Вороново крыло

Глава тридцать седьмая

Магнус сидел в камере предварительного заключения. Еще одно слушание в суде — и его переправят из полицейского участка в тюрьму за пределами островов. Правда, он плохо разбирался в происходящем. Понял только, что здесь долго не задержится. И всякий раз, заслышав твердую поступь офицера, глухие удары ботинок по кафельному полу, звяканье связки ключей у того на поясе, Магнус думал, что все, это за ним. Иногда будущее виделось ему огромной черной волной, в которой он тонет. На деле же выходило еще хуже. Что такое волна, он понимал. И что, не умея плавать, утонет, тоже понимал. Действительность же пугала неизвестностью, пустотой. Он до того страшился отъезда, что, когда отпирали дверь, чтобы внести еду или пригласить адвоката, его начинала бить мелкая дрожь. Никто не мог добиться от него и двух связных слов, так что с ним и вовсе перестали разговаривать.

Шел дождь. Магнус слышал его через окошко, но оно было слишком высоко, чтобы что-то увидеть. Он же вспоминал лето, как косил сено, срезая траву по старинке — серпом, потому что участок был мал и просить о помощи соседа с уборочной машиной не имело смысла. Вот он останавливается перевести дух, вытирает рукавом пот с лица. Ветер с запада вздымает высокие волны — они виднеются за Вран-горкой, но ему, разгоряченному работой, жарко. Отдыхая, он замечает маленького ребенка, девочку — она вприпрыжку взбирается на холм. Девочка несет букет цветов, завязанный лентой, — лента развевается по ветру. Магнус аккуратно прислоняет серп к стене. Он трудился, не разгибая спины, с самого утра — думал управиться с полем в один присест. Но теперь решает передохнуть — выпить чаю с лепешками, которые мать пожарила накануне.

В коридоре раздались громкие голоса. Забывшийся воспоминаниями Магнус не сразу разобрал, кто это. Оказалось, двое констеблей о чем-то перекрикиваются друг с дружкой. Магнус затаил дыхание, от страха закружилась голова, но, прислушавшись, он понял — констебли просто шутят. Донесся взрыв смеха, потом шаги — они удалялись в дежурную комнату. Только тогда он облегченно выдохнул.

Магнус вспомнил, как говорил о Катрионе с Кэтрин, когда девушка была у него в последний раз. В тот день он еще ездил в Леруик за покупками, а на обратном пути в автобусе встретил Кэтрин. Вообще-то Магнус и не думал говорить о девочке, просто пригласил Кэтрин на чай. Она сама захотела. Сказала, что для выпивки рановато будет, а вот чашечку чаю — с удовольствием.

Она снимала его. Сначала возле дома — он стоял и смотрел с холма вниз, на здание начальной школы. Потом — в доме. Ходила с камерой по комнате, задержалась перед вороном, поднеся камеру прямо к прутьям клетки. С тех пор как Магнуса арестовали, он то и дело вспоминал о вороне, думал, что, может, было бы вернее убить его сразу, как только стало ясно, что птица увечная. Лучше, чем держать взаперти.

Кэтрин показала Магнусу сделанные снимки — он видел их на маленьком экране. «Смотрите, Магнус, вы в телевизоре». Но в последнее время у Магнуса со зрением было плоховато, и он не разглядел, что там. Фигурки на экране двигались. Неужели фотоаппаратом так снимешь? Но Магнус все равно сделал вид, что разглядел — не хотелось расстраивать девушку.

Он тогда подумал, что вот сейчас она и уйдет. Но Кэтрин села в материно кресло, откинувшись на спинку, как будто устала. Пальто сняла и положила прямо на пол, рядом с креслом. На ней были брюки черного цвета, очень широкие внизу. Мать брюки в жизни не носила, но в сумерках жарко натопленной комнаты Магнусу показалось, что перед ним мать и есть.

Так почему он заговорил о Катрионе? Потому что девочка не шла у него из головы с того самого времени, как в Новый год наведались Салли и Кэтрин. Они были старше Катрионы, почти молодые женщины — с блеском на губах и черной подводкой вокруг глаз, — но в их обществе он испытал давно забытые чувства. Девушки то и дело хихикали, тараторили без умолку, поправляли волосы. Изящные ножки и тонкие запястья Кэтрин, мягкие, полные руки Салли, позвякивавшие браслеты, нитки бус. Теперь же Кэтрин сидела в кресле его матери, скрестив ноги и вытянув их к огню. Она не смеялась; спрашивала, но мягко, не давя. И внимательно слушала. Он позабыл материны слова «Ничего им не говори!» и рассказал Кэтрин о том, что произошло в тот день, когда Катриона прибежала в гости.

Потом-то он, конечно, пожалел, что разоткровенничался. Потом-то он понял, что напортачил.