Воля дороже свободы

VII

Чтобы не нянчиться с каждым новорождённым человечком, Основатель наделил подопытных способностью передавать божественный дар по наследству. Дети в мирах-колониях появлялись на свет с небольшими магическими талантами, которые развивались и крепли по мере взросления. С одной стороны, это избавило колонистов от социального неравенства: среди них не было лишённых силы изгоев. С другой стороны, это породило множество других проблем, с которыми, о путник, ты знаком не понаслышке.

Но я до сих пор не понимаю, зачем Основатель отключил вам божественную регенерацию. Ему не нужны были перенаселённые планеты? Тогда мог бы просто подрегулировать ваш инстинкт размножения. Или это такая штука, которая в принципе не поддаётся регулировке?

Лучший Атлас Вселенной

Он попал на этот остров двести лет назад, по чистой случайности. Спасаясь от гибели вместе с единственной женщиной, которая была ему близка.

Тогда Джон впервые смог пройти через Разрыв в другой мир.

Вообще, в то время он много чего делал впервые. Воскресил умершего. Выпил чужую пневму, причём отданную по доброй воле, в дар. Убил разом несколько десятков человек – мгновенно, простым усилием ума. Научился проникать в сознание людей и за считанные секунды узнавать в мельчайших деталях, о чём они думают – или думали когда-то. Обрёл способность создавать летучие магические частицы и управлять ими.

А его собственная кровь поменяла цвет с алого на жемчужно-белый.

Жизнь становится очень разнообразной, когда превращаешься в бога.

Богом Джон тоже стал по чистой случайности. Он с юных лет был сыщиком, притом довольно умелым: в работе помогала врождённое умение читать обрывки чужих мыслей. Как-то раз, расследуя очередное дело – непростое, опасное – Джон обнаружил, что его заказчик также весьма непрост. И, как выяснилось чуть позже, весьма опасен.

Заказчик звался Хонна Фернакль, но этим именем он начал пользоваться сравнительно недавно. Прежде его называли Тран-ка Тарвем, что в переводе с мёртвого (и очень древнего) языка значило «Великий Моллюск». Также допускались обращения «Повелитель», «Радетельный Пастырь» и тому подобное. Великий Моллюск был единственным богом, выжившим после разрушительной войны, во время которой истребили друг друга его собратья. И он собирался стать во главе мира – нового мира, полного людей, находящихся во власти чудодейственного опьянения божественным снадобьем.

Проще говоря, Хонна изобрёл тяжёлый наркотик, с помощью которого собирался изменить человечество. Как он полагал – к лучшему.

Джон решил, что не может допустить такого развития событий. И убил Хонну. Разумеется, он вряд ли справился бы в одиночку с могущественным созданием, если бы не стечение обстоятельств. Так вышло, что у Джона был при себе телепорт – одноразовое устройство, примитивное, но действенное. Тому, кто пользовался таким телепортом, нужен был лишь якорь для переноса в любое место. Джон, борясь с теряющим человеческое обличье Хонной, нашарил в кармане куртки щепоть песка из Разрыва. (Откуда взялся песок? Ещё одна случайность. Дурацкая история). После чего оба они – и Джон, и чудовище, державшее его стальной хваткой – перенеслись в Разрыв. Телепорт, как уже говорилось, был примитивным, грубым прибором, способным нанести оператору серьёзное увечье. При перемещении Хонна лишился руки.

Так Джон остался в Разрыве вдвоём с умирающим от потери крови богом.

И тот перед смертью сделал Джона подобным себе.

До Хонны такой трюк никто не проворачивал вот уже несколько тысячелетий. Старые боги не передавали подданным магических способностей: боялись конкуренции со стороны новоявленных коллег. Люди для них были источником энергии, обслугой, пушечным мясом, подопытными кроликами – кем угодно, только не ровней. Трудно сказать, отчего Хонна решился на такой шаг. Возможно, он хотел, чтобы Джон продолжил его эксперименты. А может, им руководило чувство вины. Или отчаяние.

Как бы то ни было, Джон обрёл божественные силы.

Возможно, он смог бы придумать что-нибудь дельное насчёт применения этих сил. Но по его следу уже шло правительство. Верховные политики совсем не хотели возвращения старых, довоенных порядков; тогда они потеряли бы власть – а с нею вместе, скорей всего, и жизнь. Поэтому расставленные во всех городах Энландрии чуткие датчики постоянно ловили всплески магической энергии. Датчики эти мгновенно засекли Джона – верней, мощное средоточие пневмы в его теле.

И началась охота.

Джону повезло: его успел предупредить старинный знакомый, который занимал видный пост в государственной научной организации. Питтен Мэллори, канцлер Безопасного Хранилища Раритетов. У этого одинокого, болезненного старика во всём мире не было никого, кроме племянника по имени Найвел. Когда-то Джон спас Найвела от большой беды. Теперь у Мэллори появился шанс отплатить Джону той же монетой.

Джон едва успел сбежать от правительственных агентов. Божественная сила позволила ему мгновенно уйти в Разрыв и так же мгновенно из Разрыва выйти. Но попал он уже не в родной мир, а сюда, на неведомый остров. Клочок суши, затерянный в безлюдном мире, словно нарочно создали для изгнанников, не нашедших места на родине. Для обоих изгнанников: вместе с Джоном очутилась на острове Джил, женщина, с которой он был неразлучен много лет.

Джон решил, что никогда не вернётся домой. Возвращение привело бы к смуте, ко всеобщему расколу, к бойне мирового размаха. Джон не хотел проливать кровь, становиться во главе человечества, собирать энергетический оброк с новоявленной паствы и вести её в будущее. Он хотел только одного – спокойной жизни рядом с любимым существом. Того же хотела и Джил. И остров для этого подходил идеально.

Оставалась лишь одна загвоздка: Джил была человеком. Пусть не совсем обычным – она могла дышать под водой и обладала ещё парой слабых магических умений – но человеком. Беззащитным перед болезнями и скорой старостью. А Джон был обречён на неимоверно долгое существование. Одиночество длиной в несколько тысяч лет.

Всё, что ему оставалось – попытаться обратить Джил в богиню так же, как это сделал с ним Хонна.

Джон попытался.

И у него получилось.

Потянулись дни, полные спокойного счастья. На острове нашлось всё, что было нужно для жизни. Посреди леса тёк ручей с пресной водой, на деревьях росли съедобные плоды. Отыскалось даже нечто, напоминавшее табак. Скучать не приходилось: Джон и Джил привыкли к комфорту цивилизации и мало-помалу старались превратить место, где очутились, в подобие уютного деревенского хутора. Для начала они выстроили хижину из пальмовых стволов, завели огород и приручили дюжину местных бескрылых птиц, похожих на голубей (ради яиц на завтрак). Затем настал черёд более существенных перемен. Печь, водопровод, ручная мельница, коптильня – всё это не так просто сделать, когда из инструментов у тебя лишь нож, из материалов – дерево да валуны, а огонь приходится добывать, высекая искры над сухим мхом. Но Джону и Джил ничего в жизни не доставалось просто. Они привыкли.

Были и другие занятия, кроме работы. По утрам ловили рыбу, вечером купались в светящемся от планктона прибое. Порой Джил отправлялась в долгие морские путешествия, ныряла на большую глубину, к окаменелым раковинам, бледнокожим рыбам и кораллам, а Джон проникал в её ум и глядел на подводные чудеса её глазами. Чуть позже он построил плот, чтобы не расставаться с Джил во время морских странствий. На этом плоту было здорово заниматься любовью – посреди океана, под ленивое колыхание волн.

Со временем Джон даже освоил новое для себя искусство. У него не было ни малейшего понятия о музыкальной грамоте, но в достатке хватало времени для проб и ошибок. Результатом долгих усилий стала тростниковая флейта, на которой он недурно выучился играть. Вначале просто хотелось смастерить инструмент, чтобы вечерами подбирать знакомые песни; но через какое-то время он стал сочинять собственные мелодии, приятные, хоть и немудрящие. Играя, Джон выпускал в воздух рой парцел – магических частиц – и рисовал в небе текучие, пляшущие под музыку узоры. Джил обожала такие представления.

И ещё они научились ставить брагу на красных ягодах.

Иногда Джон прикидывал, что могло бы выйти, если бы он вернулся домой и обратил в богов всё население Земли. Но многолетний опыт общения с людьми (притом с не самыми лучшими образцами рода человеческого) подсказывал, что из подобной затеи может получиться очень мало хорошего, а плохого – гораздо больше. Идея казалась заманчивой лишь на первый взгляд. О ней занятно было размышлять в часы послеполуденной жары, когда остров сонно замирал в солнечном мареве – но и только. Привести такие планы в действие мог лишь безумец или преступник.

Джон прекрасно это понимал.

И Джил тоже.

Они вообще во всём друг с другом соглашались, им было на диво хорошо и уютно вдвоём. Большую часть времени они проводили в тишине – иногда молчали неделями, понимая друг друга без слов.

Так, без слов, в согласии они прожили долгое время. Пять лет, или шесть, или все десять – не было нужды считать дни.

А потом Джил обнаружила, что носит ребёнка.

Джон не знал, как быть. Он никогда не принимал родов. Да что там – не принимал; не видал, как рожают женщины. Тем более, богини. Приблизительно он знал, что нужно много горячей воды, тряпки, чистая постель… И повитуха, обязательно повитуха, без неё жди беды. На острове из перечисленного не было ровным счётом ничего.

Джил, однако, оставалась спокойна. Она выросла в деревне, где рожали запросто, без затей. Рожали дома, стоя, схватившись за подпиравший потолочную балку столб. Рожали на берегу реки, укрывшись от дождя под навесом для лодок. Рожали в поле во время покоса, лёжа на охапке сена. Далеко не ко всем вовремя поспевала повитуха. Роды представлялись Джил событием важным, трудным, но не слишком опасным. Тем не менее, требовались определённые приготовления.

Она составила список. Поделилась энергией: на всякий случай, вдруг придётся не только идти через Разрыв, но и драться. После чего Джон отправился в Дуббинг – город, откуда ушёл, как думал раньше, навсегда. Ему, конечно, не нужны были якоря и кровь. Богу путешествовать по мирам намного проще, чем человеку-мироходцу.

Следовало действовать быстро. Перво-наперво он раздобыл денег в одном из городских банков; совсем несложная задача для того, кто умеет забираться в людские головы. Потом навестил пару магазинов, разжился лекарствами, пелёнками и детскими вещами, прикупил заодно новой одежды для себя и Джил – старая была на полпути к лохмотьям. Взял немного семян: в том числе, нормального табака взамен дикого, что рос на острове. Перед выходом из посудной лавки, нагруженный свежекупленными кастрюлями, задумался, не нужно ли запастись патронами для револьвера.

Из раздумий Джона вывели свистки констеблей, которых подняли по тревоге вскоре после его появления в банке.

Несмотря на суматоху, он пронёс всё, что успел приобрести, через Разрыв, и вернулся к Джил.

Теперь ему оставалось ждать. Надеяться. И не бояться – как не боялась она сама. В самом деле, если двое людей живут вместе, надо быть к такому готовым. Скоро их будет трое; отчего бы не порадоваться хоть немного, пусть и заранее?

Ну, и в положенный срок их стало трое.

Ребёнок родился совершенно нормальным. Мальчик, здоровый, горластый и с отменным аппетитом. Обычное человеческое дитя без диковинных способностей и прочих отклонений. В полгода он научился садиться, в год – сделал первые шаги и заговорил. В четыре поплыл: Джил с первого дня мечтала плавать с ним вдвоём.

Имя? Он три месяца жил безымянным, поскольку Джон и Джил никак не могли договориться. Впервые за много лет спорили и спорили, пробуя на слух и отвергая одно имя за другим. В результате сошлись на том, что устраивало обоих. Назвали сына в честь человека, которого хорошо знали. Которого оба когда-то считали другом и учителем.

Бен.

Бенедикт Репейник.

Единственная странность, проявившаяся в первый же час жизни Бена, заключалась в том, что его разум был совершенно непроницаем. Джон, при всех своих божественных умениях, не мог проникнуть в сознание сына. Не улавливал ни единого образа, не слышал даже слабейшего эха от мыслей. Поначалу Джона это страшно беспокоило. Потом он привык.

И по зрелом размышлении нашёл такой расклад, в общем, правильным. Честным. У любого ребёнка (тем более, в будущем – подростка) должны быть свои маленькие секреты, свои тайные помыслы. Как будет себя чувствовать Бен, если ничего не сможет утаить от родителей?

Ах да, ещё мелочь. Мальчик долго не различал цветов. Лет до пяти видел лишь оттенки серого. Потом добавился красный и жёлтый: цвета съедобных ягод и песка, как говорила Джил (или крови и огня, как невольно думалось Джону). В шесть Бен, наконец, прозрел для зеленой листвы и синего неба, и завёл привычку долго-долго смотреть на океан, который был одновременно синим и зелёным. Однажды в слезах прибежал к родителям: увидел, как морские волны потеряли цвет, вылиняли до свинцовой хмари. Думал, что слепнет. Но это просто собиралась гроза, и океан примерял на себя окраску туч.

Время шло. После рождения Бена Джону всё чаще приходилось навещать Дуббинг. Одежда – на острове её не из чего было сделать. Лекарства – все дети иногда болеют, и болеют порой тяжело. Игрушки – у Джона неважно получалось вырезать из дерева солдатиков, не говоря о паровых мобилях и железной дороге.

И книги. Сказать, что Бен любил чтение – это всё равно как сказать, что птица любит небо. Добравшись до новой книжки, мальчик не останавливался, пока не одолевал её полностью, делая короткие перерывы на еду и сон. Читал всё подряд. Начал, как и любой ребёнок, с букваря и сказок, затем перешёл на истории про животных, потом настало время рыцарских романов. И учебников, разумеется. Не расти же невеждой только оттого, что судьба определила тебе родиться на необитаемом острове.

Однажды Джон принёс из Дуббинга «Основы механики», толстый том в пахнувшем библиотекой кожаном переплёте. Прихватил его, думая, что семилетнему Бену пригодится такое года через три. Или через четыре. Они с Джил как раз начали учить мальчика математике, и учился он хорошо. Даже отлично.

Бен открыл «Основы» и читал до вечера, пока не стемнело. После – продолжил при свете лучины. Идти спать он согласился лишь с условием, что книгу положат ему под подушку.

Утром Джон не нашёл Бена в кроватке: мальчик встал до зари и отправился с «Основами» на берег моря. Придавив раскрытую книгу камешками, чтобы ветер не перелистывал страницы, Бен сосредоточенно чертил линии на мокром песке.

Джон подошёл, встал рядом, пригляделся. В чертеже, без сомнений, угадывался велосипед. Очень странный, громоздкий, с непропорционально маленькими колёсами и без руля. Всё оттого, что Бен раньше никогда не слышал о велосипедах – они появились в Энландрии вскоре после его рождения и не успели ещё проникнуть на страницы букварей.

Так Бен начал изобретать машины, а Джон потерял покой.

Затем потеряла покой и Джил.

Джону не нравился открывшийся талант Бена. Вернее, гений Бена. Мальчик попросил расчистить от камней и кустов ровную площадку на западной стороне острова. Там, вооружившись пилой, ножом и молотком, он вырезал из дерева детали и собирал конструкции – удивительные, ни на что не похожие. Некоторые были высотой с человека, другие умещались в Беновой ладони. Одни служили понятным целям – измеряли время, поднимали груз на высоту; назначение других оставалось загадкой. Одни были сравнительно простыми, состоявшими из десятка колёс и пары-другой перекладин; другие походили на плод любви гигантского паука и карусели. Устройства постоянно пребывали в движении: вращались блоки, лопатили воздух крыльчатки, величаво и деловито вздымались рычаги. Площадка со вкопанными в землю механизмами казалась Джону неизведанным лесом. И неизведанность эта пугала.

Самое удивительное – всё двигалось без какого-либо явного источника энергии. Бен говорил, что любая установка приводится в действие пружинами и системами противовесов. Но ни пружин, ни противовесов Джон не видел. Бен говорил, что свои идеи добыл из книг. Но Джон, сколько ни листал учебники и справочники, не мог найти ничего похожего на собранное сыном. Бен говорил, что его машины устроены проще простого. С готовностью пускался в объяснения, показывал руками, рисовал схемы. И Джон внезапно понимал, как всё друг к другу прилажено, как одна деталь цепляет другую и толкает при этом третью, а вместе они образуют на мгновение четвёртую, а та входит в сцепление с пятой – остроумно, легко. Однако эта лёгкость, для постижения которой ему требовалось столько усилий, пугала ещё больше неизведанности.

И притом он не мог, не мог, не мог заглянуть Бену в голову.

Джил тоже боялась. Не механизмов – давно прошло время, когда любая машина у неё вызывала оторопь. Ей было страшно глядеть в будущее. Бен всё чаще жаловался на недостаток знаний, на несовершенство грубого дерева, отсыревающего в дождь и трескающегося на солнце. Жаловался на скуку, на тесноту острова, на краткость светового дня: в темноте много не поработаешь. Ближе к десяти годам мальчик осилил всю школьную науку и стал требовать от Джона университетских книг. Добывать их было делом опасным и трудным. Джил хотела было увязаться Джону в помощь, но тот наотрез отказался. Двоих богов, появившихся разом в Энландрии, засечь гораздо проще, чем одного.

А больше всего Джил боялась штормов. Прежде она никогда не испытывала страха перед волнами. Выходила плавать в бурю, опускалась на глубину и ловила тёплые подводные течения. Теперь шторм стал для неё воплощением всего дурного, что могло случиться с Беном.

Всё оттого, что в девять лет – в свой день рождения – Бен едва не утонул. Расшалился, выскочил из хижины под сыплющие ливнем небеса, добежал, хохоча, до пляжа и прыгнул в прибой. В тот раз Джил успела: почуяла беду, оказалась рядом, нырнула. Спасла. Но навсегда запомнила собственное бессилие перед водой и ветром, перед бегущими секундами, перед равнодушной смертью. Которая всегда рядом, всегда ждёт – и всегда будет ждать. Не Джона и не Джил; костлявой старухе от них слишком мало толку, они почти неуязвимы, у них впереди пять тысяч лет солнечной погоды.

Смерть будет ждать Бена.

С той поры не проходило и дня, чтобы Джил не попросила Джона обратить Бена в бога. Сама не решалась; даже полагала, что скорее навредит сыну. Джон когда-то отправился с ней в Разрыв, смешал собственную кровь с магическими частицами, создал поток волшебного огня – ритуал вышел сложный и пугающий. У Джил не хватило бы смелости его повторить. Но Джону она доверяла безоговорочно. И умоляла проделать то же самое во второй раз.

Джон не уступал ей пять лет кряду. Наделять божественными силами Бена? Пусть не по годам развитого, пусть даже гениального – но ребёнка? Рискованно. Слишком рано.

К тому же, чем старше становился Бен, тем больше странностей в нём проявлялось. Взять хотя бы его «исследования». Как-то утром Джон, зайдя в голубятню, недосчитался одной птицы. Позже он нашёл её, расчленённую и выпотрошенную, на южном берегу острова, там, где обычно закапывали отбросы. Нашёл по сильному запаху: рядом валялись трупы чаек, ящериц, мышей. Все – в таком же состоянии.

Джон и Джил затеяли с Беном строгую беседу. Тот, равнодушно пожав плечами, пообещал больше так не делать. Всё равно, дескать, больше ничего интересного обнаружить не удастся. Он просто хотел узнать, как животные устроены внутри. Так себе устройство оказалось.

В тот же день Джон подумал, что давно не заглядывал к Бену на площадку – и заглянул. Там он нашёл новые механизмы. Уродливые, колченогие, сработанные из дерева звери гонялись за столь же уродливыми, будто из похмельного сна вылетевшими деревянными птицами. Все они двигались кругами, в воздухе стоял заунывный ритмичный скрип. Джон немного постоял, наблюдая отвратительную неживую жизнь. Потом его передёрнуло, и он торопливо ушёл прочь.

Ещё странности? Бен рос очень замкнутым. Всё больше отдалялся от родителей, с тех пор как понял, что те не в состоянии постичь секреты его машин. Завёл обычай часами сидеть на берегу океана, вглядываясь в горизонт. Можно было подойти к нему вплотную и окликнуть – Бен отзывался лишь с третьего-четвёртого раза.

А привычка бормотать под нос! Он постоянно разговаривал с воображаемыми приятелями, когда думал, что Джон и Джил не слышат. Будто бы раздваивался. Играл голосом, делая его то весомым, низким (когда говорил «за себя»), то высоким (когда вступал мнимый собеседник). Спорил, убеждал, соглашался. Придя в гнев, тут же успокаивал себя новыми аргументами. Частенько шутил – и до упаду смеялся над собственными остротами.

Нет, ничего такого, конечно. Одинокий пацан. Видит с малых лет только папу с мамой. Вот и выдумал себе друзей.

Но дать такому божественные силы?..

И потом, никакие божественные силы не защитят мальчика от смерти. Ну, то есть с гарантией. Он по-прежнему сможет утонуть в океане. Разбиться, упав с пальмы. Истечь кровью, поранившись об острую раковину. Разве только болеть не будет. Есть, правда, шанс, что у него появятся способности, которые смогут при случае выручить из беды… Нет, слишком велик риск.

Джил просила – снова и снова.

Джон не собирался уступать.

И, конечно же, в итоге уступил.

Он ведь тоже помнил тот шторм. Помнил, как побежал со всех ног к берегу. Как увидел между двумя огромными волнами облепленную мокрыми волосами детскую голову – а в следующую секунду Бен скрылся из вида. Джон хотел бы это всё забыть. Но помнил.

И ещё он хотел стать ближе к сыну. Брать его с собой в Разрыв, учить обращаться с заключённой в теле энергией. Мечтал: вдруг мальчик тоже научится видеть ауры, читать мысли. Это же так красиво – когда над головой светится аура…

На четырнадцатый день рождения Бен получил самый главный подарок в жизни.

Джону удалось повторить ритуал. Всё прошло, как надо: тьма ночного Разрыва, кровь, огненный поток парцел. В огне родился новый бог, совсем юный, бог-подросток с ломким голосом и пушком над верхней губой. Джон вышел из Разрыва вместе с сыном. Уколол его палец ножом, убедился, что кровь течёт белая, и решил, что всё сделал правильно. Он был совершенно счастлив в ту ночь.

Джил тоже была счастлива.

Трудно сказать, что чувствовал Бен, потому что он ничего о своих чувствах не сказал. Он вообще хранил молчание – до самого утра, когда Джон и Джил в первый раз поделились с ним пневмой и легли спать.

Проснувшись ближе к вечеру, они не нашли Бена на острове.

Мальчик исчез. Исчезли также несколько книг, запас одежды и кое-что из продуктов, поэтому родителям сразу стало ясно: сын не погиб, а ушёл из дома. Ушёл, воспользовавшись только что приобретённым умением, доступным любому богу – умением ходить между мирами. Ушёл на поиски знаний, приключений, новой жизни.

Попросту говоря, сбежал.