всегда корила его за это.

Он поцеловал сына и потом по очереди остальных детей. В их глазах он был героем, боевым офицером, который имел награды и интересно рассказывал о войне. Дети не могли оторваться, слушая его. Однако на этот раз у Куделы что-то не было настроения рассказывать о войне. В ушах его стоял радостный возглас сына: «Папа, папа, ты опять получил медаль?» «А разве ты не видишь, что твой папа стал уже майором?» — вторила племяннику Хелена.

Кудела не понимал, что с ним происходит. Он смотрел на весело играющих детей, и неизвестно почему эти сияющие от счастья лица вдруг превращались в его глазах в печальные лица крестьянских подростков с Козары, которых он убивал и которые сотнями умирали в концлагерях. «Если мы проиграем войну, партизаны страшно отомстят всем, кто попадется к ним в руки. Лично я ждать этого не намерен. Начальство драпанет первым да золотишко с собой прихватит. Женщины, дети, старики — вот кто останется… Однако что за безумные мысли приходят мне в голову? Немцы еще сильны. Атлантический вал прочен. Вот если бы мой полковник узнал мои мысли, тогда мне несдобровать. Смерть… Но разве расскажешь обо всем этом сестре, охваченной мещанским эгоизмом, или ее мужу, этой тыловой крысе? За всех этих прихлебателей сражаются другие… Идет война, а дети сестры живут как в раю. А рядом, на Козаре, — настоящий ад. И там тоже живут дети. Но сколько враждебности в их глазах, когда мы их гоняем по развалинам, по лесам, когда они страдают от мороза и голода, когда борются со смертью. Разве я или моя сестра могли бы хоть одну зиму прожить в таких условиях? Это два совершенно разных мира. Но ведь я не виноват, что принадлежу к избранным, а другие — к смертникам. Не я им судья». Так думал Кудела, пока сестра готовила чай.

За чаем дети наперебой рассказывали ему о том, как они учатся, ходят в церковь, играют, у кого лучше отметки, кто лучше себя ведет. Кудела похвалил их и принялся раздавать гостинцы. Дети визжали от восторга.

Много раз он хотел рассказать сестре, что его каждую ночь преследуют кошмары. Но рассказывать об этом можно только тому, кто поймет тебя. Ему казалось, что среди расстрелянных им людей он видит собственного сына, сестру, ее детей, свою мать и отца. Он набрасывался на солдат с дикими обвинениями: «Вы убили наших, моих!.. Чем они вам помешали?» Но солдаты в ответ спокойно отвечали: «Это вы их убили, господин сотник, вы, а не мы».

Кудела выпил еще одну рюмку сливовицы, чтобы набраться храбрости перед разговором с сестрой. Потом он заговорил и, пока рассказывал, видел, как менялось выражение ее лица, как оно бледнело. Хелену охватил страх, глаза ее наполнились испугом — такими были глаза тех, кого усташи расстреливали на берегу реки.

— Анте, значит, это правда, что вы убивали женщин и детей, если они теперь тебе снятся?

Она смотрела ему прямо в глаза, и соврать ей Кудела не смог. Раньше, например, когда мать спрашивала его о войне, ему это удавалось.

— Да, это правда, — ответил он Хелене. — Сотни, тысячи, если хочешь знать…

Лицо сестры стало пунцовым.

— А вы что, на луне живете, ты и твой муж? — попытался защищаться Кудела. — Идет борьба не на жизнь, а на смерть. Это вам не в удобной квартире сидеть и работать в министерстве продовольствия, как твой муж. Пока вы тут своих детей растите, других детей убивают. Ты разве этого не понимаешь?..

Но сестра молчала и только крестилась.

Кудела язвительно продолжал:

— Пришло время и тебе узнать правду, спуститься с небес на землю. Вы здесь все сыты, обеспечены, а другие в это время с голоду мрут. Детей на Козаре стреляют как зайцев, их мучают до смерти в лагерях, проводят на них разные опыты…

— Боже, что ты такое говоришь?! Не лишился ли ты рассудка? Разве это возможно, чтобы мой брат занимался подобными делами?

— Возможно. Вот поэтому-то я и извелся весь, так плохо выгляжу. Но я не сумасшедший.

— Ты хочешь, наверное, навести на наш дом, на наших детей кару божью?! Ты сам во всем виноват!

— Сестра, ты совсем рехнулась. Не я один виноват — виноват и твой муж, виноват мой начальник, ты виновата, все мы виноваты, все! С немцами снюхались, вот почему…

— Анте, только церковь поможет тебе. — Пошатываясь, словно выпила вина, она подошла к двери и скрылась за ней. Войдя вслед за сестрой в спальню, Кудела увидел, что сестра лежит на кровати и рыдает.

Майор Кудела не прислушался к совету сестры. Искать спасения в исповеди было бессмысленно. Но если он добровольно явится в контрразведку, ему с радостью накинут петлю на шею. По собственному опыту он знал, что главари усташей могут быть безжалостными не только к врагам, но и к своим людям. Кто им не нужен, кто встал на пути, должен умереть. От такого, как он, избавляются быстро и без предрассудков. Поэтому Кудела взял с сестры клятву, что она ничего не станет рассказывать мужу, который, Кудела знал это, обязательно донесет на него, чтобы еще сильнее упрочить свое положение. Когда другие гибнут, такие, как он, добиваются в тылу повышения по службе.

Неподалеку от штаба Кудела встретил знакомого офицера, служившего в концлагере. К нему Кудела направлял тех, кого «Независимое государство Хорватия» приговорило к смерти.

Выпив по рюмке сливовицы в ближайшем ресторанчике, они разговорились. Знали они друг друга еще по работе в буржуазной Югославии, работали вместе и в Италии, готовясь к террористическим актам, а потому доверяли один другому.

Когда бутылка опустела, Кудела спросил:

— Послушай, Стево, разве не мы с тобой проложили первую борозду, создавая наше новое государство и разрушая старое? Правда, мы только руки и штыки усташского движения, но не его мозг. Теперь ты понимаешь, о чем я говорю? Мы всегда точно выполняли приказы начальства, ни о чем не думали.

— Да, дорогой Анте, таков долг солдата. За него думают другие. А ты, похоже, начал уже размышлять?

— Начал. Я юрист по образованию и привык думать собственной головой.

— Это плохо, Анте. Если будешь думать вслух, долго не продержишься. Тебе представилась возможность, и ты ее использовал. Ты не относишься к числу тех, кто должен думать за всех нас. Твое дело — только выполнять.

— Я еще не сошел с ума, чтобы думать вслух, — горько рассмеялся Кудела. — Такие мысли приходят сами собой, и с этим ничего не поделаешь…

— А тебя никто и не заставляет гнать эти мысли прочь. Только пусть они не разлагают тебя. Наш полковник говорит, что к слабонервным мы должны относиться беспощадно. Они мешают нам, как сорняк. Человек должен быть тверд. Он обязан непоколебимо верить в правильность избранного пути и в конечную победу. В противном случае он будет вредить всем и заражать окружающих вирусом сомнения.

— Я твердо верю в победу и правоту нашего дела, но с методами достижения этой цели я не согласен, — возразил Кудела.

— Что же тебя волнует? — нетерпеливо спросил Стево, выпив еще одну рюмку. — Я тебя внимательно слушаю.

— Мне нужен совет. Наверное, только ты сможешь дать его. Вы ведь в лагере убиваете гораздо больше людей, чем мы здесь, на фронте…

Стево прервал приятеля:

— Думаешь, наше дело менее ценно? — Он сверкнул глазами, и мышцы на его лице напряглись. Он еще не догадывался, куда метит Кудела, но одно было ему ясно: его друг просто усложняет простые вещи и упрощает сложные.

— Ни в коем случае, дорогой Стево.

— Брось, я знаю, что вы недооцениваете нас. Но мы уничтожаем их ровно столько, сколько вы нам присылаете. И не мы их приговариваем к смерти, мы только выполняем приказ. Сам знаешь, что мы отправили на тот свет почти сто тысяч коммунистов, евреев, цыган и прочих. Замечу, что у нас делать это так же тяжело, как и на фронте… Вы тут получаете ордена, чины, а нас при каждом удобном случае только поносят…

— Не об этом сейчас речь. Каждому по-своему тяжело. Меня вот что интересует. Ты или твои подчиненные там, в лагере, видите ли такие сны, как я…

Стево удивленно поднял брови и посмотрел на Куделу по-змеиному холодными глазами. Губы его вытянулись, и рот превратился в узкую щель.

— Дорогой мой, вначале всегда тяжело. У каждого выворачивает наизнанку и желудок, и душу. Потом постепенно привыкаешь, как к выпивке. Для такой работы нужны настоящие кадры. Ведь не каждый может петь в опере, сооружать памятники, конструировать машины… Так и здесь, не каждый может отправлять людей на тот свет. Разве, выполняя тяжелую работу, ты получаешь от этого наслаждение?..

— Всего этого я нахлебался вдоволь. А как солдат солдату скажу, что нож, винтовка или пушка никогда не приносили людям счастья.

— Давай-ка лучше выпьем еще по одной, и тогда я тебе порекомендую одно лекарство.

Они выпили еще по рюмке. Оба уже заметно захмелели. Наконец Стево заговорил:

— Я рад, что ты доверяешь мне, ведь мы довольно давно знакомы, не правда ли? Так вот, Анте. Ты пока еще слишком мало убивал, вот потому они тебе и снятся. Ты просто-напросто испугался, раскис и запаниковал. Ты и раньше у нас слыл мечтателем…

— Может быть, ты и прав. Какой-то двойственный у меня характер, но, как бы там ни было, я не нахожу смысла уничтожать гражданских лиц, хоть убей.

— Клин всегда надо вышибать клином. Ты знай свое дело, убивай. А о том, кто прав или не прав, болтай поменьше. Если мы войну проиграем, всем конец придет. И тем, кто мало убивал, и тем, кто убивал тысячами. Я лично умываю руки, как Понтий Пилат. Когда в лагерь приходит очередной транспорт с пленными, я обязан освободить для него место. И души летят к небу, там просторнее. Трупы — в овраг или в реку. Все как на конвейере. И не об идеологии мы тогда думаем, а о том, как побыстрее место для новых очистить. И не рассуждаем, каким способом побеждать…

— Может, я болен? — неуверенно сказал Кудела. — Немцы посылают меня к психиатру…

— Не говори ерунды. Ты же не сумасшедший. Такие попадают за решетку, и от них избавляются. У Гитлера для таких есть одно лекарство — укол, и человек словно засыпает. Вот тебе мой совет: приезжай-ка ты к нам. Дадим мы тебе в руки нож или палку, что тебе больше по вкусу. Недельку поработаешь — и всю ипохондрию как рукой снимет…

«Может, старый приятель прав?» — думал Кудела, возвращаясь к себе. Его предложение ехать в лагерь он тут же отверг… Перед глазами еще стояло лицо Стево. Сильно он переменился. В глазах лед, а руки трясутся. Только когда напился, перестали трястись. Видно, и у него твердость показная. Но если бы начальник отправил Куделу в лагерь, то Стево, не задумываясь, перерезал бы другу глотку или забил до смерти палкой.

Из города Кудела уезжал с надеждой, что время залечит все раны. Об этом ему однажды сказала Клара. «А может быть, надо поменьше думать о войне, а побольше о Кларе? Тогда все и пройдет?» — спросил себя Кудела.

В штабе майор узнал о поджоге мельницы. Предполагали, что сделали это партизаны. У кого же другого было столько причин, чтобы расправиться с мельником — агентом усташей? Но доверенное лицо майора сообщило Куделе об истинном положении дел. Оказывается, Муйо Бегич жив и здоров, он находится у родственника в селе. Он прислал письмо на имя Куделы, в котором и сообщил, кто и с какой целью поджег мельницу.

Кудела был зол на себя за то, что так доверял Баканяцу. Этого типа следовало бы раньше пристрелить. Ведь он и не скрывал своего желания поскорее добраться до золота. Сейчас Кудела вспомнил, что в ночь, когда сгорела мельница, из казармы исчезли трое… Кудела понимал: надо что-то предпринять, иначе можно расстаться с драгоценностями…

Кудела попросил в штабе автомобиль, сам сел за руль, а для большей безопасности прихватил с собой бывшего вестового, которому доверял как самому себе. Проехав мост и попетляв по пыльной дороге, они остановились возле дома долговязого Симы. Здесь Кудела бывал много раз.

Когда автомобиль остановился у ворот, залаяла собака. Кудела вышел. Вестовой следовал за ним. Открыла им старшая сестра Симы, с которой Кудела прошлым летом был в теплых отношениях. Лицо ее осветилось улыбкой. Она засуетилась, приглашая гостей в дом. При этом голос ее дрожал, и она заметно волновалась.

Все семейство Симы сидело за ужином. Когда нежданные гости вошли, у отца от неожиданности чуть не выпала из рук ложка. Мать побледнела, а дочери не могли скрыть беспокойства, поскольку лицо вошедшего майора и лихорадочный блеск его глаз не предвещали ничего хорошего.

Кудела отказался сесть за стол, отодвинул в сторону предложенную ему рюмку сливовицы и сразу же перешел к делу:

— Вы хорошо знаете, зачем я пришел. Я знаю, что вы прячете его дома. Речь идет о его и ваших головах. Думаю, вам хорошо известно, что бывает за укрывательство дезертиров.

— Господин майор, но Симы дома нет. Был, правда, да ушел, а куда, мы не знаем, — тихо проговорила мать.

Отец подтвердил:

— Еще совсем недавно был дома…

— Довольно! — прервал их Кудела. — Вы знаете, что я хорошо относился к вам и вашему сыну. Будьте же благоразумны. Дом окружен моими солдатами. Мы можем спокойно уничтожить вас и спалить дом. Это не пустые слова. Вы еще можете спасти сына. Я знаю, что он не виноват, хотя и участвовал в одном грязном деле, которое бросает тень на все наше движение. По закону ему за это положена смертная казнь.

Мать застонала и, обернувшись к отцу, шепнула:

— Я схожу за ним?.. Простите нас, но мы ни в чем не виноваты, — попыталась она объяснить майору. — Это Стипе подговорил нашего сына на такое… Вы же сами видите, что у нас хозяйство большое, Сима — наш единственный сын, он никогда ни в чем не нуждался…

— Я рад, что вы наконец образумились. Знаю, что вы уважаемые люди, и потому сделаю все, чтобы о случившемся не узнал никто. — Кудела подсел к столу и выпил сливовицы.

Они посидели молча. Прошло еще несколько минут, и в дверях появилась хозяйка дома, а за ней Сима в усташской форме и с пистолетом.

— Я здесь, господин майор, в вашем распоряжении.

Кудела снисходительно посмотрел на Симу и с улыбкой сказал:

— Я должен был прийти за тобой. Меня известили, что ты дома. Нам надо поговорить наедине.

— Я к вашим услугам. Если бы вы не пришли, то завтра утром я бы сам к вам явился, — соврал Сима.

Когда, пройдя через две комнаты, они остановились у входа в подвал, где все это время скрывался Сима, майор сказал:

— Расскажи-ка мне всю правду, и тогда я тебя спасу. Только выкладывай все как есть начистоту, не петляй! Мельник, кстати, остался жив и все мне рассказал.

— Конечно, конечно, обязательно, — заплетающимся языком произнес Сима. — Это Баканяц подговорил нас напасть на мельника, сказал, что тот на партизан работает. Стипе говорил, что у него есть доказательства. А еще он говорил, что на мельнице спрятаны какие-то сокровища. Ну мы и пошли… Стипе долго пытал мельника, пока тот наконец не показал, где спрятан мешок с драгоценностями. Оказалось, что он — ваш. Фране предлагал ничего не брать, а мельника отпустить с миром. Но Стипе будто умом тронулся. Мельника и его жену он прикончил, а мельницу запалил… Потом, когда мы шли обратно, он застрелил Фране, чтобы тот нас не выдал. Тут я понял, что он и со мной хочет сделать то же самое. Когда подвернулся удобный случай, я его убил, а мешок забрал. Бог свидетель, господин майор, но я себе из этого мешка ничего не взял. Клянусь матерью! — Сима полез под кровать, достал мешок и положил его на стол.

По лицу майора пробежала довольная улыбка. Этому парню Кудела верил, вот только не мог понять, почему он спрятался дома.

Словно угадав ход его мыслей, Сима пояснил:

— Из-за этого мешка я и пошел домой. Заглянул было в штаб, но вас там не оказалось. Вот я и отправился домой ждать, когда вы сами придете…

— Послушай, Сима, большую глупость вы сотворили. Это же настоящее преступление. Мешок здесь ни при чем. Мешок — ерунда. Эти деньги и драгоценности нужны были нам, чтобы платить нашим агентам. Главное, что вы уничтожили нашу разведывательную точку как раз в тот момент, когда она нам больше всего нужна. За такое ты ничего, кроме пули, не заслуживаешь.

— Понимаю, господин майор. Если так, то застрелите меня. Но я же вам все вернул в целости и сохранности.

— Да, Сима, в этом случае ты поступил честно. Но соваться в такие дела тебе не следовало бы. Теперь, если хочешь сохранить голову, никому ни слова о том, что случилось, даже под страхом смерти. Я написал рапорт, в котором объяснил, что вы напоролись на партизанскую засаду, завязался бой, в ходе которого сгорела мельница. Те двое, что были с тобой, мертвы. Мельнику же я приказал молчать.

Кудела положил мешок в большой кожаный чемодан, который захватил с собой для этой цели.

У двери их ждали отец и мать Симы. Они подошли к майору и упали перед ним на колени:

— Господин майор, не убивайте нашего сына! Он же у нас единственный!.. У нас всего вдоволь. Ему не нужно государственного добра!

Старик полез в карман жилетки и, вынув пачку мятых денег, сунул их в карман Куделе.

— Это вам за вашу доброту, — пролепетал он.

Кудела и бровью не повел. Он думал сейчас только о том, что доведет Симу до моста, а там пустит ему пулю в спину. «Надо быть сумасшедшим, чтобы отпустить живым такого свидетеля».

Мост был невысоким. Под ним катились темные, мутные воды. Небольшие валы пенились у опор. Сима был уверен, что майор здесь расправится с ним. Ведь сколько раз они вот так же убивали других людей, а затем сбрасывали трупы в реку. А может, попытаться спастись, прыгнуть через перила прямо в воду? Но ноги его словно налились свинцом. Обернувшись к Куделе, он едва слышно произнес:

— Убейте меня, господин майор, только перед смертью дайте перекреститься…

Кудела выстрелил, и пуля прошла в сантиметре от Симы. Засовывая пистолет в кобуру, Кудела сказал:

— Ты пережил и смерть, и позор. Твоим родителям я обещал сохранить тебе жизнь и сдержал свое слово. Не хочу убивать их единственного сына. Запомни раз и навсегда, что Кудела не такой уж дурной человек. Отпускаю тебя на все четыре стороны.

— С этого момента, господин майор, у вас нет более преданного человека, чем я, — дрожа от пережитого напряжения и страха, пробормотал Сима.

— Это меня радует. Ничего я так не ценю, как преданность. Тебе я дал шанс, а ты сумей подтвердить свои слова.

Они сели в машину и отправились в город. Уже совсем стемнело, стал накрапывать дождь. Машина подпрыгивала на ухабах. Все молчали.