Восстание Болотникова 1606–1607

Глава девятая Правительство Василия Шуйского и восстание

Положение в лагере Василия Шуйского. Стремление усилить и ускорить процесс консолидации господствующего класса как стержень внутренней политики Шуйского. Политика Шуйского в вопросе об армии. Политика Шуйского в вопросе о финансах. Политика Шуйского по крестьянскому вопросу. Критическое положение Шуйского после поражения его войск под Калугой. Известие В. Диаментовского о созыве Василием Шуйским «съезда» для обсуждения вопроса «об успокоении земли». Преодоление Шуйским кризиса путем выдвижения программы активной борьбы против Болотникова.

Отступлением воевод Шуйского от Калуги к Москве завершается тот этап в истории восстания Болотникова, который начался отступлением Болотникова от Москвы к Калуге.

С. Ф. Платонов, признавая, что этот «акт борьбы» между Болотниковым и Шуйским «окончился далеко не в пользу Шуйского», объясняет поражение воевод Шуйского трудностями ведения военных действий зимой: «Зимние кампании в то время чрезвычайно истощали войска, не имевшие правильного хозяйства; по этой причине, всего вероятнее, московские воеводы не могли достигнуть никакого успеха над «ворами»»[1219]. С таким объяснением, однако, согласиться никак нельзя. Отрицательное действие зимних условий сказывалось в лагере Болотникова гораздо сильнее, чем в полках воевод Шуйского. Достаточно указать на голод в осажденной Калуге. Напротив, осаждавшие Калугу войска обладали большим количеством оружия и припасов (брошенных ими при отступлении от Калуги). К этому надо добавить, что как раз зимой именно Болотников терпел поражения (на Вырке и под Серебряными Прудами). Победы же Болотникова над воеводами Шуйского были одержаны уже весной (сражение под Дедиловом — «великим постом», сражение на Пчельне — в мае).

Таким образом, корни неудач Шуйского надо, очевидно, искать не в зиме, а в факторах и обстоятельствах иного порядка.

Достаточно сопоставить начало «калужского» периода борьбы с его концом, чтобы убедиться в том, что огромное превосходство в силах у Шуйского над восставшими, создавшееся после декабрьского сражения в селе Коломенском, уступило место превосходству сил Болотникова над военными силами Шуйского. Таким образом, в то время как Болотников оказался в состоянии восстановить свои силы, ослабленные поражением, понесенным им в Коломенском, Шуйский, напротив, потерял то преимущество в силах, которое дала ему победа над Болотниковым под Москвой.

Обзор положения в основных районах Русского государства, сделанный нами в предыдущих главах, показывает с достаточной степенью очевидности, в чем состоял источник силы Болотникова. Этим источником был подъем борьбы угнетенных масс против феодального гнета, борьбы, охватившей большую часть территории страны. Именно в дальнейшем развитии восстания, как территориально, так и вглубь, в смысле охвата более широких масс населения, крылся источник успехов Болотникова в период осады Калуги воеводами Шуйского. Борьба и михайловских и рязанских мужиков, и алексинцев, и русских крестьян, и бортников вместе с нерусскими народностями Поволжья, и донских и волжских казаков, и псковских и астраханских городских низов — все это входило составными частями в общую равнодействующую, которой определялась мощь сил лагеря Болотникова.

Состояние противоположного лагеря — лагеря Василия Шуйского — было существенно иным.

Главным фактором, определявшим положение в лагере Шуйского, являлись взаимные отношения основных группировок господствующего класса: боярства и дворян. Восстание Болотникова не уничтожило противоречий внутри господствующего класса и не прекратило борьбы между основными его группировками, изменив лишь формы борьбы. Наглядной иллюстрацией этого является активная борьба против Шуйского (как выразителя и представителя княжеско-боярских интересов) дворян-помещиков во главе с Ляпуновыми. Развитие восстания Болотникова и выявление его антикрепостнической сущности привело к некоторому изменению позиции дворянства, показателем чего явился разрыв П. Ляпунова и И. Пашкова с Болотниковым и переход их на сторону Шуйского. Процесс известной консолидации господствующего класса перед лицом возраставшей угрозы со стороны восстания отмечает и английское донесение о восстании Болотникова, подчеркивая, что «бояре и лучшие горожане, видя, в каком крайнем положении они находились, употребили все свое влияние и средства, чтобы поддержать и помочь государю»[1220]. В источниках можно найти еще ряд фактов, подтверждающих отмеченный процесс объединения сил господствующего класса для борьбы против восстания. Ярким выражением этого процесса может служить поведение мценского помещика О. Рагозина, из челобитья которого мы узнаем, как он, подвергшись наказанию от восставших жителей Мценска и просидев в тюрьме год, «из тюрьмы ушел и прибежал к Москве к царю Василью»[1221]. Другой помещик, тульский сын боярский Степан Ушаков, заявляя в апреле 1607 г. в своей челобитной Шуйскому, что он «на твою царскую службу готов головою своею», сообщает, что он «ушодша от воров с Тулы душею да телом»[1222] и «разорен без остатку: твое царское жалованье поместейце у меня было на Туле, и то пусто, а животишка, государь, мое разграбили твое государевы изменники Самолка Хохоновской с товарыщи без остатку, а что, государь, дано было мне нынеча поместейце в Коширском уезде под Михайловым городом, и тем я, холоп твой, не владел, а владел им вор старой помещик Левонтей Фустов, а я, холоп твой, и з женишком и з детишками нынеча скитаюся на Москве меж двор»[1223]. Челобитная С. Ушакова со всей наглядностью показывает материальные, экономические корни той позиции, которую дворяне-помещики заняли во время восстания Болотникова, угрожавшего самой основе их социального бытия. Не менее отчетливо классовые интересы крепостников-помещиков нашли свое выражение в поведении дворян Д. и Е. Ладыженских. После того как «отца их вор Петрушка убил на Ливнах», Д. Ладыженский принимал активное участие в борьбе с Болотниковым: «как стоял под Колугою князь Иван Шуйской, а он Дементий пришел под Колугу с Б[ах]теяром Клешниным, и за ту ему службу придано поместья к 500 четям 50 чети»[1224]. Выше мы подробно рассмотрели поведение астраханских служилых людей, ставших после начала восстания в Астрахани на сторону Шуйского.

Все эти факты достаточно определенны. Правительство Шуйского стремилось усилить и ускорить процесс консолидации господствующего класса. Это стремление любыми средствами и способами добиваться перехода на свою сторону как можно более широких слоев населения, и в первую очередь служилых людей — помещиков, составляет стержень всей внутренней политики Шуйского в рассматриваемый период.

В цитированных выше показаниях И. Садовский видит основную причину слабости Шуйского в том, что у него «казны нет и людей служивых»[1225]. Эти два вопроса: о казне и служилых людях — и были наиболее острыми вопросами политики Шуйского.

В вопросе об армии политика Шуйского представляла собой сочетание щедрых земельных и денежных раздач служилым людям, с репрессиями в отношении тех, кто уклонялся от службы в армии. Опубликованные Л. Сухотиным материалы о «четвертинках Смутного времени» (вместе с ранее изданными документами) позволяют составить наглядное представление об этой политике, усиленно проводившейся Шуйским.

Выдача земельного и денежного «жалованья» сопровождала каждое крупное сражение с Болотниковым, каждый новый этап борьбы.

Так, например, князь В. Р. Борятинский во время похода Болотникова на Москву дважды получал прибавки к своему денежному окладу: «как был бой боярину князю Ивану Шуйскому с воры с казаки под Колугою на реке на Угре, и князю Василью за ту службу придано из чети к 12 рублем 5 рублев; да как послан с Москвы под Серпухов боярин князь Михайла Васильевич Шуйской, и был бой на реке на Похре с воры с казаки, и ему за ту службу придано к 17 рублем 5 рублев»[1226].

Раздачей денежного и земельного жалованья сопровождалась и победа над Болотниковым под Москвой. Так, по словам К. Поливанова, «как приходил под Москву — при царе Василье Ивашко Болотников, и он за ту службу и за убитые мужики пущон в четверть 10 рублев да поместья придано к 350 четям 50 чети»[1227]. Точно так же князь М. Вадбольский «при царе Василье, как приходил под Москву вор Ивашко Болотников», был «пущон в четверть, а велено довать из Чети по 6 рублев, да поместья к старому ево окладу к 300 четям 50 чети»[1228]. По показаниям Б. Ловчикова, «как приходил под Москву Ивашко Болотников, и он в те поры царю Василью служил, да в те же поры на бою убили брата ево родново Тимофея; и он де бил челом царю Василью за брата ево смерть и за свою службу о братне поместном и денежном окладе… и царь Василей за брата его смерть велел ему учинити брата... денежной оклад»[1229]. Такое же вознаграждение получил и А. Борзецов: «Придано ему при царе Василье (з)а службы: как приходил под Москву вор Ивашко Болотников, и он в те поры царю Василью служил, и на бою ево ранили, и за ту ему службу и за рану придано поместья к 350 четям 50 чети, денег из Чети к 7 рублем 8 рублев»[1230]. «Придано» было жалованья «при царе Василье, как побили под Москвою Ивашка Болотникова» и жильцу С. П. Полибину[1231]. О придачах «за прежние службы, что он служил при царе Василье на Москве, и в Заборье против воров на приступех, и под Свияжским, и под Чебоксаром и под Козмодемьянским с воры бился»[1232], — говорит уфимский жилец И. Онучин. Более подробные данные о «верстании» за борьбу под Москвой мы находим в челобитье царю Михаилу Федоровичу жильца И. И. Голенищева-Кутузова в 1614 г. По словам челобитчика, «как, государь, при царе Василье приходил под Москву Ивашка Болотников, и я, холоп твой, в те поры сидел на Москве, и за то, государь, наше осадное сиденье царь Василей меня, холопа твоего, велел поверстать поместным окладом и денежным жалованьем, и поместного мне, государь, оклада учинили 400 четей, а денег из Четверти 6 рублев»[1233].

Такого же рода раздачи земель и денег имели место и в ходе дальнейшей борьбы с Болотниковым. Так, тот же И. И. Голенищев-Кутузов, продолжая перечислять придачи к жалованью, полученные им при Василии Шуйском, указывает: «И как, государь, под Колугою стояли твои государевы бояре и воеводы и ходил на Пчелну князь Борис Петрович Татев, и на Пчелне, государь, убили отца моего, и я, холоп твой, бил челом царю Василью об отца своего крови и смерти, и царь Василей велел мне, холопу твоему, прибавить к старому моему окладу 50 четьи, а денег 3 рубля. И после, государь, отца своего, я, холоп твой, у царя Василья напросился на службу… и посланы были под Каширу, и я, холоп твой, на том бою служил, и за ту, государь, службу мне прибавлено 2 рубли денег да 50 четьи поместного окладу. Да как, государь, пришли под Тулу твои государевы бояре и воеводы, и я, холоп твой, в те поры служил, и за ту, государь, службу мне прибавлено 2 рубля денег да 50 чети поместья; да как, государь, Тулу взяли и на Москве об наших послугах сидели бояре, и мне, холопу твоему прибавлено 3 рубля денег и 50 четей»[1234].

Можно привести и еще ряд данных, характеризующих процесс раздач Шуйским земель и денег служилым людям за их участие в борьбе с восстанием Болотникова. Так, упомянутый уже князь М. Вадбольский, помимо придачи за борьбу под Москвой, получил еще «за Калужскую службу и за Вырковский бой»; кроме того, «как царь Василей стоял под Тулою и его под Тулою на бою ранили, и за ту службу придано ему поместье» и денег[1235]. О пожаловании за службу под Калугой сообщает И. Пазухин: «Как стояли под Колугою бояре князь Федор Иванович Мстиславской с товарыщи, и отца ево убили под Колугою на вылоске, а он Иван был с ним ж под Колугою, и ево под Колугою ранили в дву местех; и приехав де ис-под Колуги, бил челом царю Василыо за отца своево смерть и за свою службу и за раны, отца своево о поместном и о денежном окладе и царь де Васил[ей] за отца ево смерть и за его службу и за раны велел ему учинити отца ево поместной оклад... а денег велел давати из чети, что отец ево имел»[1236]. «За Тульскую службу и за рану» получил придачу деньгами и поместьем С. Ступишин[1237]. Пожалования за службу под Калугой и «за Тульскую службу и за рану» получил упомянутый выше Д. Ладыженский[1238]. Новую придачу за службу под Тулой получил и А. Борзецов[1239].

Все эти данные достаточно полно характеризуют те методы и средства, которыми правительство Шуйского стремилось привлечь в армию и удержать в ней служилых людей. В этой политике необходимо специально отметить два момента. Особо щедро Василием Шуйским давалась придача «за раны» и «кровь» служилого человека или «за смерть» в бою его родственников. Второе, что квалифицировалось Шуйским как особая заслуга и соответственно вознаграждалось, — были «убитые мужики». Смысл формулы «за убитые мужики» достаточно ясно раскрывается из следующих текстов: 1) «князь Михайло Козловской государю служил, бился явственно, в напуске и в отводе был, застрелил мужика»[1240]; 2) «князю Миките княж Самойлову сыну Белскому за ноугородскую службу, за бои явственные, да за стреленой мужик, да за убитой мужик да за его князь Микитину рану… придано ко 600 четям 100 чети, денег из чети к 15 рублем 12 рублев»[1241]. Итак, «убитые мужики» — это те «мужики» из войска Болотникова, которых лично убил данный служилый человек. В придаче «за убитые мужики», таким образом, особенно ярко выступают классовые мотивы политики укрепления армии, проводившиеся Шуйским[1242].

Вопрос о раздаче служилым людям поместий и денег следует подвергнуть рассмотрению еще с одной стороны.

В челобитной И. И. Голенищева-Кутузова особый интерес представляет то место, где он говорит, что после взятия Тулы «на Москве о наших послугах сидели бояре», в результате чего он получил еще одну «придачу». Это заявление И. И. Голенищева-Кутузова подтвердилось при сыске, произведенном дьяками разряда в связи с его челобитной, причем опрошенные дворяне указали, что «как царь Василей из-под Тулы пришел к Москве и велел бояром сидеть о службах», то Кутузов действительно получил придачу[1243].

Из этих заявлений следует, что раздача земли и денег служилым людям после взятия Шуйским Тулы производилась не в порядке ответа на индивидуальные челобитные отдельных служилых людей, а как общегосударственное мероприятие, во исполнение специального царского указа и боярского приговора «о службах». Можно думать, однако, что такого рода приговоры имели место и при предшествующих «Тульской службе» раздачах (хотя они и не сохранились и не отмечены источниками). Намек на это содержится в той же челобитной И. И. Голенищева-Кутузова, когда он указывает, как он за «осадное сидение» в Москве был «поверстан» поместным и денежным окладом; сообщая об этом, И. И. Голенищев-Кутузов не упоминает о своем челобитье, а просто говорит, что Шуйский «велел поверстать» его «за наше осадное сиденье».

О том, что царь и бояре специально занимались вопросами, связанными с экономическим положением служилых людей, свидетельствуют материалы, относящиеся к выдаче денежного и хлебного «жалованья» служилым людям — помещикам, «разоренным» в результате восстания Болотникова.

Среди документов, опубликованных А. М. Гневушевым, имеется «память» думному дьяку В. Телепневу от 26 апреля 1607 г., представляющая собой ответ на запрос о размерах выдачи «государева жалованья и корму» семьям двух тульских помещиков — Степана Ушакова и Воина Пургасова. В «памяти» сообщается о том, что «в Розряде апреля по 24 число даван корм тулян Степана Ушакова да Воина Пургосова женам по 4 деньги человеку на день, детем Степановым трем человеком, а Воиновым четырем человеком да сестре девке по 3 деньги человеку на день, людем Степановым трем человеком, а Воиновым трем же человеком по 2 деньги человеку на день». Одновременно «память» сообщает, что «апреля в 24 день по боярскому приговору довелось кормить Степана Ушакова да Воина Пургосова жон и детей и людей в Чюдове монастыре, и в Чюдов монастырь в росписи они отосланы, а велено их кормить до государева указу диаку Васи[лию] Витофтову»[1244].

Данные «памяти» по вопросу о «жаловании» «разоренным» помещикам подтверждаются и дополняются записями приходо-расходных книг Иосифо-Волоколамского монастыря. Одна из этих записей говорит о том, что «115-го году апреля в 24 день (т. е. 24 апреля 1607 г. — И. С.) дано по государеву цареву и великого князя Василья Ивановича всеа Русии указу туленом детем боярским разореным и женам их и детем их — по 4 деньги человеку, а детем их по 3 деньги, а людем их по 2 деньги на день». Вторая запись гласит, что «месяца июля в 6 день по государеву цареву и великого князя Василья Ивановича всеа Русии указу и по боярскому приговору велено давати хлебнай корм детем боярским и женам их на пять недель по осьмине ржи человеку, а людем их по полуосьмине ржи да по полуосьмине овса»[1245].

Таким образом, правительство Шуйского в качестве чрезвычайной меры по оказанию экономической помощи служилым людям-помещикам, бежавшим из районов, охваченных восстанием, применило раздачу им и их семьям и челяди специального денежного и хлебного жалованья, частью из средств казны («в Розряде»), а также привлекая для этого в принудительном порядке монастыри, предписывая монастырям выдавать деньги и «хлебный корм» определенному количеству помещичьих семей.

Приведенные данные о денежном и хлебном «жалованье» «разоренным» дворянам, важные сами по себе как одно из проявлений все той же политики Василия Шуйского по борьбе за консолидацию господствующего класса землевладельцев, могут быть привлечены и для рассмотрения поставленного выше вопроса о порядке осуществления земельных и денежных раздач: наличие ряда (по меньшей мере — двух) царских указов и боярских приговоров по таким сравнительно второстепенным вопросам, как выдача денежных и хлебных «пособий» помещикам, «разоренным» в результате восстания, усиливает вероятность подобного рода решений высших органов власти и по вопросу о раздаче земель и денег служилым людям, подобно тому, как это имело место после взятия Тулы Василием Шуйским.

Во всяком случае, не может быть сомнения в том, что, например, раздача денежного жалованья нижегородским служилым людям весной 1607 г., засвидетельствованная Нижегородской десятней, происходила на основании именно такого акта.

П. Г. Любомиров, исследовавший Нижегородскую десятню 1607 г., полагает, что раздача жалованья нижегородским помещикам явилась наградой им за «участие в битвах с ворами при Серебряных Прудах и на реке Восме». Тот же исследователь, отмечая, что в числе получивших жалованье в десятне значатся руководители движения в Приволжье — князь И. Д. Волховской и И. Б. Доможиров, — приходит к выводу, что «царь Василий, видимо, не мстил своим нижегородским изменникам». По мнению П. Г. Любомирова, «может быть, таким «беззлобием» и милостивой наградой за первый подвиг (имеются в виду сражения с Болотниковым. — И. С.) Шуйский стремился окончательно «поворотить» к себе своих недоброжелателей и создать из нижегородского дворянства в целом опору для себя в будущем на случай повторения смутных дней»[1246].

С такой оценкой политического смысла раздачи жалованья нижегородским помещикам можно вполне согласиться. Следует только отметить, что о «беззлобии» Василия Шуйского в данном случае можно говорить лишь весьма условно. Ибо, раздавая денежное жалованье одной части нижегородских помещиков, Шуйский одновременно лишал этого жалованья другую часть нижегородских дворян, именно тех, кто оказался «нетчиками»: «многим за неты» жалованье дано не было[1247].

Необходимо признать при этом, что указанные данные Нижегородской десятни о «нетчиках» интересны не менее, чем данные о раздаче жалованья. Ибо тем самым Нижегородская десятня не только дает новый материал, характеризующий методы, использовавшиеся правительством Шуйского для привлечения служилых людей в армию, но и знакомит нас с другой стороной процесса борьбы, шедшей вокруг вопроса об армии Шуйского, заставляя признать, что, несмотря на несомненное наличие известной консолидации класса феодалов-землевладельцев и на активную политику Шуйского, стремившегося усилить эту консолидацию, размеры процесса сплочения сил господствующего класса все же нельзя преувеличивать.

Обращение к другим источникам подтверждает это заключение.

Прежде всего следует подчеркнуть, что далеко не все служилые люди и в «калужский» период восстания Болотникова перешли на сторону Шуйского. Известная часть помещиков, особенно в Приволжье, продолжала принимать прямое участие в борьбе против Шуйского.

Во-вторых, сам переход тех или иных групп дворян на сторону Шуйского вовсе не означал установления полного единства интересов этих дворянских групп с лагерем Шуйского. Напротив, можно проследить, как, участвуя вместе с Шуйским в борьбе против Болотникова, дворянские представители продолжали занимать враждебную Шуйскому позицию в таких вопросах, где сталкивались интересы боярства и дворянства. Примером подобного столкновения может служить рассмотренный нами выше (в главе IV) спор между Андреем Ржевским и князем М. Ф. Катиным, где позиция дворянства нашла свое выражение в обвинении А. Ржевским князя Кашина: «его-де, государь, во Брянске лише имя было, а служба де была и промысел мой...; вели, государь, про то сыскать всей ратью», — обвинении, отвергнутом Шуйским, открыто ставшим на сторону князя Кашина и заявившим А. Ржевскому: «Потому князю Михаилу дана шуба и кубок лутче твоего, что он боярин да перед тобою в отечестве честной ч[еловек]»[1248].

Есть основания полагать, что и сам П. Ляпунов, перейдя на сторону Шуйского, сохранил свое положение вождя дворян-помещиков.

С этой стороной деятельности П. Ляпунова нас знакомит группа актов, относящихся к Арзамасскому уезду.

2 июня 1607 г. арзамасский воевода Т. М. Лазарев «по государеве грамоте» отписал «на государя» у арзамасского помещика Плакиды Панова, «за ево воровство, поместье в Арзамасском уезде и животы за то, что он на государеву службу не поехал и, зделав воровской наказ, посадцких людей продавал и иных многих людей грабил»[1249]. Конфискованное у Плакиды Панова поместье было пожаловано в поместье же дьяку А. Иванову, с именем которого нам уже приходилось сталкиваться в связи с его дипломатической деятельностью.

Конфискация у П. Панова его поместья явилась формой репрессии за его участие в движении в Приволжье в конце 1606 — начале 1607 г., равно как передача конфискованного поместья А. Иванову представляла собой способ вознаграждения за активную деятельность этого дипломата.

Однако А. Иванову не пришлось воспользоваться своим новым поместьем. О дальнейшей судьбе поместья Плакиды Панова мы узнаем из челобитья А. Иванова князю Д. М. Пожарскому в 1612 г.: «Бил челом боярам диак Андрей Иванов, а сказал: в прошлом деи в 115-м году при царе Василье дано было ему в Арзамаском уезде Плакидино поместье Левонтьева сына Панова, а у него деи то поместье взято за ево Плакидино воровство. И как деи царь Василей был под Тулою, и по печалованью деи Прокофья Ляпунова то поместье… (дефект текста. — И. С.)… Ондрея велено у него взять и отдать назад Плакиде Панову»[1250].

Таким образом, П. Ляпунов открыто стал на сторону Плакиды Панова, искавшего у него защиты против действий Василия Шуйского, продемонстрировав этим свою солидарность с арзамасским помещиком, «воровавшим» против Шуйского (кстати сказать, примерно в одно время с самим П. Ляпуновым). При этом влияние П. Ляпунова оказалось настолько большим, что Шуйскому пришлось не посчитаться даже с тем, чтобы задеть интересы столь видного лица, как дьяк А. Иванов. Существенно отметить и еще один момент. Эпизод с поместьем Плакиды Панова показывает, что влиятельность П. Ляпунова не ограничивалась рамками одной Рязани. В нем равно видели своего вождя и арзамасские помещики.

Таким образом, борьба дворян-помещиков против боярства и Шуйского, как выразителя интересов «княжат» и бояр, продолжала иметь место, хотя и в иной форме, и после поражения Болотникова под Москвой, причем особую остроту и силу эта борьба приобретала именно вокруг вопроса об армии.

Одной из основных форм борьбы дворян-помещиков против политики Шуйского в вопросе об армии являлось «нетство» служилых людей.

Служилые люди — помещики — составляли основной костяк армии Шуйского.

Поэтому реальная сила того войска, которое Шуйский мог бросить на борьбу против Болотникова, определялась отношением служилых людей-дворян к мобилизационным мероприятиям Шуйского, к службе в войсках и их поведением во время службы, в процессе военных действий.

Мы проследили выше, как в период Московского похода Болотникова армия Шуйского, в результате того, что «ратные люди дальних городов, ноугородцы, и псковичи, и лучаня, и торопчане, и Замосковных городов, под осен[ь] в полкех быт[ь] не похотели, видячи, что во всех Украиных городех учинилас[ь] измена, и учали ис полков разъезжатца по домом», фактически распалась, и царь Василий оказался в Москве «не с великими людми»[1251].

Победа Василия Шуйского в Коломенском изменила положение дел, дав ему возможность провести мобилизацию в армию новых слоев служилых людей. Если в битве в Коломенском главная роль принадлежала смольнянам, а также отрядам стрельцов с Двины, то в составе войска Шуйского под Серебряными Прудами перечислены уже «ратные люди коширяне, и тулены, и ярославцы, и углеченя, и Низовских городов»[1252]. Однако этот процесс привлечения новых служилых людей в армию проходил с большим трудом. Значительная часть служилых людей уклонялась от явки на службу, оказывалась «в нетях». Как велико было количество «нетчиков», можно судить по материалам Нижегородской десятый 1607 г. В этой десятые, зафиксировавшей раздачу жалованья нижегородским служилым людям весной 1607 г., из 316 человек нижегородских дворян и детей боярских 96, т. е. около 30 %, оказались «нетчиками»[1253]. Надо заметить при этом, что Нижегородский уезд всегда считался «верным» Василию Шуйскому и никогда не назывался в числе отложившихся. Тем показательнее поэтому данные Нижегородской десятый.

Не менее важные материалы, характеризующие позицию служилых людей — помещиков — в вопросе о службе в войске Шуйского, содержит наказ Шуйского от 27 декабря 1606 г. о сыске галицких служилых людей — «нетчиков». Наказ этот, отмечая, что «многие дворяня и дети боярские галечене на государеву службу не бывали и неты», дает возможность представить во всей конкретности пути и способы, использовавшиеся галицкими помещиками для уклонения от службы. Наряду с обычными «нетчиками», ограничивавшимися просто лишь неявкой на службу, наказ предусматривает, что могут оказаться и такие дети боярские, которые «учнут бегать или хорониться и на государеву службу не поедут», а также и возможность того, что «которые дети боярские на государеву службу тотчас не поедут или, поехав, з дороги к себе поворотятца или вперед, забежав [с] службы, учнут у себя в поместьях жити»[1254].

Примером именно такого «нетчика» (на этот раз уже не из Галича, а из Новгорода) может служить «Софийский сын боярский», т. е. помещик, живший на землях новгородского митрополита, Суббота Саблин, лишившийся своего поместья за то, что, как сказано в грамоте новгородского митрополита от 3 декабря 1607 г.: «в прошлом в 115 году посылай он на государеву [титул]… службу с Софейскими детьми боярскими на Сиверы (т. е. против жителей Северской Украины; так в официальных документах именовались участники восстания Болотникова. — И. С.), и он, не дослужив государевы службы, и сбежал наперед иных Софейских детей Боярских»[1255].

По точному смыслу текста грамоты Суббота Саблин обвинялся не столько в самом факте бегства, сколько в том, что он сбежал «наперед иных Софейских детей Боярских», т. е. в том, что он явился зачинщиком бегства софийских помещиков, из чего мы можем заключить, что Суббота Саблин был далеко не единственный беглец в составе названной группы служилых людей.

«Нетчиков» называет и грамота Василия Шуйского белозерскому воеводе от 11 июля 1607 г., упоминающая о «детях боярских служилых, которые, с нашие службы сбежав, живут по домом»[1256].

Это массовое «нетство» служилых людей отражает нежелание «дворян и детей боярских» нести «государеву службу» в войске Шуйского.

Правительство Шуйского вело решительную борьбу против «нетства» служилых людей, применяя по отношению к «нетчикам» различные репрессии.

Наиболее полное представление о системе мер, применявшихся Шуйским против «нетчиков», дает уже цитированный наказ С. Чирикову. Этим наказом С. Чирикову предписывалось, «приехав в Галич и взяв с собою губного старосту, которого пригож, и розсыльщиков и целовальников, сколько пригож, да с ними вместе ехати в Галицкой уезд в поместье детей боярских, да тех дворян и детей боярских нетчиков по списку всех собрати, дав их на крепкие поруки з записьми, и выслати перед собою на государеву службу в полки к бояром и воеводам со всею службою и з запасы, и велети им ехати на государеву службу под Калугу тотчас, не мешкав, а достальных детей боярских, собрав всех за поруками ж, отвести на государеву службу в полки в Калугу с собою вместе; да на нетчикех же на всех и на их людех и на крестьянех доправить прогоны по подорожной вдвое. А которых нетчиков не изъедет в поместьях, и прогоны их велеть доправить на людех их и на крестьянех. А будет которые дети боярские учнут бегать или хоронитца и на государеву службу не поедут, и ему тех нетчиков людей и крестьян сажати в Галиче в тюрьму, покаместа сами дети боярские появятца. А как дети боярские нетчики появятца..., и ему по тому ж их на государеву службу высылати, а людей и крестьян в ту пору ис тюрмы выпущати. А будет которые дети боярские на государеву службу тотчас не поедут или, поехав, з дороги к себе поворотятца или, вперед збежав [с] службы, учнут у себя в поместьях жити, и Степану приказати губным старостам у тех детей боярских поместья отписывать на государя». Кроме того, С. Чириков должен был еще объявить «нетчикам», что у тех, кто «на государеву службу тотчас не поедут, и у тех детей боярских поместья и вотчины велено отписывать на государя»[1257].

Однако эффективность этих мероприятий вряд ли была большой. Во всяком случае, Исаак Масса сообщает о том, что, готовясь сам выступить против Болотникова, Шуйский «повелел отписать во все города, чтобы все дети боярские или дворяне, жившие спокойно в своих поместьях и не приехавшие нести службу, были высланы, а нетчиков велено было переписать и лишить поместий»[1258]. Эго сообщение Массы говорит о широком распространении «нетства», и такой вывод не может быть поколеблен тем, что, по словам того же Массы, после этих угроз «многие отовсюду стали приезжать на службу»[1259].

Но стремление уклониться от службы в армии Шуйского характеризует не только помещиков. Те же тенденции можно наблюдать и в недворянской части его войска, среди «даточных» людей.

Правительство Шуйского прибегло к сбору «даточных» людей уже в самом начале восстания Болотникова. Так, из грамоты Шуйского пермскому воеводе от мая 1607 г. видно, что с пермичей «ратные люди» были взяты «на нашу службу в плавную» еще «во 114 году», т. е. до сентября 1606 г.[1260] К осени 1606 г. относятся данные и о «даточных» людях из вотчины Иосифо-Волоколамского монастыря[1261]. О «даточных ратных людех» с Двины, пришедших к Москве, говорит «Иное Сказание» при описании осады Болотниковым Москвы[1262]. В дальнейшем правительство Шуйского пытается еще шире применить этот метод пополнения своей армии. Однако проведение этой политики в жизнь наталкивалось на упорное сопротивление черного посадского и сельского населения, равно как и крестьян церковных и монастырских вотчин, на которых также распространялась повинность поставки «даточных» людей. Очень хорошо можно проследить это на примере Перми, в отношении которой мы располагаем целым циклом грамот Шуйского по вопросу о «даточных» людях.

Если, как это следует из цитированного места майской грамоты 1607 г., Шуйскому удалось осуществить первый сбор «даточных» ратных людей с Перми, то все дальнейшие попытки его повторить сбор ратных людей с Перми потерпели неудачу. Мы уже знакомы с полным провалом осуществить сбор ратных людей — пермичей в сентябре 1606 г., когда посланному с этой целью П. Благово пришлось бежать в Москву, спасаясь от расправы со стороны завербованных им ратных людей[1263]. В декабре 1606 г. правительство Шуйского вынуждено было поэтому официально отказаться от проведения сбора ратных людей в Перми, освободив грамотой от 9 декабря 1606 г. взбунтовавшихся ратных людей из отряда П. Благово от наказания за их проступок[1264].

Есть основания думать, что и в дальнейшем сбор «даточных» людей с Перми не был осуществлен. Цитированная выше майская грамота 1607 г., предписывая пермскому воеводе осуществить новый сбор «даточных» людей с Пермской земли, подчеркивает, что до объявленного сбора имел место лишь один сбор — «в 114 году». Но и в мае 1607 г. правительство Шуйского явно не было уверено в том, что ему удастся получить ратных людей с Перми. Так, грамота предвидит возможность сопротивления пермичей новому сбору ратных людей на том основании, что сбор их уже имел место «в 114 году». Вместе с тем, очевидно, мало веря в то, что пермский воевода сумеет собрать «даточных» людей, грамота предоставляет пермичам возможность замены поставки «даточных» людей уплатой определенной суммы денег «за ратных людей»[1265].

Более эффективные результаты, по-видимому, давал сбор «даточных» людей с монастырских вотчин. Мы уже упоминали о сборе «даточных» людей в вотчине Иосифо-Волоколамского монастыря. О нескольких «платежах» ратных людей с своей вотчины в «115-м» году (1606–1607) говорят власти Архангельского монастыря в Великом Устюге[1266]. В приходо-расходных книгах Кирилло-Белозерского монастыря отмечена посылка «даточных» людей «для Сиверские службы», «под Колугу», под Козельск и Орел[1267]. Но и «даточные» люди с монастырских вотчин вряд ли могли рассматриваться как надежная сила в войске Шуйского. Во всяком случае, в приходо-расходных книгах Иосифо-Волоколамского монастыря сохранилась характерная запись от 1 декабря 1606 г. о том, что представители монастыря «ездили от воевод з грамотами к головам в да[то]чных людех монастырских крестьян с правежу снимали» в городах Можайске, Ржеве, Зубцове и Старице[1268].

Позиция дворян-помещиков в вопросе о службе в армии Шуйского, равно как и отношение населения посадов и черных волостей к сбору «даточных» людей, являлась одним из главных факторов, которыми определялась боеспособность войск Шуйского, участвовавших в борьбе против Болотникова.

В ходе военных действий между Болотниковым и Шуйским бросается в глаза разительное отличие в поведении войск Болотникова и Шуйского. В то время как отряды войск восставших проявляли исключительную стойкость и упорство в борьбе даже в самых отчаянных обстоятельствах, ратные люди войск Шуйского, напротив, легко обращались в бегство во всех случаях, когда терпели неудачу, причем порой это бегство приобретало панический характер.

Причины такой нестойкости войск Шуйского очень хорошо раскрывает Ю. Стадницкий в письме своему брату А. Стадницкому; он сообщает ему полученную им новость о том, что «смольняне, не прямячи царю, разъехалися по домам своим с под Калуги»[1269]. Именно в этой «непрямоте» ратных людей Василию Шуйскому следует искать объяснение того, почему воеводы Шуйского оказывались бессильными справиться с Болотниковым.

Неуспех Шуйского в вопросе об армии объясняется не только сопротивлением дворянства и черного населения, уклонявшегося от службы. Существенное место здесь надо отвести также и моментам финансового порядка. Правительство Шуйского испытывало огромные трудности в добывании средств на армию. Раздача жалованья как служилым людям — помещикам, так и «даточным» людям требовала огромных средств. Между тем в казне этих средств было очень мало. Такое состояние государственных финансов объяснялось прежде всего хозяйничаньем Лжедмитрия I, опустошившего казну за время своего нахождения у власти. В расхищении русской казны Лжедмитрия I равно уличают и русские и иностранные источники. Так, по словам Исаака Массы, в результате действий Лжедмитрия I «казна была совсем опустошена»[1270]. Совершенно так же расценивает итоги правления Лжедмитрия I и автор так называемых «статей о смуте» в «Хронографе», указывая, что «при сего царствии мерзостного Росстриги от многих лет собранная многочисленная царская сокровища Московского государства истощися, понеже он нескудным богатьством Польских людей ратных и Литовских наполни»[1271].

Финансовый кризис еще более обострялся тем, что в условиях почти всеобщего восстания нарушилось поступление в казну налогов с населения; тем самым правительство Шуйского лишалось и доходов, которые шли на жалованье служилым людям в обычное время. С этой стороной вопроса о состоянии финансов Василия Шуйского мы можем познакомиться опять-таки прежде всего по материалам пермских грамот Шуйского, одна из которых специально посвящена вопросу о «Пермских доходах». В этой грамоте, датированной мартом 1607 г., Шуйский обвиняет пермского воеводу в том, что тот «посяместа тех наших Пермьских доходов, марта по 10 число, к нам, к Москве, нисколько не присылывал и теми нашими денежными доходы своею оплошкою замотчал», несмотря на то, «в нынешнем во 115 году» воеводе были посланы «многие наши грамоты о наших о Пермьских о денежных доходех нынешнего 115 году», в которых предписывалось «с Перми всякие наши денежные доходы собрав прислати к нам, к Москве, тотчас».

Результатом неудовлетворительного положения дел с «Пермскими доходами» явилось принятие Шуйским такой чрезвычайной меры, как посылка в Пермь специального «недельщика», которому предписывалось «тотчас» отослать к Москве то из денежных доходов, шедших с Перми в казну, «что есть в сборе по то число, как он в Пермь приедет». Воеводе же предлагалось прислать к Москве и остальную часть доходов — «вскоре же, часа того, не замотчав никоторыми делы»[1272].

Однако и эти чрезвычайные меры не разрешили вопроса о «Пермских доходах», и через два месяца в майской грамоте Шуйского пермскому воеводе мы вновь находим формулу: «да что у тебя в Перми таможных и кабацких и всяких денег в сборе будет, и ты б те все деньги прислал к нам, к Москве»[1273].

Аналогичные мероприятия, имевшие целью добиться поступления денег в казну, проводились правительством Шуйского и в других местах. Об этом свидетельствует, например, «память» Шуйского игумену Вологодского Прилуцкого монастыря от 15 января 1607 г., предписывавшая властям монастыря «собрати государевы ц. и в. к. В. И. в. Р. данные Большого Приходу и четвертные деньги и всякие денежные доходы на 115 год…» «сполна» и срочно прислать в государеву казну, «не дожидаяся по себя и по крестьян пристава ис прогонов»[1274]. Сохранились также данные о правеже ямских денег с вотчины Звенигородского Саввина-Сторожевского монастыря в феврале 1607 г. Понадобилось специальное челобитье монастыря царю с указанием на то, что «монастырь и их деревнишка, приехав с Веземы, Северских городов воры розорили, монастырьские казенные деньги и лошади и всякое монастырьское строенье и хлеб поймали, и его, игумена Исаия с братьею, ограбили и огнем жгли», — чтобы «для воровского розоренья» монастырь был освобожден от уплаты ямских денег в 1607 г.[1275]

Весьма показательным для финансовой политики Василия Шуйского мероприятием является посылка на Вагу, 11 марта 1607 г., «государева посланника» Ф. Савина для установления размеров платежей налогов, взимавшихся с Ваги, причем из другой грамоты видно, что Ф. Савин продолжал находиться на Ваге еще 3 мая 1607 г., добиваясь от земских властей сведений о размерах налогов, платившихся важанами[1276].

Приведенные материалы позволяют сделать следующие выводы: 1) об острой нужде Василия Шуйского в деньгах; 2) о нарушении поступления в казну налогов с населения; 3) о том, что чрезвычайные меры, принимавшиеся Шуйским с целью добиться поступления доходов в казну, или вовсе не давали эффекта, или были малоэффективными.

Такое положение дел с финансами заставляло Шуйского итти на самые крайние меры для того, чтобы получить деньги на уплату жалованья служилым людям. По словам Исаака Массы, Шуйский в марте 1607 г. «повелел распродать из казны старое имущество, как-то платья и другие вещи, чтобы получить деньги, а также занял много денег у монастырей и московских купцов, чтобы уплатить жалованье несшим службу»[1277]. Русские источники подтверждают и дополняют это свидетельство. Так, в приходо-расходных книгах Иосифо-Волоколамского монастыря отмечено, что в марте 1607 г. «по цареве... грамоте отвезли из монастыря к Москве в его государеву казну в Большую Четверть келарь старец Леонид да казначей старец Таврило государевым охочим людем на жалованья монастырских денег три тысячи Рублев денег, и в тех деньгах в отписи ме[с]то государеву грамоту привезли, что деньги в государеву казну дашли. А по деньги присыльники приезжали: перво приезжал государев дворянин Родион Всеволоцкой, а вдругоряд приезжал государев подьячей Иван Алексеев. По тех высылке и по грамоте деньги отвезены»[1278]. Авраамий Палицын сообщает, что Шуйский трижды брал деньги из казны Троице-Сергиева монастыря: «первее 18 355 рублев, второе же взят у келаря старца Авраамия Палицына во осад на Москве 1000 рублев, паки же третие взят на Москве же во осад 900 рублев»[1279]. При этом А. Палицын выразительно озаглавливает главу, в которой говорится об этих поборах Шуйского: «О оскудении денежный казны в дому чюдотворца Сергия и о последнем грабежу в монастыре от царя Василия»[1280].

Еще более интересен рассказ Ивана Тимофеева, обвиняющего Шуйского в том, что этот нечестивый царь «и освященным сосудом в соборех и по святым лаврьским местом всех градов своего владычества, иже преже бывших царей с роды вданные по душах их в вечную память, сия он к потребе своего студожительства в сребреницах разлияти не устыдеся, извет творящу, яко бутто воином раздаяния летняго их урока ради, истовый их весь урок, на то отлученый предваршими царьми, вся сребреницы преже блуднически изжившу»[1281]. Таким образом, Шуйский вынужден был пойти даже на такую меру, как повсеместная конфискация у церквей и монастырей драгоценной церковной утвари и переплавка ее в металл для чеканки серебряной монеты на уплату жалованья служилым людям. Это свидетельство приобретает особую ценность, если учесть, что И. Тимофеев, как дьяк, к тому же бывший в 1604 г. дьяком Большого прихода[1282], конечно, был прекрасно осведомлен о наличных средствах, имевшихся в казне. Поэтому его утверждение, что Шуйский «изжил» все деньги, предназначенные на уплату жалованья («урока») служилым людям, заслуживает доверия, как показатель того, что в казне Шуйского денег действительно не было. Точно так же И. Тимофеев, несомненно, точно передает официальное объяснение целей, которые преследовались правительством Шуйского при конфискации и переплавке церковной утвари, хотя сам И. Тимофеев и не признает правильности официальной версии, называя ее «изветом». В данном случае, однако, скептицизм И. Тимофеева вряд ли имел под собой основание, и можно думать, что правительство Шуйского решилось на такую рискованную меру, как «грабеж» монастырской казны, лишь потому, что у него действительно не было иной возможности получить деньги на уплату жалованья ратным людям.

Политический смысл всех финансовых мероприятий Шуйского состоял в том, чтобы сосредоточить в своих руках достаточное количество денег, наличие которых давало бы ему возможность двояким образом воздействовать на состояние своей армии: во-первых, щедрой раздачей денежного жалованья привлекать на свою сторону служилых людей — помещиков; во-вторых, нейтрализовать действие на состояние армии такого явления, как «нетство» служилых людей и «даточных», путем найма «охочих людей».

Таким образом, финансовая политика Шуйского находилась в самой прямой и непосредственной связи с его политикой в вопросе об армии. Однако результаты ее были не более удовлетворительными, чем результаты политики строительства армии. Именно это обстоятельство дало возможность автору «статей о смуте» создать свой знаменитый образ — сравнение Василия Шуйского с бесперым орлом, не имеющим клюва и когтей, указав, что «царь бо, не имый сокровища многа и другов храбрых, подобен есть орлу бесперу и не имущу клюва и ногтей: вся бо богомерзкий Росстрига ходящему сребру царская сокровища истощи и теснотою скудости ради ратные люди стесняющеся вси»[1283].

В нашем обзоре политики Шуйского в ее отношении к восстанию Болотникова нам осталось рассмотреть политику Шуйского по вопросу о крестьянах и холопах.

Главным источником для изучения политики Шуйского по вопросу о холопах в период восстания Болотникова является приговор от 25 февраля 1608 г. Относясь по времени его издания уже к периоду после подавления восстания Болотникова, этот приговор знакомит нас с политикой правительства Шуйского по вопросу о холопах именно периода восстания Болотникова. Такая особенность приговора от 25 февраля 1608 г. объясняется самым характером этого закона, представляющего собой итог рассмотрения Боярской думой, по челобитью «дворян и детей боярских розных многих городов», ряда актов правительства Шуйского, имевших место во время восстания Болотникова, по вопросу о холопах — участниках восстания.

Текст приговора 25 февраля 1603 г. не дает возможности сколько-нибудь точно датировать те акты правительства Шуйского, о которых в нем идет речь.

Однако упоминание о том, что дворяне брали себе из тюрем «изменничьих людей на Москве, и в Серпухове, и под Тулою», позволяет сделать вывод о том, что по крайней мере некоторые мероприятия по вопросу о холопах имели место до взятия Тулы Шуйским, т. е. в самый разгар восстания Болотникова.

Характерной чертой политики Шуйского по вопросу о крестьянах и холопах было стремление использовать законодательство по этому вопросу как средство для привлечения на свою сторону тех или иных слоев землевладельцев-феодалов, равно как и для внесения разложения в ряды участников восстания Болотникова.

Особенно ярко отмеченная черта политики Шуйского проявляется в вопросе о холопах. В результате этого в политике Шуйского по вопросу о холопах можно обнаружить самые противоречивые тенденции — в зависимости от целей, которые ставила себе эта политика на том или ином этапе борьбы.

Приговор 25 февраля 1608 г. позволяет проследить некоторые черты этой политики. Из текста приговора следует, во-первых, что одной из форм, применявшихся правительством Шуйского для вознаграждения дворян-помещиков за активное участие в борьбе с Болотниковым, являлось предоставление им права брать из тюрем «на поруки» холопов — участников восстания Болотникова, которых затем их поручители превращали в своих холопов: «взяв из тюрмы на поруку, да имали на них на свое имя служилые кабалы»[1284]. Вместе с тем в качестве одного из средств для разложения лагеря восставших правительство Шуйского применяло такую меру, как выдача отпускных тем холопам — участникам восстания, которые являлись с повинной: «которые холопи были в воровстве и государю добили челом, и даны им были отпускные». Но одновременно правительство Шуйского применяло и такую меру, как амнистия землевладельцев — участников восстания Болотникова («бояре, которые были в измене, а государева опала ныне им отдана»). В связи с этим, считая себя реабилитированными и восстановленными в прежних правах (в частности, и в праве на владение холопами, которого лишались опальные бояре), амнистированные землевладельцы предъявляли притязания на своих бывших холопов — участников восстания Болотникова («а старые бояре... тех холопей имают и ищут на них, по старым крепостям, холопства»). Наконец, еще более усложняющим картину моментом являлось то, что среди холопов, «добивших челом» и получивших в связи с этим отпускные, были и такие, которые «после того опять сбежали в воровство».

Таким образом, политика Шуйского по вопросу о холопах — участниках восстания Болотникова превратила этот вопрос в запутаннейший узел противоречий. С одной стороны, оказались две группы претендентов на холопов: а) дворяне — участники борьбы против Болотникова, получившие холопов во владение, как своего рода трофей, и юридически оформившие свои права на них путем взятия у холопов, доставшихся им, новой служилой кабалы; б) старые владельцы холопов, трактовавшие холопов — участников восстания Болотникова, как беглых холопов, и требовавшие возврата их им «по старым крепостям». С другой стороны, изменился и юридический статус самих холопов, участвовавших в восстании: часть из них получила «отпускные» и, таким образом, юридически перестала быть холопами; другие — взятые «на поруки» — дали на себя новые «служилые кабалы», что могло рассматриваться как акт, юридически правомерный в тех случаях, когда их «старые бояре» были подвергнуты опале, влекшей за собой отпуск на свободу холопов опальных бояр и тем самым аннулирование «старых крепостей».

Второй памятник законодательства Василия Шуйского о холопах, указ 7 марта 1607 г. о «добровольных холопах», также должен быть поставлен в связь с общим характером политики Шуйского по вопросу о холопах и отнесен к той линии в этой политике, целью которой являлось воздействие на холопские элементы населения, чтобы удержать их от присоединения к лагерю Болотникова.

Б. Д. Греков справедливо указывает, что законодательство Шуйского по вопросу о кабальных холопах представляло собой одну из форм борьбы, ведшейся между лагерем Шуйского и его противниками: «Сражались не только оружием. Пускали в ход прокламации и обещания, сманивали людей чинами, деньгами и землями, прибегали и к другим средствам, рассчитанным на ослабление противника и усиление своих собственных позиций. Одной из таких мер, диктуемых чувством самосохранения и регулируемых положением войск Шуйского на фронте, была и политика Шуйского по отношению к кабальным холопам»[1285]. Эта характеристика полностью применима, в частности, и к закону 7 марта 1607 г.

Закон 7 марта 1607 г. явно носит характер вынужденной меры, продиктованной именно «чувством самосохранения» крепостников-феодалов, оказавшихся перед необходимостью пойти в обстановке острой борьбы с Болотниковым на такой жест, как отмена статей закона 1597 г., установивших принцип принудительного превращения в кабальных холопов тех «добровольных холопов», которые прослужили у данного лица свыше полугода. В прямую противоположность закону 1597 г. закон 7 марта 1607 г. предписывал «в кабалах отказывати» холоповладельцам, требовавшим от Приказа Холопьего суда принудительной выдачи кабал на тех добровольных холопов, которые «не похотели» дать на себя кабал. При этом закон в качестве основного доказательства незаконности попыток похолопления добровольных людей признавал показание самого добровольного человека: «которые добровольные холопи в роспросе скажут, что служит полгода, или год, или больши, а кабал дати не хотят, и тех добровольных холопей в неволю давати не велел»[1286].

Издание закона 7 марта 1607 г., несомненно, было вызвано тем, что в разгар восстания Болотникова правительство Шуйского не могло итти на такие меры, как санкционирование насильственного закабаления «добровольных холопов», т. е. тех элементов (в составе городского населения прежде всего), которые юридически сохраняли еще свое свободное состояние, ибо такие действия холоповладельцев могли привести лишь к еще большему обострению обстановки в стране, толкая «добровольных холопов» к переходу на сторону Болотникова. Поэтому, отказывая холоповладельцам в их требованиях, правительство Шуйского возлагало на них самих последствия их неосмотрительности (состоявшей в том, что они своевременно не оформили юридически свои отношения с «добровольными холопами» путем взятия с них служилых кабал), указывая в законе 7 марта: «не держи холопа без кабалы ни одного дни, а держал безкабально и кормил, и то у себя сам потерял».

Эта последняя формула показывает, что правительство Шуйского отнюдь не стояло на позициях «принципиальной» недопустимости закабаления свободного населения, еще больше подчеркивая вместе с тем характер закона 7 марта 1607 г. как чрезвычайной меры, имевшей целью лишь устранить такие методы закабаления, которые в момент издания закона ставили под угрозу социальные устои крепостнического общества. Именно таким, чрезвычайным, характером закона 7 марта объясняется и его дальнейшая судьба: отмена этого закона приговором «всех бояр» 12 сентября 1609 г., когда были вновь восстановлены статьи о добровольных холопах закона 1597 г.[1287]

Чтобы закончить обзор политики Шуйского по вопросу о холопах, необходимо рассмотреть статьи о холопах в Соборном уложении 9 марта 1607 г.

Одной из статей этого закона норма о пятнадцатилетием сроке сыска беглых крестьян распространяется и на беглых холопов: «А которые после сего уложениа крестьяне, или холоп, или раба побежит от своего государя и придет к иному, государю искати своего холопа и рабу и крестьянина в пятнатцати летех [от побега], а за пятнатцать лет не искати и суда не давати»[1288].

Другая статья регулирует семейные отношения холопов: «А которые люди держат рабу до осмнатцати лет девку, а вдову молоду после мужа более дву лет, а парня холостаго за 20 лет, а не женят и воли им не дают, и той вдове, или девке, или парню идти к казначею, а казначею, опытав о том, и доведут, что им те лета минули, а государь их не женит, ино тем дати отпускные — в Москве казначею, а в иных городех наместником и судиам; а будет государь их бить челом о краже или сносе, и ему в том отказати и суда не давати: не держи не жанатых над закон божий и правила святых отец, да не умножится блуд и скверно деяние в людех»[1289].

Эта статья особенно интересна, поскольку здесь государственная власть опять вторгается в сферу отношений между холопом и его господином с целью недопущения со стороны холоповладельцев действий, могущих вызвать протест со стороны холопов. Не трудно видеть, что в данном случае правительство Шуйского, предписывая казначею и наместникам давать холопам отпускные, идет по совершенно тому же пути, что и в законе 7 марта, заставляя холоповладельцев нести последствия их незаконных действий[1290].

При этом, само собой разумеется, мотивы издания этой статьи надо искать не в заботах об общественной нравственности, как это изображается в самом тексте данной статьи, а в той общей обстановке, которая охарактеризована во введении к Уложению 9 марта 1607 г.

В совершенно ином плане выступает в законодательстве Шуйского крестьянский вопрос, которому посвящен основной текст Уложения 9 марта 1607 г. В то время как политический смысл законов Шуйского о холопах (будь ли то закон, относящийся к холопам — участникам восстания, или законы о «добровольных холопах» и холопах старинных) заключался в том, чтобы или не допустить присоединения данной группы холопов к восстанию Болотникова, или оторвать от восстания холопские элементы, — законодательство Шуйского о крестьянах преследовало в первую очередь цель консолидации господствующего класса путем устранения борьбы из-за крестьян между отдельными группами землевладельцев. Поэтому, в то время как холоп рассматривается в законодательстве Шуйского прежде всего в плане отношения холопов к восстанию Болотникова, крестьянин выступает в Уложении 9 марта 1607 г. как объект борьбы между землевладельцами — борьбы, особенно недопустимой в обстановке восстания Болотникова.

Основной предмет рассмотрения Уложения 9 марта 1607 г. составляет незаконный переход крестьян от одного землевладельца к другому. В «докладе Поместной избы», на основании которого и было издано Уложение 9 марта, подчеркивалось, что «переходом крестьян причинилися великия кромолы, ябеды и насилия немощным от сильных». Такая характеристика вопроса о крестьянских «переходах» совершенно верно отражала положение дел. В обстановке острого социально-политического кризиса, который переживало Русское государство, несомненно, создалась исключительно благоприятная обстановка для незаконных «переходов» крестьян, т. е. для их бегства.

Для изучения вопроса о бегстве крестьян в годы крестьянской войны и польско-шведской интервенции в начале XVII в. мы располагаем исключительным по ценности, единственным в своем роде источником в виде «свозных» книг Троице-Сергиева монастыря, опубликованных А. И. Яковлевым в издании Центрархива «Памятники социально-экономической истории Московского государства XIV–XVII вв.» (М. 1929) и явившихся предметом специальных исследований Л. В. Черепнина[1291] и А. Г. Манькова[1292].

Составление «свозных» книг было предпринято в связи с полученной Троице-Сергиевым монастырем в 1614 г. привилегией «свозитъ» обратно в свою вотчину «их троецких старинных крестьян», бежавших из вотчин монастыря, начиная с 113 (1605) года[1293]. Сыскные книги содержат «именные росписи» беглых крестьян по годам, что и дает возможность составить конкретное представление о динамике побегов крестьян из вотчины монастыря за 1605–1614 гг.

Подсчеты А. Г. Манькова дают следующую картину бегства крестьян:

Эти данные позволяют сделать вывод о том, что годы восстания Болотникова и непосредственно предшествующий ему 1605 год характеризуются огромными размерами бегства крестьян.

По вычислениям А. Г. Манькова (правда, предположительным), из вотчин Троице-Сергиева монастыря, расположенных во Владимирском уезде, за 1605–1607 гг. бежало свыше 20 % общего количества монастырских крестьян[1294]. Не менее высок был процент беглых крестьян и по другим уездам.

Вместе с тем борьба землевладельцев против бегства крестьян осложнялась (помимо общей обстановки) еще и тем, что вопрос о сыске беглых крестьян, равно как и о законности или незаконности крестьянских переходов, находился в результате противоречивого законодательства Бориса Годунова и Лжедмитрия I в исключительно запутанном состоянии. Все это вызывало острую борьбу между землевладельцами из-за беглых крестьян, и эта внутриклассовая борьба, конечно, ослабляла общие позиции феодалов-землевладельцев в борьбе против Болотникова.

Стремлением устранить эту борьбу между землевладельцами и надо объяснить издание Уложения 9 марта 1607 г., причем политическое введение к тексту этого закона имело целью подчеркнуть недопустимость борьбы землевладельцев из-за крестьян.

Преследовавшаяся Уложением 9 марта 1607 г. цель достигалась путем установления 15-летнего срока для сыска беглых крестьян и признания права на владение крестьянами за теми землевладельцами, за кем они были записаны в писцовых книгах «101» (1592–1593) года: «...которые крестьяне от сего числа перед сим за 15 лет в книгах 101 году положены, и тем быть за теми, за кем писаны». При этом все землевладельцы получали право не позднее 1 сентября 1607 г. возбудить иск о крестьянах, бежавших от них за время начиная с 1592 г., равно как признавались действительными все иски о беглых крестьянах, возбужденные до издания Уложения 9 марта 1607 г.

Пятнадцатилетний срок сыска беглых крестьян устанавливался и на будущее время.

Уложение 9 марта 1607 г. вводило санкции за прием беглых крестьян в форме штрафа «на царя государя за то, что принял противно уложениа… не принимай чужаго».

Наконец, закон предписывал местным органам власти, независимо от исков землевладельцев, самим вести розыск беглых крестьян и, в случае их обнаружения, возвращать беглых крестьян их владельцам[1295].

Уложение 9 марта 1607 г. создавало широкую правовую базу для урегулирования крестьянского вопроса на основе укрепления крепостничества. Несомненно, что изданием этого закона Василий Шуйский удовлетворял требования самых широких слоев землевладельцев и в первую очередь, конечно, помещиков, особенно заинтересованных в охране государственной властью их прав на владение крестьянами. Это позволяет рассматривать Уложение 9 марта 1607 г. как своего рода социальную программу, провозглашением которой правительство Шуйского формулировало те принципы, на основе которых должен был быть восстановлен «порядок», что в условиях разгара восстания Болотникова означало призыв к сплочению всех землевладельцев-феодалов вокруг правительства Шуйского для подавления восстания Болотникова, угрожавшего основам крепостнического строя.

Таким образом, политика Шуйского по вопросу о крестьянах и холопах была вся подчинена целям подавления восстания Болотникова, причем в зависимости от того, на какую социальную силу или слой рассчитывал Шуйский оказать воздействие изданием того или иного закона, этот закон либо носил характер более или менее откровенной социальной демагогии (большинство законов о холопах), либо, напротив, представлял собой открытое провозглашение самых явных крепостнических порядков.

Поражение войск Шуйского на Пчельне и снятие ими осады Калуги означало огромный успех восстания Болотникова. Оценивая обстановку, создавшуюся после отступления войска Шуйского от Калуги, Исаак Масса замечает: «Поистине, когда бы у мятежников было под рукой войско и они двинули бы его на Москву, то овладели бы ею без сопротивления»[1296]. Болотников, однако, как мы видели, не пошел на Москву, ограничившись тем, что оставил Калугу и перешел в Тулу, где соединился с «царевичем» Петром. Как и чем можно объяснить этот шаг Болотникова? В источниках нет прямых данных относительно мотивов, которыми руководствовался Болотников в своем отказе от немедленного движения к Москве. Можно высказать предположение, что, поступая так, Болотников руководствовался стремлением объединить силы восставших (как находившиеся в Калуге, так и бывшие в Туле) в одно целое. Возвращение князя Телятевского в Тулу (после битвы на Пчельне) вынуждало и Болотникова следовать туда же. Следует иметь в виду и то, что Тула с ее каменным кремлем имела, как крепость, все преимущества по сравнению с Калугой.

Наконец, известное влияние на Болотникова в его решении итти к Туле могло оказать то формальное положение, какое придавал Петру-Илейке в лагере восставших его сан «царевича». С этой точки зрения Болотников — «боярин» «царевича» Петра, — естественно, должен был, освободившись из осады, итти на соединение с Петром. Таковы возможные мотивы, которые определили собой поведение Болотникова после сражения на Пчельне. К сожалению, мы ничего не знаем о действительном характере взаимоотношений между самим Болотниковым и «царевичем» Петром.

Источники позволяют говорить лишь о том, что между «царевичем» Петром и Болотниковым не было разногласий или борьбы (типа той борьбы, которую вел против Болотникова, например, Истома Пашков). Вместе с тем активная поддержка Болотникова отрядами из войска «царевича» Петра во время осады Калуги воеводами Василия Шуйского может служить доказательством единства целей Болотникова и «царевича» Петра. Но этим и исчерпывается то, что можно извлечь из источников по данному вопросу.

Формально положение, которое занимал в лагере восставших «царевич» Петр, было, конечно, более высоким, чем положение Болотникова — «боярина» царевича Петра, по данным разрядов[1297]. Но, с другой стороны, Болотников как «гетман» или «Большой воевода» представлял в своем лице (в глазах участников восстания) «царя Димитрия», являлся носителем его власти, — и с этой точки зрения «царевич» Петр как «племянник» царя Димитрия также должен был подчиняться власти «царя Димитрия», а следовательно, и Болотникова.

Эта двойственность взаимных отношений между Болотниковым и «царевичем» Петром могла быть использована советниками «царевича» Петра, в первую очередь Шаховским и Телятевским, не склонными, конечно, отказываться от власти в пользу Болотникова. С такой точки зрения Шаховскому и Телятевскому, несомненно, было выгоднее, чтобы соединение между Болотниковым и «царевичем» Петром произошло не в Калуге, а в Туле.

Но как бы то ни было — независимо от того, на кого падала ответственность за переход Болотникова из Калуги в Тулу (вместо того, чтобы объединенными силами итти от Калуги к Москве), — отказ Болотникова от немедленного похода на Москву являлся, с точки зрения хода и перспектив борьбы, несомненной ошибкой руководителей восстания.

По мнению Исаака Массы, этот шаг Болотникова спас Шуйского: «Так как они (восставшие. — И. С.) действовали медленно, то в Москве снова собрались с духом и укрепились, отлично зная, как с ними поступят, и что они все с женами и детьми будут умерщвлены, или им это наговорили, так что они все поклялись защищать Москву и своего царя до последней капли крови; и снова снарядили в поход большое войско, и царь отправился вместе с ним»[1298].

Таким образом, Шуйскому в конце концов удалось преодолеть состояние кризиса, в котором он оказался после поражения его войск под Калугой. Исаак Масса в общем верно уловил два момента, которые помогли Шуйскому устранить нависшую над ним угрозу. Одним из этих моментов была, как уже отмечено, тактика самого Болотникова, давшая Шуйскому время для того, чтобы оправиться и собрать силы[1299].

Другой момент относится уже к области взаимоотношений между Шуйским и теми социальными силами, на которые он опирался в борьбе против Болотникова.

Мы можем только догадываться о том потрясении, какое поражение Шуйского под Калугой вызвало в Москве и других городах.

В русских источниках промежуток времени между осадой Калуги и новым походом Шуйского никак не освещен, и непосредственно вслед за описанием бегства воевод Шуйского от Калуги излагается уже история похода Шуйского на Тулу. Лишь в «Новом Летописце» содержится исключительно важное известие о том, что походу Шуйского на Тулу предшествовало обсуждение этого вопроса царем с патриархом и боярами: «Царь же Василей, слыша такие настоящие беды, приговори с патриярхом Ермогеном и з бояры, поиде сам с ратными людми со всеми под Тулу»[1300]. Это сообщение «Нового Летописца» не может рассматриваться как указание на чисто формальную процедуру, ибо из всех многочисленных посылок Шуйским воевод в годы его царствования, о которых говорится в «Новом Летописце», указание на приговор бояр о походе имеется лишь в рассматриваемом известии о походе на Тулу (во всех же остальных случаях употребляется просто формула: «царь посла» воевод)[1301].

Привлечение иностранных источников, а также актового материала дает возможность получить дополнительные данные о том, в какой обстановке происходила подготовка похода Шуйского на Тулу.

Наиболее важное известие по интересующему нас вопросу содержится в дневнике В. Диаментовского. Сообщив о поражении войска Шуйского под Калугой, В. Диаментовский продолжает: «И как в этой, так и в другой битве много крови пролилось с обеих сторон, так что по окончании зимы, как говорили, пало с обеих сторон до 40 000 человек, вследствие чего великое смятение было в Москве, так что сам царь Шуйский намеревался лично двинуться против неприятеля. Около праздника Троицы (circa festum s. Trinitatis), отовсюду, как бояре, так и простой служилый люд (tak bojarowie, jako też lud pospolity stużebny), спешили в Москву держать совет об успокоении земли (radziż о uspokojeniu żernie). Сказано им это было через гонцов, которые там так быстро ездят, что за час пробегают до 5 миль. Ходили также слухи об этом их съезде (za tym zjazdem ich), что или намеревались другого царя избрать (inszego Cara obrać), или двинуться всей силой на неприятеля и на него ударить»[1302].

Приведенный текст требует очень внимательного рассмотрения. Если «Новый Летописец» говорит об обсуждении вопроса о походе на Тулу боярами и патриархом, то В. Диаментовский сообщает о созыве Шуйским специального съезда из «бояр» и «простого служилого люда», на котором должен был рассматриваться вопрос об «успокоении земли» и который вместе с тем явился ареной борьбы против Шуйского, так что дело даже доходило до планов об избрании нового царя.

Но прежде чем подвергнуть рассмотрению это известие В. Диаментовского, следует привести еще одно свидетельство о положении в Москве после калужского поражения воевод Шуйского.

Свидетельство это находится в уже цитированном письме Н. де Мело. Версия Н. де Мело отличается от рассказа «Нового Летописца» и от записи В. Диаментовского.

По словам Н. де Мело, «раздраженные неудачею царя во всех предприятиях, пришли к нему 10 знатнейших бояр, изобразили бедствия его правления, невероятное кровопролитие, опустошение государства, ропот всего народа, и в заключение сказали, что одни явно ведут с ним войну, другие передаются неприятелю, третьи скрытно действуют за одно со врагами, верные же престолу остаются при нем не по любви или преданности, а в надежде спасти свои имущества и семейства, и избежать тех бедствий, которые угрожают ему самому и братьям его. Вследствие сего, бояре уговаривали царя постричься в монахи и передать престол тому, кого справедливость возведет на него. Раздраженный такими словами, Шуйский приказал заключить их в оковы, а имения отобрать в казну. Другие, видя, что советами и правдою ничего нельзя выиграть, начали тайно подкидывать письма, с угрозами тирану и приверженцам его. Чтобы устранить очевидную опасность, Шуйский, устроив совет со своими (uczyniwszy radę z swymi), издал от имени патриарха, своего приверженца, определение (dekret i edykt), в котором, осыпая ругательствами царя Димитрия и опровергая право его на престол, с гордостью называл его Гришкою Отрепьевым Расстригою, несправедливо присвоившим себе имя Димитрия»[1303].

Таким образом, в изображении Н. де Мело поражение Шуйского привело к острому конфликту между царем и боярами, вплоть до требований бояр об отречении Шуйского.

Сопоставляя между собой все эти известия, имеющиеся в нашем распоряжении, можно притти к выводу, что, несмотря на отличия в частностях и конкретных данных, сообщаемых тем или иным источником, во всех приведенных характеристиках положения в Москве после калужских событий есть нечто общее. Очевидно, последствием поражения воевод Шуйского под Калугой явилось, во-первых, новое выступление определенных общественных кругов против Шуйского и, во-вторых, обсуждение создавшейся обстановки на каком-то специальном «съезде» или в иной форме[1304].

Следует, однако, продолжить рассмотрение вопроса о положении в Москве. Как мы должны относиться к тем конкретным данным, которые мы находим в сообщениях Исаака Массы, «Нового Летописца» и других источников?

П. Пирлинг квалифицирует рассказ Н. де Мело о попытке «10 бояр» добиться отречения Шуйского, как «загадочное сообщение», но тут же замечает: «Конечно, все подробности (в рассказе Н. де Мело. — И. С.) не выдерживают проверки; но не странно ли, что события 1610 года излагаются с удивительной точностью ровно три года раньше? И не следует ли из этого заключить, что враждебное настроение против Шуйского созревало долго в боярском кругу, что его насильственное пострижение и заточение в Чудов монастырь было намечено давно и имелось в виду с самого начала его правления?»[1305] Отмеченное П. Пирлингом сходство той ситуации, о которой рассказывает Н. де Мело, с обстоятельствами, при которых произошло отречение Василия Шуйского в 1610 г., действительно бросается в глаза. Я полагаю, однако, что гораздо более существенным доказательством в пользу этого сообщения Н. де Мело является сделанная В. Диаментовским за пять месяцев до получения им письма Н. де Мело запись о слухах, будто на «съезде» в Москве шла речь об избрании нового царя. Если к этому добавить, что, судя по рассказу Маржерета, вопрос о возможности потерять царский венец вставал перед Шуйским еще в самом начале его царствования[1306], то вряд ли может быть сомнение в том, что требования о лишении Шуйского власти после краха под Калугой имели место в Москве (хотя и не обязательно в той форме, в какой они дошли до Н. де Мело).

Второй из отмеченных выше моментов, характеризовавших обстановку в Москве, освещается в источниках гораздо более противоречиво. Если самый факт обсуждения вопросов, связанных с положением, создавшимся после Калуги, не вызывает сомнения, то выяснение того, что за орган обсуждал эти вопросы, является делом весьма сложным.

Основное, что в данном случае подлежит рассмотрению, — это сообщение В. Диаментовского о специальном съезде, созванном Шуйским для рассмотрения вопроса «об успокоении земли».

Состав этого съезда В. Диаментовский определяет указанием на две социальные группы, участвовавшие в нем: «бояр» и «простой служилый люд».

Однако было бы ошибкой видеть в «боярах» В. Диаментовского действительных русских бояр. Как отметил еще Устрялов, в дневнике В. Диаментовского (у Устрялова «Дневник Марины Мнишек») термином «бояре» обозначаются «дети боярские»[1307]. Этот вывод Устрялова можно было бы подтвердить многочисленными примерами из текста дневника[1308].

С другой стороны, для обозначения бояр в собственном смысле слова В. Диаментовский употребляет такие термины, как «сенаторы», «думные паны», «думные бояре»[1309].

Таким образом, в рассматриваемом известии о «съезде» в «боярах», спешивших со всех сторон в Москву, правильнее всего видеть городовых детей боярских, т. е. провинциальных служилых людей.

Что касается «простого служилого люда», то, по-видимому, здесь В. Диаментовский имеет в виду недворянские элементы в составе служилых людей, т. е., вероятнее всего, «даточных» людей[1310].

Итак, если принять это известие В. Диаментовского, то мы должны притти к выводу, что Василий Шуйский после поражения под Калугой оказался вынужденным созвать в Москве нечто вроде земского собора, предложив на обсуждение этого «съезда» вопрос об «успокоении земли».

У нас, однако, нет достаточных данных для сколько-нибудь определенного решения вопроса о достоверности этого известия. С одной стороны, ряд признаков как будто говорит в пользу В. Диаментовского. Характерной особенностью его дневника является то, что В. Диаментовский обычно выделяет в нем достоверные и недостоверные известия, отмечая в отношении последней категории известий или что данное известие есть слух, или что поляки в Ярославле не знали, верить или нет данному сообщению. С этой точки зрения известие о «съезде», очевидно, рассматривалось самим В. Диаментовским как вполне достоверное. В. Диаментовский относит к категории слухов лишь известие о том, что на «съезде» в Москве шли разговоры об избрании нового царя. Самый же факт «съезда» В. Диаментовский сомнению не подвергает, сообщая даже такую подробность, как то, что на «съезд» в Москву народ собран был через специальных «гонцов».

Но, с другой стороны, все остальные источники ничего не говорят о каком-либо «съезде»: «Новый Летописец» сообщает лишь о боярском приговоре; сообщение Н. де Мело о «совете» Василия Шуйского «с своими» также ведет скорее к Боярской думе, чем к «съезду» типа земского собора.

Все это вынуждает нас оставить пока открытым вопрос, имел ли в действительности место тот «съезд», о котором сообщает В. Диаментовский[1311].

Каковы бы ни были форма и место, где обсуждалось положение дел после калужского поражения, смысл и цели этого обсуждения заключались для Василия Шуйского в том, чтобы добиться поддержки мероприятий по дальнейшей борьбе против Болотникова со стороны возможно более широких слоев населения.

Для Шуйского политические последствия поражения его воевод под Калугой были двоякого рода. В записи В. Диаментовского, как мы видели, отмечается, что наряду с разговорами об избрании вместо Василия Шуйского другого царя обсуждался вопрос и о том, чтобы «двинуться всей силой на неприятеля и на него ударить». Таким образом, если в известных политических кругах пытались сделать Шуйского ответственным за крах под Калугой и требовали отказа его от власти, то наряду с такого рода настроениями поражение под Калугой усилило и противоположную тенденцию: стремление к объединению всех сил господствующих классов для разгрома восстания Болотникова.

Почву, питавшую подобного рода настроения, великолепно определил Исаак Масса в уже цитированном месте его записок, указав, что «в Москве снова собрались с духом и укрепились, отлично зная, как с ними поступят, и что они все с женами и детьми будут умерщвлены, или им это наговорили»[1312]. Итак, чем сильнее и реальнее становилась угроза расправы с господствующими классами со стороны восставших, тем все больше отходили на задний план противоречия между отдельными группировками внутри господствующего класса и усиливалось стремление к консолидации сил для борьбы с Болотниковым.

В приведенном тексте записок Исаака Массы особенно интересна фраза о том, что москвичам «наговорили» об участи, ожидавшей их в случае победы Болотникова. Эта фраза прямо ведет нас к тому кругу явлений политической жизни Москвы, которые связаны с проблемой «съезда» или иных форм обсуждения создавшейся обстановки.

Исаак Масса заканчивает свою характеристику указанием на то, что «они все поклялись защищать Москву и своего царя до последней капли крови»[1313]. Вряд ли это упоминание о клятве можно рассматривать как простой литературный оборот или стилистический прием. Скорее и вернее предположить, что «клятва» явилась итогом обсуждения в Москве вопроса об «успокоении страны».

Таким образом, объяснение того, что Василию Шуйскому удалось преодолеть кризис, возникший после Калуги, надо искать прежде всего в позиции правящих классов, вновь сплотившихся на некоторое время вокруг «своего царя».