Воля дороже свободы

XIV

Затевая эксперимент, Основатель планировал создать демократическое общество, где отношения между гражданами строились бы на честном обмене пневмой. Задумывалось, что колонисты получат равные магические силы, и каждый при этом будет способен полностью контролировать собственный энергетический баланс. Таким образом, никто не сможет присвоить чужую пневму принудительным способом. Донор просто не отдаст энергию реципиенту, как бы тот ни хотел её отнять. Ведь даже боги ставили алтари в храмах, чтобы люди жертвовали энергию добровольно!

На практике всё обернулось гораздо печальней. В старину люди действительно отдавали пневму богам добровольно – после того как те казнили бунтовщиков и сжигали их деревни. Так и жители колоний научились отбирать энергию у себе подобных под угрозой смерти или насилия.

Лучший Атлас Вселенной

Дверь в квартиру была высокой, даже выше Ката. На отделку пустили какой-то дорогой сорт древесины с волнистым, будто бы пламенем нарисованным, узором. По краям шёл бордюр из круглых резных шишечек, а в центре неведомый краснодеревщик выложил мозаикой задумчивую звериную морду. У морды имелось три глаза: два на обычных местах, и один посередине, причём в последний был искусно, почти незаметно встроен дверной глазок.

Состояние бордюра, мозаики и всего остального свидетельствовало о том, что в дверь неоднократно и сильно били твёрдыми предметами. Кроме того, об неё много раз тушили окурки, как минимум трижды взламывали фомкой, и, кажется, совсем недавно кто-то справил нужду на коврик для ног.

Кат постучал в дверь.

Спустя минуту изнутри послышались осторожные шаги – человек, обутый в ботинки с твёрдыми каблуками, пытался ступать без шума. Получалось это у него плохо.

Шаги приблизились, затихли.

Послышался короткий вопрос на местном языке.

– Сударь Энден! – громко сказал Петер. – Мы – мироходцы, нам требуется консультация! Насчёт Разрыва!

Он, как и в случае с вахтёршей, говорил по-божески – чтобы понимал Кат.

За дверью было тихо.

– Сударь Энден? – Петер помолчал, напрасно ожидая ответа, затем ещё громче продолжил: – Нам дали ваш адрес в институте Гевиннера! Сказали, что вы занимаетесь проблемой с пустынями!

Обшарпанные стены подъезда гулко вторили мальчишескому голосу.

– Гельмунд Энден, Тикштрассе, сорок два? – Петер неуверенно нахмурился. – Если ошиблись, извините…

Заворчал, отпираясь, замок. Дверь приотворилась, и в щель выглянуло лицо – бледное, очкастое, обрамлённое неряшливой бородой.

– Вас здесь двое? – опасливо спросил обладатель бороды. Спросил на божественном языке.

– Двое, – сказал Кат. – А сколько вам надо?

Бородач поморщился, словно услышал что-то крайне глупое.

– Заходите, – сказал он и подался вглубь квартиры.

Петер тут же последовал приглашению. Кат по привычке оглядел подъезд и только потом вошёл, брезгливо переступив через коврик.

Бородач дождался, пока они окажутся внутри, и запер дверь на здоровенную щеколду. Его клетчатые, хорошо пошитые брюки держались на шёлковых подтяжках, рубаха был застёгнута до самого горла. Из-под штанин выглядывали небольшие тёмные копыта, при ходьбе издававшие тот самый каблучный звук.

Внутри квартиры стоял крепкий холостяцкий запах: табак, ношеная одежда, вчерашний мусор. Отразившись по очереди в подслеповатом зеркале, что висело в прихожей, Кат с Петером прошли в большую, основательно захламленную комнату. Стены здесь были на две трети высоты оклеены старыми обоями в меленький цветочек. Потолок украшала фантазийная лепнина.

Посреди комнаты стоял круглый стол на кованых ножках, а вдоль стен громоздились книжные шкафы самого разного толка. Тут нашлось место и древнему, антикварного вида чудовищу с дверцами цветного стекла, и паре шкафов попроще, посовременнее, и совсем уж простецким, казённого вида книжным полкам, явно перенесённым из какой-нибудь муниципальной библиотеки.

И повсюду были книги. Плотно теснились на полках увесистые томики энциклопедий. Сгрудившись в ступенчатые холмы, пылились на широком подоконнике справочники. Лавинами расползались по полу журнальные подшивки: дрянная бумага, выцветшие буквы, пахучие коленкоровые переплёты. А на столе, покорно соседствуя с грязной посудой и пепельницами, вповалку лежали увесистые вековые фолианты. Один из них был раскрыт на середине, и весь разворот занимала гравюра какого-то маготехнического устройства.

Кату показалось, что он снова попал в букинистическую лавку. «Как тогда, на Танжере, – пронеслось в голове. – Только тот с рогами был, а этот – с копытами…»

Бородач встал у стола и, натянув подтяжки оттопыренными большими пальцами, произнёс:

– Гельмунд Энден к вашим услугам, господа. Вы что-то говорили про консультацию?

На свету стало видно, что он не так стар, как вначале показалось Кату: лет пятидесяти, а то и меньше. Просто добавляла возраста борода. И очки – круглые, в золотой оправе.

Кат почесал затылок. «С чего начать?»

– Я мироходец, – сказал он. – На мою планету пробился Разрыв. По земле расползается пустыня, всё уничтожает. Ещё немного – и дойдёт до столицы. Нужно это остановить. Вот и путешествую, ищу того, кто бы справился.

– У нас та же проблема, – мрачновато откликнулся Энден. – Боюсь, тут мало чем можно помочь. В принципе, вы обратились по верному адресу. У меня много публикаций о феномене Разрыва, я работаю над его изучением одиннадцать лет. Но не представляю, отчего началось это… бедствие. И как его остановить – тоже не знаю. К тому же, месяц назад исследования пришлось прекратить. Мне, видите ли, дали понять, что в моих услугах институт не нуждается.

– Вас уволили? – спросил Петер.

Энден пожевал губами. Потом шумно выдохнул, как-то сразу сократившись в размерах.

– Моему проекту обрезали финансирование, – сказал он с отвращением. – А лекции читать не для кого. Студентов нет. Что ж – ходить на службу, чтобы плевать в потолок целый день? Я и решил: посижу-ка дома. Хоть записи в порядок приведу. Вот… Перевёз сюда часть книг из института. Там – старое здание, сырость. Здесь сохраннее.

– Сочувствую, – пробормотал Петер.

Энден блеснул очками:

– Я нуждаюсь в сочувствии не больше прочих, молодой человек. Огромное пятно Разрыва постепенно ползёт к Рунхольту. Оно расширяется неравномерно, с малой скоростью, однако… Касталия уже перестала существовать.

– Касталия? – растерянно повторил Петер. – Это же не так далеко!

Энден цокнул языком:

– Красивый был город. Вы заметили, сколько у нас на улицах нищих? Беженцы. И Рунхольт тоже обречён. Рано или поздно мы все превратимся в инертную массу. В серый песок. Есть гипотеза, что он состоит из погибших миров, вы знали?

Петер покачал головой.

– Но всем плевать, – с горечью произнёс Энден. – Обыватели думают, что как-нибудь пронесёт. Учёные, вроде меня, думают в основном о том, как бы не помереть с голоду. О чём думают правительственные шишки, я понятия не имею, но, полагаю, как обычно, планируют наворовать побольше, а потом сбежать подальше.

Кат вытащил из-за пазухи конверт с чертежами и положил поверх раскрытого фолианта.

– Это, как вы назвали, бедствие, – сказал он, – началось по вине Основателя.

Энден посмотрел на конверт. Потом вгляделся в лицо Ката:

– Откуда вы знаете?

– От его техника, – сказал Кат.

– Вы нашли кого-то, кто работал с богом?

– Я и бога нашёл. Только он мне не обрадовался.

Энден снял очки и, выпростав край рубашки, принялся их протирать.

– Допустим, – произнёс он. – Допустим, я вам верю. Но это ничего не меняет…

– Вот это меняет, – Кат постучал по конверту пальцем. – Здесь – схема устройства, наподобие бомбы. Бомбу надо взорвать в любом из оазисов Разрыва. Запустится цепная реакция, и пустыня остановится.

– И кто означенную схему… хм, составил?– Энден посмотрел сквозь очки, подышал на стёкла и снова их протёр. –Уж не сам ли Основатель?

– Вроде бы он, – пожал плечами Кат. – Но это всё не точно.

– Очень интересный рассказ получается, – заметил Энден саркастично.

– Рассказчик малость ненадёжный, – сказал Кат. – Был.

Тут вмешался Петер.

– Извините, пожалуйста, – начал он, – вы специалист в какой области?

Энден нахмурился:

– Я профессор философии по пневмоэнергетике. Уже пятнадцать лет как…

– То есть, читать чертежи умеете? – Петер слабо улыбнулся.

– Умею, – сухо сказал Энден.

– Может, тогда хотя бы взглянете? Мы сами ничего в науке не смыслим. А вы, думаю, сразу разберётесь – пустышка это, или что-то стоящее.

Энден вздохнул и взял конверт.

– Хорошо, – сказал он. – Давайте посмотрю. Как-то глупо с моей стороны отвергать надежду на спасение. Даже если… Гм, ладно.

Он опустился на стул и аккуратно извлёк из конверта сложенные листы.

«Даже если эту надежду принёс неотёсанный болван, который и книжек, поди, в руках не держал, – подумал Кат. – Вот что он хотел сказать. Ишь, выискался мудак бородатый. Сам живёт, как в хлеву, на полу чуть ли не насрано, от каждого стука шугается, а гляди-ка – профессор философии! По пневмоэнергетике! А если кто не профессор, то его с говном съесть можно, так? Ох, недаром тебя с работы попёрли. Небось, там тоже нос задирал, пронял всех до кишок, тебе и указали на дверь…»

– М-м-м… – пропел Энден, изучая чертёж. – М-м! Остроумно!

Он поднял голову.

– Это, знаете ли, весьма и весьма… – взгляд его был устремлён вдаль. – Послушайте, молодые люди, почему бы вам не выпить кофе на кухне? Я бы пока, э-э, углубился…

– Конечно, – откликнулся Петер, отступая назад в прихожую. – У вас газовая плита?

Но Энден уже вновь уткнул нос в чертежи и только помахал ладонью: мол, сами разберётесь.

«Учёный, в говне мочёный», – подумал Кат и вышел вслед за Петером, нарочно поддев носком ботинка стопку книг.

Кухня оказалась просторной и неожиданно чисто прибранной. Из крана на подложенную в раковину тряпку лениво и беззвучно капала вода. У окна помещался блестящий металлом ледник, с виду совсем новый; на плите стоял чайник, тоже новый и блестящий. Плита, как выяснилось, работала от маленького кристалла. Похоже, её купили столь же недавно, как и чайник с ледником. А вот вся кухонная мебель готова была развалиться от старости.

Петер погремел посудой в шкафу. Достал три чашки: две – изящные, из тонкого фарфора, и одну – грубую, фаянсовую, с острой щербинкой на краю. В другом шкафу нашёлся кувшинчик с длинной ручкой, пакет крупных чёрных зёрен и видавшая виды кофейная мельница.

Петер насыпал зёрна в мельницу и, прижав её к животу, попытался крутить, но у него ничего не вышло.

– Дай сюда, – сказал Кат.

«И чего я завёлся? – мельница хрипела и скрежетала, ручка норовила соскочить с оси. – Очкарик как очкарик. Ничего особенного».

Закончив, он высыпал перемолотый, томно пахнувший кофе в кувшинчик. Петер нацедил воды из крана, поставил кувшинчик на плиту, задвинул кристалл до упора в приспособленное для него гнездо и нажал кнопку. Тут же зарделась нагревательная спираль.

– Толковая штуковина, – сказал Кат, имея в виду плитку.

– Он вообще не слишком бедно живёт, – тихо сказал Петер, покосившись на дверь в прихожую. – Одет хорошо. Приборы дорогие. Кофе вон тоже… И воду не отключили за неуплату. А говорит – обрезали финансирование.

– Видать, подрабатывает, – пожал плечами Кат.

Они помолчали, глядя в окно на медленно дрейфующие по небу облака. Звенела, нагреваясь, спираль плиты, ей вторило пение воды в кувшинчике. Из гостиной доносились невнятные возгласы: как видно, профессор философии по пневмоэнергетике действительно умел читать чертежи.

«Душно тут», – Кат приоткрыл окно, впустив вместе с воздухом уличный шум.

– Знаешь, Демьян, – проговорил Петер, не отрывая взгляда от неба, – когда я был совсем маленьким, то думал, что сделаюсь смотрителем облаков. Что это будет моя работа – смотреть на облака. Запоминать их формы, записывать, рисовать. И так день за днём. Считал, это кому-нибудь может пригодиться. Пригождаются ведь исследования гор или там морских течений.

Он покачал головой:

– Глупо, конечно.

Кат сунул руки в карманы.

– Да нет, – сказал он. – Не глупей прочих людских занятий.

Петер сдвинул брови. Подышав на стекло, провёл по быстро тающему туманному пятну пальцем.

– То, что рассказал Фьол… – он помедлил. – Как Основатель устроил первую катастрофу. Он не собирался бороться с Разрывом, помнишь? Всё ждал, что батимцы мутируют. Стрессовая эволюция – так, вроде, называл, да?

– Ну, – сказал Кат.

– Мне кажется, это – самое его большое преступление, – Петер снова и снова водил пальцем по стеклу, вызывая тихий жалобный скрип. – Люди – не звери… Даже не так. Людям нужна другая эволюция. Не такая, как у зверей. Внутренняя, из сердца. Надо, чтобы человек сам захотел стать лучше. Это должна быть мечта. Разве можно мечтать под страхом смерти?

Кат взглянул на духомер. Пневмы было ещё много.

– И при чём тут облака? – спросил он.

Петер пожал плечами:

– Ни при чём. Так, вспомнилось. Если честно, я специально стараюсь думать о всяком. Чтобы не думать про… Ну…

Кат хотел открыть окно пошире, но раму заело.

– Основатель – чокнутый, – сказал он резко. – Экспериментатор хренов. Дал способности кому попало. Люди к такому не были готовы. Не эволюционировали, понимаешь, из сердца. И получилось то, что получилось. Войны, голод, уродства. Вот самое поганое его дело. То, что он там на Батиме творил, по сравнению с этим – семечки.

– Выходит, преступление Бена – в том, что он слишком хорошо думал о людях? – Петер невесело усмехнулся.

– В том, что он вообще не думал о людях. О себе он думал. О своих экспериментах. На людей ему было насрать.

Петер, криво улыбаясь, покачал головой:

– Интересно, а ты бы сам на его месте кому способности дал?

– Никому. Нахер такое счастье.

Петер собрался было сказать что-то ещё, но тут в дверях показался взлохмаченный Энден. Очки его балансировали на самом кончике носа.

– Это, – начал он, потрясая зажатым в пальцах чертежом, – это, скажу я вам, крайне любопытно! Крайне!

– Разобрались? – спросил Кат.

Энден шагнул к столу, сдвинул расставленные Петером чашки. Бережно разложил чертёж.

– Вот здесь! – жёлтый от табака палец скользнул по схеме в центре листа. – Здесь очень смелое решение. Я размышлял о таком, но реализация… Да. В принципе, рискованно, однако… Кто не отважится – тот не победит, так говорят.

Он замолчал, кивая сам себе.

– А вы отважитесь? – спросил Петер.

Энден посмотрел на него, взяв бороду в кулак.

– Может сработать, – сказал он. – Может не сработать. А может и вовсе самоуничтожиться при сборке… Но чего мне терять? Так и так погибнем. Надо попробовать.

Петер облегчённо вздохнул.

– Хорошо! – сказал он. – Очень хорошо! Ох, кофе…

Обернув ладонь полой куртки, он подхватил с плиты увенчанный горкой пены кувшинчик и поставил на подоконник.

«Дом победителя, – подумал Кат с усталым удовлетворением. – Не зря я того парня во сне послушал, значит. Ещё бы успеть…»

– Сколько надо времени? – спросил он.

Энден поскрёб макушку.

– Неделя? Две?.. Я давно не был в мастерских. У нас в институте очень хорошие мастерские, но бедность… Вы понимаете. Многое могли разворовать. Впрочем, здесь инструменты – не главное. Главное – идея.

Он засопел, собрав губы узлом, и прибавил:

– А ещё я предвижу проблемы с энергией. Агрегат будет потреблять неимоверно много пневмы. Нужен очень большой заряд.

– Насколько большой? – Кат невольно бросил взгляд в прихожую, где оставил рюкзак.

Энден развёл руками:

– Двадцать, может, тридцать кристаллов максимальной ёмкости… Не знаю, пока трудно сказать наверняка.

В мешочке, который Кату вручил Кила, оставалось сорок четыре кристалла. Мешочек лежал на самом дне рюкзака.

– Решим, – сказал Кат. – Постарайтесь справиться побыстрее.

– Уж постараюсь, молодые господа, – Энден пристукнул копытом по полу. – Кстати, как вас зовут?

– Демьян Кат, – сказал Кат.

– Занятное имя, – хмыкнул учёный.

– Я говорил: я не отсюда.

– Петер Шлоссель, – сказал Петер, разливая кофе по чашкам. – Я отсюда. С Циллештрассе…

Он осёкся. Подвинул наполненную чашку к Эндену, другую дал Кату, а сам взял ту, что со щербинкой.

– За успех! – сказал Энден, салютуя.

Кат отпил глоток и подумал, что кофе совсем недурен. В каждом из миров Основателя люди пили то, что называли чаем или кофе. На Китеже в ходу был чай из кипрея, который собирали осенней порой и потом, ошпарив, сушили до черноты. Танжерский кофе напоминал по вкусу сажу с кипятком – да, фактически, ей и являлся. Кофе из запасов Эндена был определённо ароматнее всего, что Кату доводилось пробовать раньше. «Надо для Будигоста семян прикупить, авось у нас приживётся», – подумал он машинально, но тут же опомнился.

– Вы можете начать прямо сейчас? – чашка быстро нагрелась и обжигала пальцы, пришлось её поставить рядом с чертежом.

Энден покивал:

– Да. Да, конечно. Ключ от мастерских у меня есть. Сейчас допьём, и отправлюсь в институт. Вы, господа, живёте на Циллештрассе, да?

– Уже нет, – сказал Петер очень спокойно.

– Тогда дайте какой-нибудь адрес для связи. Когда конструкция будет близка к готовности, я вас вызову.

«Ещё чего, – подумал Кат. – Вот так взял и отдал тебе чертёжи-то. Нашёл дурака».

– Я пойду с вами, – сказал он. – И буду помогать. До этой самой готовности.

Энден задрал брови:

– Помогать? Но мне вряд ли понадобится помощь, как бы сказать… человека со стороны. И кроме того, повторяю – изделие небезопасно. Может самоуничтожиться.

– Значит, самоуничтожимся вместе, – отрезал Кат.

Энден уставился на него, насупившись.

С минуту было тихо.

– Знал бы ты, кто мне в гляделки на той неделе проиграл, – сказал Кат.

– И кто же? – глаза учёного буравили его из-под толстых линз. – Неужто опять Основатель?

– Бери выше, – Кат не отводил взгляда. – Папаша его.

Энден потупился и, надувая щёки, перевёл дух.

– Ну и шутки, – проворчал он. – Ладно. Будь по-твоему, как тебя… Демиан.

– Демьян, – поправил Кат. – Ударение на втором слоге.

– О, а я всё время забываю, – виновато сказал Петер. – И неправильно говорю.

– Тебе можно, – буркнул Кат.

Энден залпом допил кофе и поставил чашку в раковину.

– Юноша тоже помогать собирается? – спросил он без особой надежды.

– Обязательно, – твёрдо сказал Петер.

Энден вздохнул.

– Ну что ж, – пробормотал он, – полагаю, вы имеете право, так сказать, ассистировать. Только должен предупредить: в мастерской будете полностью в моём подчинении! Ни шагу без спроса, инструкции выполнять неукоснительно. Там серьёзные приборы. Можно сделать неприятность.

– Замётано, – кивнул Кат.

Энден хранил сумрачное молчание всё время, пока собирал объёмистый, роскошной выделки портфель. Делал он это не спеша, обстоятельно, словно готовился не к прогулке до института, а к загородной поездке: взял немалый запас табаку, две коробки спичек, соорудил и завернул в вощёную бумагу бутерброды. Надевая пальто, учёный хмурил брови, с неприязнью посматривал в тёмное зеркало, будто ждал, что глядящее на него отражение состроит рожу. Однако, спустившись на улицу, он вроде бы повеселел – закурил трубку, взял бодрый темп ходьбы и, стуча копытами по разбитому асфальту, пошёл чуть впереди Ката с Петером.

А потом – разговорился.

Разговорился не на шутку.

Кат слушал его голос, трогая конверт с чертежами за пазухой и щурясь на усталое, послеполуденное солнце. Петер время от времени пытался вклинить в монолог профессора слово-другое. Но Энден продолжал свой рассказ, пренебрегая ремарками – так ломовой конь тянет повозку, не замечая снующих под ногами цыплят. И Петер постепенно затих.

Недаром: слушать профессора было любопытно.

Притом, чем дальше, тем становилось любопытственнее.

…С малых лет ему не везло. Способность, открывшаяся вскоре после шестого дня рождения, оказалась практически бесполезной: маленький Гельмунд, как выяснилось, мог управлять снами. Вначале – лишь своими. Выстраивал их так, как ему нравилось, всегда бывал счастлив внутри собственных грёз. Сыт, одет, весел. Потом научился заглядывать в материнские сновидения, прогонять кошмары. Но на большее его не хватало. Годы шли, а способность с возрастом не усиливалась и ни во что толковое не развивалась. Разве что – в самые плохие ночи своего детства, когда валялся, бывало, избитый, на кухонном полу, Гельмунд проникал в голову спящего отчима и наводил там такой жути, что тот, даже проснувшись, продолжал орать благим матом.

Вероятно, в другое время (и в другой семье) мальчик мог бы стать врачом, лечить невротиков от бессонницы, исцелять ночные страхи. Или даже открыть собственный, ни на что не похожий салон, где богатые клиенты, возлегши на диваны, вкушали бы изысканные сны, навеянные удивительным маэстро Энденом…

Об этом он мечтал подростком – когда выходил на площадь Бюргерплац, чтобы дождаться покупателя на свою пневму. Стояло голодное время, опустошённый Вельт никак не мог оправиться от очередной междоусобной войны. Никому не было дела до снов. Порядочные граждане искали работу. Рейдеры искали порядочных граждан, планируя поживиться за их счёт. Те же, кто был недостаточно везуч, чтобы заработать на хлеб, и слишком честен, чтобы отнять кусок у других – такие продавали собственную пневму на Бюргерплац. Зарядных будок в Рунхольте тогда не водилось, они появились намного позже, и горожане передавали энергию по старинке, из рук в руки.

Почему они шли на площадь?

Ну, так было безопасней. Всё-таки на виду, всё-таки среди народа. Смутное время, разгул преступности... Частенько встречались бандиты, которые заставляли людей делиться пневмой – с помощью побоев или угроз. Найдут кого-нибудь, выследят, припугнут в тихом переулке. И вытягивают дармовую энергию, пока жертва не валится, еле дыша, на тротуар.

А ещё были гаки.

Обычный человек не может без согласия владельца взять чужую пневму. Она просто не польётся от донора, если донор не позволит (пусть и под страхом избиения). Гаки – другое дело. Им стоит только поймать твой взгляд, сделать особый жест. И всё, готово: ты больше не хозяин своей энергии, она свободно перетекает в тело гнусного грабителя. Заканчивается это, как правило, весьма плачевно. Опьянев, гаки опустошают жертву до смерти. У них нет совести, им не ведомо сострадание.

Вот такого хищника Энден и встретил однажды на площади Бюргерплац.

Стояли осенние сумерки, с тёмного неба брезгливо моросил дождь. Хотелось в тепло – но не домой: дома ждали пьяные мать с отчимом. Прячась от непогоды в подворотне, Энден прикидывал, каковы шансы найти до ночи покупателя, и получится ли выпросить хоть немного больше обычного тарифа. Детская пневма ценилась высоко, но Эндену недавно исполнилось шестнадцать, он плоховато питался, так что доплачивать в его случае было, в общем-то, не за что.

Вечер складывался неудачно. Дождь прогнал с улиц самых желанных клиентов – перекупщиков, носивших с собой небольшие приборчики для сбора энергии в кристаллы. Энден терпеть не мог отдавать пневму обычным способом, ему претили чужие прикосновения, а с перекупщиками всего-то требовалось воткнуть иглу в запястье и потерпеть десять минут. Говорили, правда, что через иглы можно подхватить инфекцию, однако Энден не знал никого, кто заразился бы подобным способом. В шестнадцать лет не слишком боишься таких вещей. Особенно если последний раз обедал позавчера.

Спустя час морось превратилась в ливень, и Бюргерплац опустела. Шанс подцепить хотя бы обычного голодного до пневмы горожанина становился всё меньше.

И вот, когда Энден уже совсем пал духом, в подворотню шагнул человек в дорогом костюме.

Он отряхнулся, как пёс – всем телом, с брызгами. Подышал на ладони. Бросил взгляд за плечо, обвёл взглядом побитые кирпичные стены. И уставился на Эндена. Исподлобья, сутулясь и морща лоб, словно боялся, что щуплый подросток кинется в драку.

«Пневма, – сказал Энден, думая о том, что костюм незнакомца совершенно испорчен дождём. – Пять марок».

Тот покачал головой:

«У меня есть больше. Но я особенный».

Энден не сразу понял, о чём речь, а незнакомец принялся рыться в карманах, достал кошелёк и продемонстрировал целый ворох купюр, двадцать или тридцать. Тогда Энден испугался. Он слышал, что такое случалось: клиенты доплачивали, чтобы совокупиться с донором, пока тот отдавал энергию. Но человек в костюме приблизился и шепнул: «Гаки». И тогда – от облегчения ли, что не придётся отдаваться кому-то в подворотне, от близости ли обещанных денег, от неожиданности ли – Энден согласился.

Человек в костюме протянул руку и скрючил пальцы, будто впился ногтями во что-то невидимое. Повёл ладонью, загребая воздух – тускло блеснул светящийся камень на запястье. Энден машинально проследил за рукой и встретил взгляд гаки. Напряжённый, голодный, цепкий. Нужно было отпустить пневму, чтобы та беспрепятственно могла перейти из тела в тело, и Энден расслабился, готовясь к привычному, хоть и малоприятному набору ощущений – к слабости, головокружению и беспричинной сосущей тоске, которая, впрочем, проходила без следа спустя час-другой…

Но тут он ощутил страшную тяжесть. Воздух стал шершавым и плотным, как песок, каждый вдох давался со зверским усилием. Стены подворотни опрокинулись, нависли, грозя раздавить голову. Подкатила тошнота, сердце трепыхнулось, застучало. Внезапно откуда-то пришла прочная уверенность, что ещё несколько секунд – и жизнь кончится. Энден хотел оттолкнуть гаки, но не смог шевельнуть даже пальцем. Хотел заорать, но выдавил горлом только хилый бесполезный хрип… Перед глазами клубилась радужная муть, уши закладывало, колени тряслись, как дрянной зельц. Но хуже всего было чувство утраты. Из потайных уголков души вытекало нечто бесценное, родное, неделимое. И оставалась одна серая пустота.

Потом он долго сидел на холодной брусчатке, сжимая в кулаке мятые купюры. Силясь понять: жив ли ещё? Или это так выглядит смерть для тех, кто умер? Только когда проскользнули в подворотню двое бродяг и, косясь на Эндена, вполголоса завели о чём-то спор – тогда только он встал и неровной походкой побрёл в шуршащую дождём ночь.

Тридцати марок, полученных от гаки, хватило на новую одежду с ботинками, и ещё осталось немного – как раз чтобы купить хорошей колбасы в мясной лавке.

Но Энден никогда больше не согласился бы пережить такое.

Ни за какие деньги.

К счастью, вскоре он выиграл математическую олимпиаду университета Гевиннера, и его взяли на первый курс без экзаменов. Бесплатно. Потом умер отчим, и жизнь совсем наладилась.

Но это уже, собственно, неважно…

Такой вот вышел рассказ.

Солнце медленно валилось к закату. Они шагали по широкому проспекту, повторяя в обратном направлении путь, который Кат с Петером проделали, когда шли домой к Эндену. Институт был уже совсем рядом: выглядывала поверх домов жестяная, поеденная ржавчиной крыша. Какие-то птицы дрались в воздухе за корку хлеба.

– Это очень интересная история, – сказал Петер напряжённо.

– По крайней мере, поучительная, – откликнулся Энден. – Как говорится: лучше одиночество, чем дурное общество. Гаки – опасные создания, с ними не стоит иметь дело. Я чудом остался цел. Урок на всю жизнь.

Кат какое-то время шагал молча, опустив голову. «Ну и грязные у меня ботинки», – думал он.

Потом всё-таки сказал:

– У нас, на Китеже мы называем таких «упыри».

– У-пи-ри, – затруднённо, по слогам повторил Энден и переиначил на свой лад: – Вампиры? Кажется, было что-то такое в фольклоре, давно, ещё до Основателя…

– Да хоть как, – Кат щёлкнул лямкой рюкзака. – Китежские упыри избегают убивать людей. Держатся правил. Правда, эти правила возникли не так давно. Лет двадцать, может, тридцать назад. Тогда больные упыриной хворью начали объединяться в обители... В общины. Появились такие, кто искал молодых, приглашал в обитель, учил разным вещам.

– Например?

– Людьми быть учил, – лямка перекрутилась и впивалась в плечо. – Не пить доноров досуха. Держать себя в руках в любой ситуации. Следить за уровнем пневмы. Помогать тем, у кого болезнь зашла далеко.

– Далеко? – Энден поморщился. – Как у того, с которым я встретился?

Кат остановился, снял рюкзак и поправил лямку.

– Те, кто болен всерьёз, не умеют останавливаться вовремя, – сказал он ровным голосом. – Раз ты остался жив, значит, он всё-таки остановился. Просто тянул пневму слишком быстро. Неаккуратно. Зато и заплатил втридорога.

– Они все платят втридорога, – Энден теребил пуговицу пальто, ожидая, когда Кат двинется дальше. – Иначе с ними никто не будет иметь дела. Гаки не спутаешь с обычным человеком во время... процесса.

Кат кивнул:

– Не спутаешь.

Они снова двинулись по проспекту. Петер молча шёл между Катом и Энденом, поглядывая то на одного, то на другого. «Рассказать, как оно на самом деле? – думал Кат. – Хотя зачем? А, пёс с ним, расскажу. Всё-таки нам ещё работать вместе».

– Люди без собственной пневмы рождались всегда, – сказал он, чувствуя, как помимо воли подражает голосу и интонациям Маркела. – Пока ребенок совсем мал, мать передаёт ему часть своей энергии. Сама того не сознавая. Когда кормит грудью, качает на руках и так далее. Но этого, конечно, недостаточно. В прежние времена такие дети умирали сосунками. Синдром внезапной детской смерти – слышал, может быть? Ну вот. Но эксперименты Основателя дали начало особой мутации. Упыри – у них с рождения открывалась способность выживать за чужой счёт. Понемногу тянули пневму матери, отца, прочих родственников, кто подвернётся. Потом, в яслях уже, принимались за других детей…

– А когда такое вскрывалось? – перебил Энден. – Это ведь не проходило незамеченным. Не могло.

– Тогда их убивали, – Кат пнул лежавший на дороге камешек. – Как только заставали за упыриным делом – так и отправляли на тот свет. Самых глупых. Ну, а тем, кто был похитрее, удавалось всё это скрыть.

– И они вырастали, – подхватил Энден.

– Вырастали, – качнул головой Кат.

– Чудовищами, – закончил Энден.

Кат хмыкнул:

– Кто подставился, раскрылся – того толпой сажали на вилы. Поэтому и пили досуха, чтобы свидетелей не оставлять. Особенно в военное время.

– А потом всё изменилось? – не без яда спросил Энден.

– У нас – да. Я же говорю: теперь упыри собираются в общины, выручают друг друга. Скидываются на донора, если кто в нужде, а денег не хватает. Задёшево с упырём никто дела иметь не будет. В любом из миров.

– Можно ведь обмануть, нет? – бросил Энден презрительно.

– Ты сам только что сказал, – Кат поморщился. – Любой человек сразу поймёт, что его пьёт упырь. На Танжере за такой обман вообще полагается смертная казнь. Поэтому упырь, если голоден, должен сперва найти того, кто готов пойти на сделку. Затем – предупредить о своём недуге. И только если донор не откажется, то можно кормиться.

Энден прочистил горло.

– Поглощая чужую пневму помимо воли хозяина, – сказал он, – гаки наносит жертве серьезную энергетическую травму. Когда энергию забирают насильно…

– То можно человека дурачком сделать, – согласился Кат. – Нарушается баланс в организме, да. Поэтому стараются решать всё полюбовно. Как тогда, с тобой.

– У нас так происходит далеко не всегда, – процедил Энден. – За это их и ненавидят. Мне очень повезло, что встретился… добренький. Большая редкость. Возможно, на этом твоём Китеже вампиры все из себя порядочные. Но у нас они калечат людей. Со дня Переселения и до сих пор.

Петер издал глубокий вздох.

– Пришли, – сказал он с отчаянием.

Все трое остановились. Институт нависал над ними – пять этажей грязного, испещрённого выбоинами гранита. Перила парадной лестницы тускло сияли в лучах солнца.

Мимо шли прохожие. Петер, чтобы его не толкали, поднялся на ступеньку. Энден, напротив, отступил дальше, к проспекту. За его спиной прогромыхал большой, видавший виды дилижанс.

«Хватит уж, – решил Кат. – Точим лясы, как бабы на базаре».

Он поднял руку и задрал рукав, чтобы был виден духомер:

– Ты ведь заметил мою безделушку?

– Заметил, – сказал Энден отрывисто. – Когда ты надевал рюкзак. Дома, перед выходом. У того, на Бюргерплац, была такая же.

Кат молчал, глядя на него.

Энден снял очки, посмотрел сквозь стёкла на свет. Надел, попав лицом в оправу со второго раза: тряслись руки.

– Я… н-не вполне уверен в успехе нашего совместного предприятия, – произнёс он.

«Эх ты, профессор, – подумал Кат. – Ссыкло трусливое… Ладно. Надо как-то договариваться. А то сбежит, и всё зря».

– Понимаю твои опасения, – сказал он, тщательно подбирая каждое слово. – Тем более, на Вельте, похоже, ситуация с упырями паршивая. Но я не опасен. Я полностью себя контролирую, болезнь меня зверем не делает…

Он осёкся.

«А всё, что бывает последнее время? – мысль обдала кипятком. – Когда чушь всякая в голову лезет, и злость берёт без причины? Может, это – как раз знак того, что болезнь переходит в тяжёлую форму? Может, я скоро… как Ада?!»

– Сударь Энден, – сказал вдруг Петер, – я могу поручиться за моего друга, как за себя самого.

Он сошёл с лестницы и встал впереди, словно хотел заслонить Ката от учёного – щуплый, белобрысый, маленький.

– Вот как? – под глазом Эндена задёргалась жилка.

– Именно так, – Петер быстро, нервно пригладил вихор на макушке. – Мы с ним путешествуем уже немало времени. И в любой ситуации… Ну, почти в любой… В общем, он владеет собой, как… Я не знаю… Как никто.

«Ишь, заливает, – хмуро подумал Кат. – «Немало времени»… Две недели всего».

Энден посмотрел на Петера, наклонив голову.

Что-то спросил на их общем языке.

– Да, пьёт, – ответил Петер по-божески. – Разрыв истощает его, вы должны понимать. И без моей пневмы он погибнет.

Энден поджал губы. Качнул головой. Вздохнул.

– Судя по всему, у меня не слишком большой выбор, – начал он, глядя на Ката поверх очков. – Либо ждать гибели вместе со всем миром, либо…

Простучали лошадиные подковы. Прямо за спиной Эндена, скрипнув рессорами, остановилась закрытая карета. Двери её распахнулись, изнутри выскочили двое парней. Третий спрыгнул с кучерского места. Все трое были в одинаковых чёрных куртках с закатанными до локтей рукавами, в серых, свободного кроя штанах и в высоких ботинках на толстой подошве. Даже лица у них почти не отличались – румяные, губастые морды. Разнился только цвет волос: двое были блондинами, а третий, кучер – рыжим.

Он-то, рыжий, и направил в лицо Ката пистолет. Здоровенный, воронёный, с дулом, в которое поместился бы средних размеров огурец.

«Ну ни хера себе», – подумал Кат и, отступив на шаг, медленно поднял ладони над головой.

Двое блондинов подскочили к Эндену и схватили за руки.

Энден вскрикнул. Выронил портфель.

Рыжий кучер, тускло блеснув глазами из-под отёчных век, глянул на Петера. Петер попятился. Тогда рыжий, по-прежнему держа Ката на прицеле, шагнул вбок и дважды ударил Эндена в живот – коротко, экономно, со знанием дела.

Профессорские очки брызнули осколками по мостовой. Энден скрючился, но его рванули вверх, не давая упасть.

И потащили в карету.

– Майерштрассе, тридцать, сорок два! Жена, жена, Фрида! – задыхаясь, просипел по-божески Энден.

Блондины втолкнули его внутрь. Один поднял с тротуара портфель и полез следом, багровея складчатым затылком. Другой обежал вокруг кареты и запрыгнул со своей стороны.

Рыжий как-то очень ловко, боком вскочил на козлы. Всё ещё держа Ката на мушке, подобрал свободной рукой вожжи и хлестнул коней.

Кони обиженно заржали и рванули.

Коляска укатилась прочь.

– Суки, – прорычал Кат. – Ети вас в солнце, жоподралы!

Петер обхватил себя руками.

– Я его узнал, – сказал он едва слышно.

Кат обернулся.

– Чего? – спросил он. – Кого узнал? Ты о чём вообще?

Петер, моргая, открыл рот и беззвучно пошлёпал губами.

– Тот, с пистолетом, – сказал он наконец. – Когда к нам вломились в приют… Он там был. Он забрал Ирму.