Воля дороже свободы

XVIII

Много раз я задавался вопросом: как мои покровители допустили, что на Земле случилась глобальная война? Всесильные, всезнающие – отчего не остановили эту чудовищную бойню? Миллионами гибли люди, плавилась в магическом пламени скальная твердь, трансмутировало всё живое. Набравшись храбрости, я спрашивал напрямую: «Почему вы не избавите человечество от войны?» И получал неизменный ответ: «В этом нет смысла». Безразличие к судьбам смертных? Или суровая отеческая мудрость? Я не смел спорить с богами, ибо они и без того сотворили чудо, укрыв от бедствий Элладу. В самый тяжёлый час моя родина оставалась незаметной и невредимой – как и всегда.

Человеку трудно понять богов. Однако порой их поступки можно предугадать. Ведь однажды они разожгли такую же битву на другой планете. Тогда им это понадобилось, чтобы спасти нас от вторжения батимских войск. Я думал, мир на Земле – самая важная вещь, которая стоит любых ценностей. Но, как видно, на сей раз важным для моих покровителей оказалось что-то другое.

Рано или поздно что-то всегда оказывается важнее мира.

Лучший Атлас Вселенной

Война оставила много следов на этой земле.

Исклёванная снарядами пустошь местами превратилась в сплошное месиво ям и ухабов. Будто корчилась, пытаясь избавиться от тех, кто поливал её огнём, да так и застыла – в агонии, в судорогах. Погибла вместе со своими мучителями. Людские тела присыпало дёрном, затянуло травяным ковром, но трупный яд до сих пор отравлял всю округу. Мертвечина, свинцовая горечь и пороховая гарь въелись в почву так, что не вымоешь никакими ливнями.

И – деревья. Война убивает не только людей. Здесь и там виднелись островки сухостоя. Зелёные, кудрявые когда-то рощицы посекло осколками, ободрало взрывами, обожгло горючей смесью. Теперь на месте этих рощиц из земли торчали редкие сучковатые колья. Вина деревьев была только в том, что они дали укрытие солдатам от других солдат – укрытие, которое в конечном счёте никого не спасло. Только немного отсрочило гибель.

И – руины. Фонящее сырой магией крошево бетона, ржавые комки железа, гнилые рёбра стропил. Разинутые в вечном вопле рты дверных проёмов. Здесь когда-то жили люди. Покупали по утрам газеты, высчитывали мили, оставшиеся до линии фронта, надеялись, что пронесёт. Позже – собирали вещи в панической спешке. Ещё чуть позже – умирали. Кому-то повезло встретить мгновенную смерть от взрыва бомбы, влетевшей прямо в окно; кто-то погибал медленней, с ногами, размолотыми и припечатанными упавшей стеной; иные угасали особенно долго, в заваленных погребах, без света, без воды, без доступа воздуха. Никто из них не думал, что отдаёт жизнь за победу, или за справедливость, или за счастливое будущее. Они умерли просто оттого, что слишком поздно решились бежать. Оттого, что их деревня оказалась на пути вражеской армии. Оттого, что война – это часть человеческого существования. Неотъемлемая.

На много вёрст вокруг не осталось ни души: местные жители держались подальше от разорённых земель. Здесь негде было укрыться от солнца, здесь высохли ручьи, здесь не нашлось бы ни единого куста с ягодами, ни одного завалящего корешка – кругом росла одна худосочная трава, жёсткая, точно щетина. Не кричали птицы, не стрекотали кузнечики (или то, что заменяло кузнечиков на Вельте). Только гудел, запутавшись в сухостое, ветер.

И, конечно, здесь не осталось дорог.

Просёлочная колея, заросшая, порой ныряющая в глубокие лужи, полные золотистой стоялой воды – эта колея закончилась. Растворилась в пустоши на полпути к цели. Купленная в Рунхольте телега, которая до этого ехала более-менее споро, теперь то и дело кренилась набок, застревала в рытвинах, с жестоким треском вздрагивала на ухабах. Лошадь выбивалась из сил.

Дальше нужно было идти пешком.

– Вот, – сказал Энден, елозя грязноватым пальцем по карте, расстеленной на траве, – вот тут сейчас, по моим расчётам, должна находиться область Разрыва. Она изначально расширялась очень неравномерно, как бы ползла с запада на восток. Для нас это очень большое везение, потому что мы подходим к ней сбоку, с относительно безопасной стороны. И нам осталось пройти миль тридцать-тридцать пять. Если, конечно, я верно аппроксимировал данные за полгода наблюдений.

Кат глядел на карту, свесив голову с телеги.

– Ты сможешь идти, Демьян? – спросил Петер. – Идти долго придётся.

– Можно отдыхать, – с искусственной беспечностью предложил Энден. – Делать привалы. Скажем, раз в час. Или в полчаса…

Ирма ничего не сказала, и Кат был ей за это благодарен. Она вообще мало говорила, эта тоненькая золотоволосая девчонка. Всё время держалась возле Петера, не отходила дальше, чем на пару шагов. Её, конечно, не стоило брать с собой. Но Петер никуда бы не пошёл без Ирмы. А Кат никуда бы не пошёл без Петера – теперь уж точно.

– Была такая методика, – продолжал тем временем Энден, аккуратно складывая карту. – Наши предки во время длительных маршей перемежали ходьбу и бег. Скажем, сто шагов бегом – затем сто шагов в обычном темпе. Так, знаете, пересекали континенты!

– Ну какой ему бег, – расстроенным голосом сказал Петер. – Он ходит-то еле-еле… Демьян, ты как, сможешь идти?

– Я имел в виду немного другое, – смутился Энден. – Быть может, сто шагов медленно, а потом сто шагов… гм, ещё медленней? Демиан?

Кат перекинул ноги через борт телеги и выбрался наружу. Постоял, одолевая головокружение и тошноту. Одолел.

– Идти смогу, – сказал он. – Хрен ли делать. Времени-то нет.

Времени действительно почти не оставалось.

С тех пор, как ему выстрелили в голову, прошла неделя. Он остался жив только потому, что забыл снять обманку. Так и бросился в бой с маской на лице, пьяный от пневмы и злости. Рейдер-единорог – подстреленный, искромсанный ножом – оказался живучим и перед смертью успел выпустить заряд жезла прямо Кату в лоб. Верней, в маску из зеркальной стали. Что там была за сталь, и какие на неё навесили чары – неизвестно, но обманка отразила львиную долю энергии выстрела. Впрочем, оставшейся доли Кату хватило с лихвой.

Когда он свалился наземь рядом с охранниками, Петер страшно запаниковал. Начал трясти Ката за грудки, хлопать по лицу, даже попытался зачем-то сделать массаж сердца. Убедившись, что Кат дышит, но в отключке, хотел его тащить к дороге – опять-таки непонятно зачем: как Петер сам смущённо признался позже, голова у него в тот момент работала плохо. «Я всё-таки жуткий трус, – говорил он, – и, когда пугаюсь, то ничего не соображаю…»

Положение спасли двое оставшихся в живых рейдеров. Те самые, которым спела свою песню без слов Ирма. Они вывели из сарая карету, запрягли лошадей, подняли Ката с земли и уложили его на сиденье. Рядом села Ирма – ей к тому времени стало полегче. Кроме того, Петер взял в карету троих человек из числа спасённых рабов: молодую девушку, женщину постарше и паренька своего возраста. Остальные ещё толком не оклемались после гибернации и не могли ходить; рейдеры поклялись позже довести их до города.

Петер обязательно вернулся бы за теми, кто оставался на ферме, но не мог бросить Ката в таком состоянии. Поэтому, высадив освобождённых пленников в центре Рунхольта, он доехал до дома, где жила Фрида, остался там с Ирмой, и они втроём принялись приводить Ката в чувство. Усилия их увенчались успехом – хоть и спустя немалое время. У Фриды была хорошая аптечка.

Когда Петер рассказал всю эту историю Кату, тот сперва решил, что ему капитально отшибло мозги.

– Повтори-ка, – попросил он заплетающимся языком. – Рейдеры… Они что сделали?

– Они мне помогли, – начал заново Петер. – Снарядили экипаж и затащили тебя внутрь. Знаешь, забавно: они тебе ещё и пистолет в карман сунули, ну, тот, из которого ты стрелял, потому что решили, что он твой… Потом отключили обручи у всех рабов и пообещали, что доведут их до Рунхольта. Вообще, хорошо бы проверить, получилось ли у них всё, как надо. Но это, наверное, слишком опасно. Представляю, как их шеф рассвирепел, когда явился с утра на ферму.

– Мать-перемать, – сказал Кат, откинувшись на подушки. – А ты не шутишь?

– Какие шутки! – захлопал глазами Петер. – Ты тяжёлый, за сотню килограммов! Сам бы я в жизни не справился!

Кат потёр лоб. Голова болела так, словно кто-то вворачивал в мозг смазанное ядом сверло.

– Что же она с ними сотворила? – спросил он.

– Ирма… – Петер замялся. – Когда она поёт, то многое, что человек пережил – он переживает заново. С прежней силой. Знаешь, я читал, что плохие воспоминания со временем стираются, забываются – особенно то плохое, что сделал сам. А тут всё вспоминаешь с той же, м-м… интенсивностью. И даже сильнее. Я понятно объясняю?

Кат покачал ладонью: мол, более-менее.

– В общем, на людей это действует как бы отрезвляюще, – продолжал Петер. – Думаю, тот, который выпустил рабов – он тоже через что-то такое раньше прошёл, вроде плена или рабства. Не знаю… Жалко только, что этот эффект остаётся ненадолго. На день, на два. Бандиты потом сами удивятся, что так себя вели.

– Их дружки, поди, ещё больше удивятся, – фыркнул Кат. – Ну, а тот, рыжий, которого я выпил?

Петер качнул головой:

– Песня Ирмы… Вроде как напоминает человеку, что он – человек. Очищает душу. Вот эта свежесть, с которой всё чувствуешь заново – она смывает то, что наросло. Грязь, равнодушие. Когда Ирма со мной в первый раз такое сделала, я вспомнил, как мышонка в детстве поймал. В мышеловку. Веришь, три дня спать не мог. Всё мышонка жалел. Больше, чем раньше. Потому что тогда маленький был, не понимал, как тот мучился, а теперь-то понимаю…

– Ясно, – проворчал Кат.

– И вот, – зачастил Петер, – те, у которых что-то ещё осталось хорошего, ну, под всякой грязью, они вспоминают, каково это – быть чистыми. А рыжий, наверное, никогда чистым не был. Или был, но так недолго, что уже и не вспомнить. Может, детство непростое…

– Не сомневаюсь, – сказал Кат. – Житьё у него тяжкое было. Наверняка. А ещё он упоролся штоффом, или как это там называется. Я почувствовал, когда дух пил.

– М-м, – протянул Петер, отводя взгляд.

Кат прижал ко лбу собранные щепотью пальцы. Это принесло облегчение, но, стоило опустить руку, как боль вернулась в удвоенном размере. Простыня на кровати была сырой и пахла мышами, подушка казалась каменной.

– А где мы вообще находимся? – спросил он.

– В гостинице, – отозвался Петер. – Называется «Отель «Гросс Рунхольт». Переехали сюда в ту же ночь. Верней, уже под утро. Фрида настояла, сказала – дома теперь небезопасно.

– И то верно, – пробормотал Кат, прикрывая глаза, чтобы комната не вертелась волчком. – Слушай, а как это твоя Ирма дала себя в плен взять при таких-то возможностях?

Петер коротко вздохнул.

– Её возможности проявляются, только когда я рядом, – сказал он. – Очень специфичный дар.

Кат хмыкнул:

– Надо же. Не слишком удобно.

– Не слишком, – серьёзно кивнул Петер. – Поэтому мы постараемся больше не разлучаться.

Кат хотел сказать: «Хорошо, что она для меня не стала петь», – и ему даже показалось, что он это говорит. Но он тут же вынырнул из забытья, понял, что ничего не сказал, и заснул уже по-настоящему.

Он вообще почти всё время спал в первые трое суток. Просыпался только, чтобы взять у Петера немного пневмы: энергия постоянно утекала из тела, как вода сочится из чашки с трещиной. Духомер едва светился, голова трещала, и Кат сквозь сонное отупение думал, что пришла, наконец, последняя стадия болезни. Что он так и помрёт здесь, в убогом клоповнике, лёжа на провисшей сетчатой кровати под потолком со следами потопа. И что Петер помрёт вместе с ним, впустую потратив собственный дух на попытки излечить упыря.

Но Кат во всём ошибся.

Во-первых, Петер оказался не единственным донором. Его сменяли Ирма с Фридой, так что от постоянных, требовавшихся Кату вливаний никто не пострадал. Во-вторых, духомер постепенно налился ровным, немеркнущим сиянием, что явно свидетельствовало об улучшении дел. Кат вновь начал удерживать в себе энергию. Значит, болезнь ещё не взяла его в оборот, как Аду.

И, в-третьих, он не помер. Правда, встать с постели смог лишь через пять дней. Но, пожалуй, это был неплохой результат для человека, поймавшего лбом заряд боевого жезла.

А ещё спустя два дня в гостинице объявился Энден и сообщил, что доделал бомбу. Он всё это время где-то пропадал; по его словам, воспользовался старыми связями и сумел получить допуск в какую-то частную лабораторию – неплохо оборудованную и, в отличие от институтских мастерских, не разворованную. Главное же преимущество лаборатории заключалось в том, что про неё не знали рейдеры. Так что Энден работал в полной безопасности. Трудился на совесть, не покладая рук, почти круглыми сутками, и ему помогали двое ассистентов. Пришлось, конечно, изрядно потратиться: в ход пошло золото, которое Кат получил от Килы во время последнего визита на Китеж.

Зато теперь бомба была собрана и готова к действию.

То есть, к взрыву.

Так что Кат взял немного пневмы у Петера (чтобы не так дрожали ноги) и отправился в ту самую лабораторию. А вместе с ним неизбежно отправился Петер. И – столь же неизбежно – Ирма.

Бомба выглядела невзрачно: широкая металлическая бочка, поставленная дном на тележку. Округлые бока; плоский, выкрашенный серой краской верх. В высоту она едва доставала Петеру до пояса. Колёса тележки, широкие, с толстыми шинами, Энден снял с какого-то другого устройства, предназначавшегося, по его словам, для исследования болот вокруг Рунхольта. В болотах собирались разведывать ценные ископаемые, но потом исследователям свернули финансирование. И вот колёса пригодились – как и самоходный привод, благодаря которому бомба могла проехать несколько вёрст по прямой.

– Максимальная защита от возможного воздействия чар, – говорил, размахивая руками, Энден. – Все элементы спрятаны внутри корпуса. Снаружи – только индикатор заряда и ключи для отложенного запуска. Но всё равно транспортировать эту малышку через Разрыв вашим, мироходческим способом я категорически не советую. Она нестабильна.

– Чтобы транспортировать, надо её для начала на себя взвалить, – возразил Кат, оглядывая массивное устройство. – Я такое не потяну.

– И не нужно! – Энден пощёлкал пальцами в воздухе. – Сделаем просто и надёжно. Дойдём до края оазиса – согласно наблюдениям, Разрыв должен быть не дальше ста пятидесяти миль отсюда…

– Дойдём? – перебил Кат. – Ты, стало быть, с нами собрался?

– А как же! – Энден поправил очки, выставил перед собой кулак и принялся отгибать пальцы по одному. – Обслуживание устройства во внештатных ситуациях – раз! Фиксирование хода уникального эксперимента – два! Медицинская помощь больным – ты ведь нездоров, Демиан, а я, между прочим, прошёл фельдшерские курсы – три! Ориентирование на местности – четыре! Переговоры с местным населением, буде таковое объявится – пять!

– Ты-то знатный переговорщик, – буркнул Кат. Спорить сил не было. К тому же, он подозревал, что главная причина профессорского энтузиазма – желание оказаться как можно дальше от Рунхольта и рейдеров. И, возможно, от Фриды.

– Так вот, – продолжал, выпятив грудь, Энден. – За несколько дней доберёмся до оазиса, заведём привод, поставим детонатор на отложенный пуск, и – аллес! Можно наблюдать, как эта малышка своим ходом въедет в зону проникновения Разрыва. А потом сама себя взорвёт!

– Здорово придумано, Гельмунд, – сказал Петер и осторожно потрогал корпус бомбы. Ирма, как обычно, промолчала, только заправила за ухо свесившийся на лоб локон. Потом они с Петером переглянулись – глаза у обоих одновременно блеснули, отразив свет, лившийся из забранного клетчатым стеклом окна.

Кату тогда хотелось сказать, что всё придумано вовсе не так здорово, как кажется. Колёса тележки, предназначенные для езды по болотам, могут застрять в вязком потустороннем песке Разрыва. Индикатор заряда – яркий глазок на боку устройства – совершенно не нужен, поскольку, если выяснится, что бомба каким-то образом разрядилась, наполнить её энергией заново не получится. Все подаренные Килой кристаллы Кат отдал Эндену, и все кристаллы пошли в дело. И ещё никак не удавалось отделаться от мысли, что, как бы далеко ни отъехала тележка, взрыв может оказаться слишком мощным. Достаточно мощным, чтобы им всем пришёл конец. Покойный Фьол говорил, что такая же бомба, собранная Основателем, убила множество людей.

Но Кат ничего не сказал. Потому что не мог предложить ничего лучше.

В тот же день они купили лошадь с телегой, большую палатку для ночёвок и провизию. Энден где-то раздобыл патроны к пистолету, который остался у Ката, и настоял, чтобы тот взял оружие в дорогу: мало ли что. Потом они укутали бомбу брезентом и отвезли к отелю «Гросс Рунхольт». Фрида заказала в номер еду. Телега стояла во дворе, и во время ужина Кат всё посматривал из окна вниз, трогая в кармане пистолет. Стрелять не хотелось, но, если кто-то надумал бы украсть бомбу…

Однако никто не надумал.

После ужина собрали рюкзаки, оделись. Фрида всех расцеловала (Петера и Ирму – дважды), а затем маленькая экспедиция тронулась в путь.

И вот теперь они стояли вокруг телеги посреди изуродованной войной пустоши: мальчик, девочка, немолодой учёный и раненный, ослабевший упырь. Четверо людей, которым выпало спасти мир.

За три дня они проехали около ста двадцати вёрст. Оазис был уже недалеко: день пути, может, чуть меньше. Точность зависела от того, насколько верно Энден, как он это назвал, аппроксимировал данные. То есть, попросту, от его догадок.

– Петер, бери конягу под уздцы, – сказал Кат, – да пойдём уже. Часа через три начнёт темнеть.

Петер подошёл к лошади, погладил по лбу. Та изогнула короткий хоботок, обслюнявила его ладонь в поисках сахара. Фыркнула, хлестнула хвостом по ногам и издала недовольное ржание. Петер со вздохом потянул за уздечку. Лошадь хлопнула похожими на капустные листья ушами, дёрнула оглобли. Телега не шелохнулась: стояла, как вкопанная.

– Застряла, кажется, – сказал Энден. – Колесо в яму попало.

Кат упёрся в тележный борт и сквозь зубы сказал:

– Навались…

Но, едва телега сдвинулась с места, как голова у него зверски закружилась, а в глазах потемнело. Он почувствовал, что падает, схватился за некрашеные, занозистые доски. Борт с подлой услужливостью откинулся на петлях. Кат полетел вверх тормашками – и в тот же момент телега накренилась, а ничем не закреплённая бомба поехала прямо на него. Петер закричал «Осторожно!» Энден вцепился растопыренными пальцами в гладкое тулово бомбы, но та вырвалась у него из рук и заскользила боком. «Рванёт, – мелькнуло среди чёрных звёзд в голове Ката. – Вот и спасли мир».

Однако ничего не рвануло. Рядом возникла Ирма, сделала быстрое движение. Бомба резко остановилась. Под её колесом, у самого края телеги, торчал камень.

– Ирма! – воскликнул Петер. – Заклинила! Молодец!

Ирма улыбнулась и отряхнула руки.

– Битте, – сказала она.

Серый мальчишеский костюм, который ей купила Фрида перед отъездом из Рунхольта, чуть запылился спереди.

«И правда молодец, вовремя подсуетилась, – подумал Кат, с трудом садясь на задницу. – А я – нет».

– Надо привязать эту штуковину, – выдавил он. – Справитесь?

Они справились – без него, втроём. Бомбу надёжно закрепили на телеге, ближе к передку, чтобы меньше болтало на кочках. Петер приспособил для этого ставшие ненужными вожжи. Энден вызвался было тащить на себе палатку, чтобы лошади было легче, но расстался с этой мыслью, предприняв единственную попытку взвалить на себя громоздкий брезентовый тюк.

К оазису решили идти таким порядком: впереди – Кат (потому что он был высоким и раньше мог заметить опасность, а ещё потому, что он шёл медленней всех), Петер с Ирмой – сбоку от лошади, а Энден – позади.

Так и двинулись.

Солнце мирно катилось к горизонту, над пустошью сгущалась вечерняя дымка. Закатный свет гладил изувеченные деревья и остовы домов, наполнял синевой воронки от снарядов. Петер что-то говорил Ирме; та всё больше молчала, только порой роняла в ответ слово-другое. Но Петеру, кажется, этого было вполне довольно. Иногда Ирма доставала из большого нагрудного кармана блокнот и что-то записывала на ходу. При этом лицо её то и дело сводило гримасой тика: мигал левый глаз, кривились губы.

Кат подозревал, что ей очень сильно повезло в плену. Должно быть, рейдеры берегли товар, предназначенный для продажи – особенно молоденьких девочек. В принципе, Кату было на это плевать; но жизнь его и без чужих бед становилась с каждым днём всё тяжелей и безрадостней, и оставалось её, жизни, по-видимому, не так уж много. Поэтому его вполне устраивало то, что Ирма, придя в себя после гибернации, оказалась улыбчивой и спокойной. И не слишком много говорила.

Он вёл лошадь под уздцы, стараясь не замечать поселившуюся в голове мёртвую зыбь. Глядел вдаль, тщетно ожидая, что на горизонте появится пустыня. Глядел по сторонам, высматривая врагов, хищников или какую-нибудь неодушевлённую дрянь – тоже, по счастью, тщетно. Посматривал под ноги, чтобы не споткнуться. Оборачивался, проверяя, в порядке ли остальные. И шёл вперёд, вперёд, вперёд.

Порой ему казалось, что он жил здесь когда-то. Бегал пацаном по отцовскому хутору, кормил свиней, вырезал из дерева игрушечных человечков, объедался кровяной колбасой. Став постарше, ходил на танцы, ухаживал за девчонками, пил местное светлое пиво. Женившись, растил сыновей, покупал саженцы для яблоневого сада, откладывал деньги на новый дом. Всё – чтобы однажды ночью сгореть заживо во время вражеской бомбардировки. Вместе с женой и обоими сыновьями…

Маркел когда-то говорил, что жить своей волей – дорогое удовольствие. Да, воля тех, кто развязал войну, дорого встала всему Вельту.

Кат встряхнулся, отбросил волосы с лица и вдруг заметил невдалеке странную яму: совершенно круглую, глубокую, с тёмным содержимым. Он остановил лошадь; та, воспользовавшись передышкой, принялась щипать траву хоботком, а Кат свернул с намеченного курса и подошёл к яме.

На дне её колыхалась чёрная жижа. Вздувались и лопались пузыри, оставляя после себя каверны, похожие на голодные круглые рты. Кат сразу сообразил, где видел подобное: под Китежем, рядом с поглощённой Разрывом деревней Вершки. И ещё – на Батиме, около гигантского древнего бункера.

В воздухе чувствовался назойливый душок падали. У дальнего края ямы из жижи торчала скрюченная, с остатками высохшей плоти звериная лапа.

Кат почувствовал, как начала зудеть кожа – сперва зачесались ноги, потом перекинулось на живот и спину. «Фонит, зараза», – подумал он.

Держась за руки, подошли Петер с Ирмой. Чуть хромая на левое копыто, приблизился Энден.

– Что это? – спросил он. – Болото? Лужа?

Кат покачал головой:

– Такое попадается только рядом с оазисами. Будьте начеку. По-моему, штуковина опасная.

– Может, сделаем палки? – предложил Энден. – Будем, так сказать, зондировать почву. Особенно пригодится тому, кто идёт первым.

Кат отступил от ямы: чесотка стала невыносимой, кожу стягивало. Подкатывала тошнота.

– Не помешает, – сказал он.

Энден огляделся. Позади, саженях в двадцати от ямы стояло тонкое деревце, которому на вид было не больше года. Профессор сказал «о!» и направился к деревцу. Он по-прежнему прихрамывал. Копыта цеплялись за густую траву.

– На Китеже, – сказал Петер тихо. – И на Батиме. Помнишь, да?

Кат кивнул. Поверхность жижи была подёрнута закисшей плёнкой. Трупный запах накатывал волнами: только успеешь притерпеться, как шибает сильнее.

– Значит, Разрыв уже близко… – начал Петер. Больше Кат ничего не услышал, потому что его поглотило чужое воспоминание.

Тысяча двести людей.

Они стояли на огромном поле, расчерченном кругами. Каждый круг вмещал ровно триста человек. Больше – нельзя; он знает, он пробовал. Кончилось неудачей. Много жертв, бессмысленные потери. А ведь так сложно отбирать подходящий материал! Новые люди, люди-боги – они должны быть умными, здоровыми, физически развитыми. Должны быть, в конце концов, красивыми. Прекрасному новому миру потребны соответственные миряне.

Подопытные готовились к отправке. Они волновались, они не знали толком, чего ждать. Узнаете чуть позже, детишки. Позже, когда телепорты перенесут вас куда-нибудь подальше от убогой Земли. Чудесные надёжные телепорты на левитирующей базе. Прежние хозяева Батима оставили славное наследство.

Теперь всё принадлежало ему.

Он воссоздал старые технологии, и теперь это всё принадлежало ему одному.

И люди ему принадлежали. Они были частью эксперимента. Очень большого эксперимента, который он придумал сам, от начала до конца.

Отличного эксперимента.

Их ждали другие машины – там, куда они готовы были отправиться. Машины, что сделают их богами. Тоже по триста человек за раз. Массовость! Уравновешенные выборки! Все группы подобраны по признаку этнической принадлежности. Контролируемые испытания. Минимизация влияния вмешивающихся переменных. Конечные точки…

Пора!

Он взялся обеими руками за рубильник, чтобы включить телепорты.

И вдруг стало темно.

И тесно.

…И больно. Боль жила не в его теле, а пронизывала всё вокруг. Весь мир был сплошными муками. И темнотой. И теснотой. Вероятно, телепорты не имели отношения к происходящему – он понимал это с огромным трудом, самым краешком разума. Зато боль, темнота и теснота в понимании не нуждались. Они просто наваливались со всех сторон и истязали.

Жизнь была страданием, страдание было жизнью. Он читал раньше, что такова в принципе природа вещей. Читал в книгах по философии. Но он никогда не придавал философии значения. А вот теперь узнал всё на себе. Жизнь – страдание. Страдание – жизнь. Жизнь, страдание, жизнь, страдание, и так дальше, по кругу, по кругу, по кругу, по…

Из круга его вырвал крик.

Кричал Энден.

Зажмурившись на миг от солнечного света, Кат развернулся на каблуках и побежал, неловко топая по скользкой траве. «Срань, – думал он, – вот срань-то! На минуту отвлёкся!» Петер нёсся рядом, и, размахивая по-девичьи руками, летела чуть позади Ирма.

Яма, в которую угодил Энден, была здоровенной, не меньше сажени шириной. Он по самую грудь увяз в чёрной жиже. Очки сбились набок, вытаращенные глаза смотрели вверх, руки из последних сил цеплялись за край ямы. Между сжатых до синевы пальцев торчали сухие травинки. «Пф-ф», – пыхтел он при каждом выдохе. – «Пф-ф».

Кат схватил его за запястья, страшно горячие, как у больного лихорадкой. Потянул – тщетно. «Пф-ф», – дышал Энден. Подоспели Петер с Ирмой, вцепились в лямки профессорского рюкзака. «Взяли!» – скомандовал Кат. Энден икнул. Его плечи подались вперёд – на вершок, не больше. «Ещё взяли!» – прохрипел Кат. Дёрнули снова, и снова, и опять… Наконец, яма раздражённо чавкнула, и Энден медленно выпростался из ловушки.

Его оттащили подальше, на ровное сухое место. Петер сунул ему под голову свою сумку, расстегнул ворот рубашки. Энден перестал пыхтеть, дышал глубоко и хрипло. Как ни странно, его тело и одежда были чистыми – от чёрной жижи не осталось и следа. Словно она впиталась внутрь.

Кат вдруг понял, что уже несколько минут чувствует волнами накатывающую дурноту. Кожу опять стягивало, будто вымазанную глиной. «Неужто и я дозу хватанул?» – он машинально отступил на шаг. Дурнота при этом чуть ослабла. Кат попятился ещё; кожа перестала зудеть. Он нашарил в телеге флягу с водой, вернулся к Эндену – тут же вновь замутило, зачесалось, ноги стали ватными.

Кат нагнулся, поднёс горлышко к губам учёного, помог напиться. От того несло жаром: казалось, пролившаяся из фляги вода зашипит, стекая по заросшей бородой щеке.

Энден закашлялся.

– Шайссе, – сказал он ясным голосом.

Ирма тихонько всхлипнула.

Кат отошёл к телеге, ощущая, как с каждым шагом утихает тошнота и отступает слабость. Сомнений не оставалось: источником фона был Энден.

Петер стоял рядом, потирая шею, и растерянно глядел вокруг, словно искал кого-то, кто мог бы ответить – зачем бывают такие ямы в земле, зачем люди в них падают, и как теперь быть.

Впрочем, особого выбора не оставалось.

– На телегу его, – сказал Кат. – Дадим лекарство от горячки. И двигаем дальше.

Они расчистили место позади бомбы, постелили сложенную в несколько слоёв палатку. Уложили Эндена – раскалённого, шепчущего под нос вельтские слова. Петер разыскал в багаже снадобье от лихорадки, которое дала в дорогу Фрида, и Энден, давясь, разжевал пару таблеток.

Солнце висело над горизонтом неподвижно, как гвоздём прибитое.

Лошадь, хлопнув ушами, стронула с места потяжелевшую телегу. Теперь дорогу предстояло выбирать ещё тщательней прежнего. Кат двинулся в путь; шёл медленно, высматривая в траве чёрные ямы, огибая ухабы и рытвины. Позади слышался скрип тележных колёс и слабый шёпот профессора, порой прерываемый стоном. Высохшая трава на ветру издавала жестяной шелест.

Через несколько минут Ката нагнала Ирма.

– Умрёт? – спросила она требовательно.

Кат покачал головой:

– Не знаю.

Лицо Ирмы исказилось от тика. Она склонила голову и с полверсты шла молча. Потом замедлила шаги, выждала, пока с ней поравняется телега, и продолжала путь позади, рядом с Петером.

«Плохо дело», – угрюмо думал Кат. Жалость он всегда полагал самой бестолковой вещью в мире. Даже если бы всё население Вельта сейчас принялось жалеть Эндена, тому бы не стало легче ни на секунду. Но незадачливый учёный действительно мог умереть. И смерти он вовсе не заслуживал. Десятилетиями исследовать Разрыв, собрать бомбу по чертежам Основателя, отправиться в экспедицию, чтобы, возможно, спасти мир – и погибнуть из-за какой-то дерьмовой жижи в тридцати верстах от цели. Да, такого никому не пожелаешь.

Кат не знал, куда от этого деваться. То ли последнее свидание с Адой было тому виной, то ли привязалась за время странствий с Петером скверная привычка жалеть кого ни попадя – но он всё-таки сделался мягким. Непригодным для того, что ждало впереди.

К тому же, Кат чувствовал, что беда, приключившаяся с Энденом – далеко не последняя из грядущих бед. Обычно он гнал от себя такие мысли, полагая их пустой игрой ума. Доверять стоило снам; доверия заслуживали чужие воспоминания, содержавшие реальные сведения о том, что когда-то приключилось с людьми; безусловно можно было довериться биению пневмы в собственном теле, если дело касалось поиска пути между мирами.

Предчувствие же – штука ненадёжная. Какой прок от ощущения скорого несчастья, если не знаешь конкретно, что с тобой станется? Упадёт на голову кирпич? Ограбят в подворотне лихие люди? Накормят в трактире тухлятиной? От всех этих напастей можно уберечься без всякого предчувствия. Достаточно поглядывать по сторонам (и вверх), держаться подальше от мест, где легко устроить засаду, и не обедать в дешёвых харчевнях. Словом – быть настороже. Это отличный совет на каждый день, да что там – на каждую минуту жизни. Будь всегда настороже, ходи опасно, думай, прежде чем делать. И предчувствия не понадобятся.

А если завтра грянет беда, которую ты не в силах отвести, то тем более нет смысла тревожиться заранее. Только испортишь себе последние часы спокойной жизни.

Но здесь, в глухой пустоши, среди руин, Кат не мог отвязаться от грызущей тревоги. Голову тяготила боль. Каждый шаг давался всё трудней. Позади, на телеге исходил жаром несчастный Энден. Рядом брели Петер с Ирмой: осунувшиеся лица, поникшие плечи, горькое молчание. Хотелось поскорей объявить привал, упасть прямо на землю и уснуть.

Ещё больше хотелось шагнуть через Разрыв на Китеж. Увидеть Аду. Коснуться Ады… Но – что, если времени не осталось совсем? Что, если уйдешь в Разрыв, потратишь время, силы, дух, выйдешь на Китеже – а там песчаные дюны подобрались к самому её дому? И ты будешь стоять, глядя на красные облака в небе, думая, что мог бы сейчас быть на несколько вёрст ближе к оазису, и понимая, что уже ни за что не успеешь.

Солнце никак не заходило, а, значит, можно было идти дальше.

Нужно было идти дальше...

Сзади вдруг послышался скрип. Лошадь взвизгнула и дёрнула уздечку.

– Стой! – крикнул Петер. – Застряло!

Кат обернулся и увидел, что переднее колесо телеги попало в узкую, но глубокую трещину.

– Ети мой череп, – пробормотал он на словени и прибавил громче, по-божески: – Давайте выталкивать.

Они стали выталкивать. Сперва Ирма тянула за уздечку, а Кат с Петером наваливались плечом на задний борт. Спустя четверть часа бесплодных усилий они сняли с телеги Эндена, принялись толкать снова – столь же безрезультатно. Затем выгрузили провиант и вещи; и это не помогло. И только когда Кат, слепой от плывущих перед глазами цветастых кругов, спустил на землю бомбу – только тогда колесо, в конце концов, высвободилось, и телега сдвинулась с места.

Солнце к этому времени уже закатилось. Нечего было и думать о том, чтобы продолжать путь в подступавшей темноте.

– Всё, – сказал Кат, отдуваясь. – Здесь и заночуем.

Палатка была просторная, военная, рассчитанная на шестерых. Тяжёлая отсыревшая ткань, казалось, вся сплошь состояла из углов и складок: обдирала кожу на пальцах, как наждак. Кат вбил колья, натянул полог, повесил под потолок хилую лампу. Втащил внутрь Эндена и рухнул рядом с ним. От этого снова замутило, стянуло невидимой коркой кожу, и тогда Кат из последних сил отполз в дальний угол.

Откинув брезентовую полу, в палатку влезли Петер с Ирмой.

– Надо бы поесть, – озабоченно сказал Петер и, покосившись в сторону Эндена, добавил: – Гельмунда покормить… Вы голодны, Гельмунд? Пить хотите?.. А ты, Демьян?

– Ешьте сами, – выдавил Кат. – Я не буду.

– Костёр развести? – запинаясь, спросила Ирма. – Консервы разогреем. Я кофе сварю.

– Разведите, – прохрипел Кат. – Спать снаружи будем.

Петер подумал, потом тихо ахнул.

– Из-за… – он показал глазами на Эндена.

– Да, – сказал Кат. – Фон сильный. Опасно.

Петер засопел.

– Ладно, – сказал он. – Мы сейчас…

– Подождите, – вдруг произнёс Энден. – Послушайте.

Петер подался к нему. Ирма села рядом. Кат повернул голову – даже это движение далось с трудом.

Энден пожевал губами, уставившись вверх.

– В дистанционном режиме бомбу взорвать очень просто, – начал он. – На торцевой панели под индикатором есть две настроечные рукояти и кнопка запуска. Правая рукоять – расстояние, левая – время. Один оборот правой – миля. Один оборот левой – минута…

– Вы не волнуйтесь, Гельмунд, – вставил Петер, нахмурившись. – Берегите силы.

– Если левую оставить на нуле, – настойчиво продолжал Энден, – взрыв произойдёт сразу после остановки устройства. Но на всякий случай я предусмотрел возможность отсрочки. И… ох-х… И можно настроить отложенный взрыв после остановки. Ох-х-х…

– Что вы нам рассказываете, – сказал Петер с трудом. – Сами на месте всё сделаете.

Энден поморщился.

– Не надо, – сказал он. – Ничего я уже не сделаю.

В палатке повисла тишина.

– И вот ещё, – сказал Энден. – Если что-то случится с автоматикой – если устройство не поедет, или не взорвётся… Надо вскрыть панель. Там сбоку такой замок, несложный, вроде щеколды. И внутри – рычаг. Большой. Снизу – батарейный отсек, но это вас волновать не должно, кристаллы всё равно нечем заменить, он там только оттого, что… Ох-х… Оттого, что мне так было проще собирать… Так вот, рычаг скоммутирован со взрывателем. Надо перекинуть его вверх. Сил не жалейте, рычаг тугой, чтобы не сработал случайно. И всё… произойдёт. Понятно?

Петер молчал. Ирма тоже молчала – держась за щеку, словно болел зуб.

– Понятно? – повторил Энден.

– Да, – сказал Кат.

– Хорошо, – Энден посмотрел на него. – Хорошо…

Закрыв глаза, он мерно, глубоко задышал.

– Спит, – неуверенно сказал Петер и переглянулся с Ирмой. Та стиснула лежавшие на коленях руки. Петер вздохнул, достал из тюка с вещами одеяло и накрыл Эндена до подбородка, подоткнув края.

– Лошади овса забыли дать, – сказал он и полез наружу.

Ирма последовала за ним: ей почти не нужно было пригибаться. Взявшись за прикрывавший выход брезент, она неловко обернулась и кивнула Кату. Кат не знал, что означал этот кивок – «доброй ночи» или «всё будет в порядке», или нечто совершенно другое, – но кивнул ей в ответ.

Полежав ещё пару минут, он собрался с силами и тоже выбрался из палатки.

Была уже ночь. Пустошь тревожно пахла землёй и горячим металлом, на небе взошли две луны: одна – яркая, сапфировая, другая – красная, мутная, как кровью налитая. Между лунами проклёвывались редкие звёзды. Рядом что-то звонко трещало: наверное, Петер ломал сухостой для костра. Слышался негромкий, печальный голос Ирмы. Петер отвечал ещё тише и печальней, и, вторя ему, тяжело вздыхала лошадь.

Вдруг всё как-то завертелось, поехало, и через секунду Кат обнаружил, что лежит на спине. Лежать было довольно жёстко, но не холодно, а главное – в таком положении почти не кружилась голова. Он повернулся набок, пристроил под ухо локоть. Сквозь спутанные волосы увидел всполох огня, наполовину освещённое лицо Ирмы, костровой шалашик из неровно обломанных веток.

– Петер, – позвал он. – Через три часа разбудишь. Как обычно.

Петер что-то ответил.

А Кат мгновенно уснул.

…Ему приснились тьма и боль.

Тьма была союзником боли, усугубляла её, делала всесильной. Свет, свет! Хотя бы огонёк, как от спички! Только что ведь был, куда делся?! А ещё лучше – большое окно, во всю стену, от пола до потолка. Он бы смотрел в окно, разглядывал небо, землю, людей. Это отвлекло бы от мук. Вот бы увидеть что-нибудь. Дать работу глазам, отогнать боль, втиснуть её в дальний уголок тела, забыть…

Но у него не было ни глаз, ни тела.

Было только страдание.

Вдруг в этом сплошном чёрном страдании родился звук. Плакала какая-то женщина – тихо, жалобно, далеко-далеко. Он двинулся вперёд, устремился к плачу всеми мыслями, всей сутью. Временами рыдания затихали, и тогда он цепенел от ужаса, полагая, что потерял ещё и способность слышать – потерял всё. Но плач возобновлялся, и он с радостью летел туда, где плакали… Летел? А может, перемещался ползком, или катился, или бежал со всех ног? Определённо не бежал, ведь ног у него не было. Впрочем, неважно. Незначительно. Пренебрежимо мало. Он стремился к плачу, стремился, стремился…

Плач стал отчётливым и близким.

Кат открыл глаза.

Уже рассвело, но утро было пасмурным и неприютным. Солнце пряталось за слоистым туманом, будто устало от вида земли и не хотело на неё глядеть. Боль исчезла, растаяла вместе со сном, но плач, который вроде бы тоже приснился Кату, наяву не прекратился. Наоборот – стал громче.

Кат поморгал, приходя в себя, а потом всё вспомнил: как в него стреляли, как Энден собрал бомбу, как они отправились в путешествие. Вспомнил яму.

И понял – кто это плачет сейчас. Из-за чего плачет. По кому.

Он встал, добрёл до палатки и заглянул внутрь.

Энден лежал на брезентовом полу, маленький, жёлтый, с запрокинутой головой. Из-под одеяла торчала стиснутая в кулак рука. Глаза после смерти остались распахнутыми. Ирма, всхлипывая, пыталась их закрыть, ей почти удавалось, но, как только она отнимала пальцы, мёртвые веки медленно уползали вверх, и потухшие зрачки по-прежнему буравили пустоту.

Рядом, ссутулившись, сидел Петер.

Кат протиснулся в палатку и опустился на пол рядом с ним, ожидая вызванного магическим фоном прилива дурноты. Однако, как ни странно, труп не фонил. Совсем. Как будто сырая, порождённая ямой магия обладала разумом, и единственной её целью было убийство. Прикончив Эндена, она исчезла без следа.

Петер осторожно, словно боялся разбудить, погладил покойника по плечу.

– Мы же… – он выдохнул, собрался с силами. – Мы же ничего не могли. Не могли ведь, а?

Ирма прерывисто вздохнула. Энден лежал у её ног, непохожий на себя, храня странное выражение лица: словно вспомнил с нетерпением и досадой, что собирался сделать напоследок важное дело, но понял, что уже не успеть, да так и умер. Лампа лила на него из-под полога тусклый, ненужный свет.

– Ничего не могли, – пробормотал Петер, пряча нос в воротник куртки. – Ничего…

«Две настроечные рукояти и кнопка запуска, – вспомнил Кат. – Правая рукоять – расстояние, левая – время».

– Да, – сказал он сипло и откашлялся. – Но ещё кое-что можем.