Восстание Болотникова 1606–1607

Глава вторая Предвестники восстания

Внутренняя жизнь феодальной деревни в конце XVI — начале XVII в. Волнения крестьян в вотчине Иосифо-Волоколамского монастыря в 1593–1594 гг. Положение крестьян в вотчине Антониева-Сийского монастыря. Борис Годунов и крестьянство. Голод 1601–1603 гг. Законы Бориса Годунова 1601 и 1602 гг. Рост кабального холопства. Восстание Хлопка 1603 г. Борьба в городах накануне восстания Болотникова.

Официальный документ — Уложение 9 марта 1607 г. о крестьянах и холопах[107] — дает очень точную характеристику социальных последствий крепостнического законодательства 80–90-х годов XVI в.

Вводная часть этого Уложения представляет собой своего рода обзор истории русского крестьянства, начиная со времен Ивана IV.

Упомянув о том, что «при царе Иване Васильевиче... крестьяне выход имели волный», закон продолжает: «а царь Федор Ивановичь... выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян где было, книги учинил, и после от того началися многие вражды, кромолы и тяжи»[108]. Так, уже современникам была ясна связь между уничтожением права крестьянского выхода и борьбой крестьянства против своих господ.

Продолжая свой обзор истории крестьянского вопроса, закон переходит к царствованию Бориса Годунова и дает весьма критическую оценку крестьянского законодательства этого царя: «Царь Борис Федоровичу видя в народе волнение велие, те книги отставил, и переход крестьянам дал, да не совсем, что судии не знали, како по тому суды вершити».

Наконец, современное изданию закона положение дел изображается нашим источником в следующих словах: «И ныне чинятся в том великие разпри и насилиа, многим разорения и убивства смертные, и многие разбои, и по путем граблениа содеяшася и содеваются»[109].

Таким образом, Уложение 1607 г. устанавливает следующие этапы в развитии борьбы крестьянства:

1. Уничтожение крестьянского выхода привело к взрыву борьбы внутри государства.

2. Борис Годунов пытался своим законодательством прекратить волнение в народе, но неудачно.

3. К моменту издания закона борьба приобрела еще большую силу и размах.

Если учесть, что март 1607 г. — самый разгар восстания Болотникова, то придется признать, что составители Уложения о крестьянах и холопах совершенно правильно связали восстание Болотникова с переменами в судьбах крестьянства, вызванными законами конца XVI — начала XVII в.

Рассмотрение текста закона 9 марта 1607 г. заставляет сделать и еще один вывод: корни восстания Болотникова надо искать в той обстановке, которая сложилась в русской деревне конца XVI — начала XVII в., в тех явлениях, которые характеризуют взаимоотношения между крестьянами и феодалами в эпоху «заповедных лет» и уничтожения Юрьева дня.

К сожалению, наши источники очень бедны материалами, характеризующими внутреннюю жизнь феодальной деревни Русского государства конца XVI — начала XVII в.

Тем ценнее поэтому для историка, когда он получает возможность приподнять завесу, скрывающую реальную обстановку жизни и борьбы классов в Русском государстве конца XVI в., и проникнуть в самую гущу жизни русского общества накануне восстания Болотникова. Одним из таких редких случаев, дающих нам возможность познакомиться с крестьянством конца XVI в., являются сохранившиеся в материалах монастырского архива Иосифо-Волоколамского монастыря документы о волнении крестьян в вотчине этого монастыря в 1593–1594 гг.

Родина «осифлянского» направления в русской публицистике XV–XVI вв., принципиально защищавшего право церкви владеть землями, — Иосифо-Волоколамский монастырь в своей хозяйственной деятельности выступает как типичный землевладелец-феодал. Вотчинные владения Иосифо-Волоколамского монастыря были расположены в пяти подмосковных уездах[110].

Все монастырское хозяйство покоилось на труде монастырских крестьян, повинности которых состояли из барщины («монастырского дела») и оброка («даней монастырских»). Кроме крестьян, монастырь имел в своей вотчине большое количество различных ремесленников (в 1579–1580 гг. их было 31) и так называемых «детенышей» («делавцы черные», по характеристике современного источника), обслуживавших своим трудом бытовые нужды монастыря (в 1579–1580 гг. их было 37)[111]. Монастырские села управлялись «посельскими старцами». Во главе хозяйственной администрации монастыря в 90-х годах XVI в. стоял старец Мисаил Безнин.

Таким образом, Иосифо-Волоколамский монастырь может рассматриваться как типичный феодал-вотчинник своего времени. Тем существеннее поэтому тот факт, что как раз Иосифо-Волоколамский монастырь стал местом открытого выступления крестьянства против феодального гнета.

Начало крестьянских волнений в монастыре падает на осень 1593 г.

21 октября 1593 г. в монастырь приехала царская комиссия в составе Андрея Яковлевича Измайлова и подьячего Казарина Петрова «обыскивати и сыскивати и дозирати всяких монастырских дел по ложному челобитью бывшего келаря чернца Антона Лопотинского», как определяет цель приезда А. Я. Измайлова и К. Петрова монастырская приходо-расходная книга, в которой и сохранилась запись о волнениях крестьян. По-видимому, однако, челобитье бывшего монастырского келаря содержало в себе весьма серьезные обвинения против монастырской администрации. Это видно прежде всего из самого состава комиссии, которую возглавлял видный представитель царской администрации[112]; о том же говорит и приезд вместе с представителями царя самого Антона Лопотинского. Но главным доказательством в пользу обоснованности челобитной является дальнейшее развертывание событий в монастырской вотчине.

Приезд А. Я. Измайлова и К. Петрова послужил толчком к открытому выступлению крестьян против монастырской администрации: «И в кои поры Андрей был в Осифове монастыре, и в те поры по науку того Антона крестьяне монастырские не почели слушати приказщиков и ключников монастырских и монастырских дел никаких не почели делати: хлеба молотити и в монастырь возити, и солодов растити, и даней монастырских давати». Итак, монастырские крестьяне восстали против крепостнической эксплуатации. Они перестали слушаться монастырской администрации, отказались нести барщину и давать оброк монастырю. Указание нашего источника на то, что крестьяне поднялись «по науку» Антона Лопотинского, является, конечно, тенденциозной и вместе с тем наивной попыткой автора представить Антона Лопотинского главным виновником событий. Тем не менее это указание имеет ту ценность, что позволяет связать содержание челобитной А. Лопотинского с вопросом о положении монастырских крестьян. Очевидно, обстановка в монастыре была в достаточной степени острой и до открытого выступления крестьян, что и заставило правительство придать столь серьезное значение челобитью бывшего келаря и послать для расследования «всяких монастырских дел» комиссию Измайлова.

Волнения крестьян побудили монастырские власти обратиться за помощью к представителям царской администрации: «И старец Мисаила Безнин и келарь и казначее и соборные старцы сказывали про то Ондрею и Казарину». Как и следовало ожидать, Измайлов и Казарин Петров попытались восстановить порядок в монастырских селах: «И Андрей и Казарин велели крестьянам всякие монастырские дела делати и крестьян за то велели смиряти, что они не слушают, и пени за них имати». Но, несмотря на то, что Измайлов и Казарин пробыли в монастыре целый месяц (с 21 октября по 21 ноября), им не удалось ликвидировать волнений крестьян. Напротив, стоило им уехать из монастыря, как движение крестьян приняло еще больший размах: «И как Андрей и Казарин из монастыря поехали, и крестьяне монастырские почели пуще того не слушати, и приказщиков и ключников учели бити и дел монастырских не почели делати, и леса монастырские заповедные почели сечи». Волнение крестьян продолжалось до февраля 1594 г., когда монастырю удалось, наконец, «крестьян острастити и смирити».

Стоит отметить при этом новую тактику, примененную монастырскими властями для усмирения крестьян. После того как попытка подавить движение силой потерпела неудачу, старец Мисаил велел брать пеню на «прожиточных крестьянах», которые «сами воровали и поучали всех воровать». Эта финансовая репрессия дала свои результаты: «И от того крестьяне унелись воровати и почели во всем слушати»[113].

Движение крестьян Иосифо-Волоколамского монастыря и по своей длительности (волнения начались между 21 октября и 21 ноября 1593 г. и продолжались до февраля 1594 г.) и по формам, какие приняла борьба (дело дошло до расправ с монастырской администрацией и до открытого вторжения в сферу феодальной собственности, да еще притом одного из самых привилегированных ее видов — в «заповедные леса»), может служить лучшим показателем той остроты, какой достигли к концу XVI в. противоречия между крестьянством и феодалами; вместе с тем оно демонстрирует и позиции борющихся классов и те цели, какими они руководствовались в своей борьбе.

Если события 1593–1594 гг. в Волоколамском монастыре дают нам яркую картину борьбы крестьянства против его феодальных господ, то опубликованные Н. С. Чаевым материалы другого монастырского архива, архива Антониева-Сийского монастыря, раскрывают перед нами иную сторону жизни феодальной деревни конца XVI — начала XVII в., знакомя с деятельностью феодалов-землевладельцев, с их политикой по отношению к крестьянству.

Расположенный на севере Русского государства, в Двинском крае, Антониев-Сийский монастырь принадлежал к числу крупнейших русских монастырей XVI в. и являлся обладателем обширных земельных владений с большим количеством крестьян. Особенностью структуры земельных владений этого монастыря было, однако, то, что значительная часть их перешла к монастырю лишь во второй половине XVI в., когда, в 1578 г., монастырь получил по царской грамоте 22 черные волостные деревни, расположенные в Емецком стане, в составе 55 крестьянских и 6 бобыльских дворов[114].

Именно этой части монастырских крестьян и принадлежит активная роль в той острой и напряженной борьбе за землю между крестьянами и монастырем, которая, начавшись с самого момента перехода крестьян под власть монастыря, захватывает всю первую половину XVII в., выходя, таким образом, далеко за рамки рассматриваемого здесь периода.

Документы рисуют потрясающую картину хозяйственной деятельности монастыря-феодала. До перехода к монастырю крестьяне Емецкого стана были типичными черносошными крестьянами. Как выражаются в своей челобитной царю крестьяне, «прадеды, и деды, и отцы их, и они сами жили на своих деревнях вотчинных, в черных сошках»[115]. Но положение коренным образом изменилось после отписки крестьян на монастырь. Первое, в чем почувствовали крестьяне свое превращение из черносошных крестьян-общинников в монастырских крепостных, это то, что монастырские власти «учали с них имати насильством дань и оброк втрое»: вместо 2 рублей 26 алтын 4 деньги с малой сошки по 6 рублей 26 алтын 4 деньги[116]. Но этим дело не ограничилось. К возросшему втрое оброку монастырь прибавил еще барщину: «да сверх дани и оброку на монастырские труды имали на всякое лето с сошки по 3 человека, а человек деи им ставился по 2 рубля и больши, да сверх того, они, крестьяне, зделье делали» — пахали землю и косили сено на монастырь[117]. Эта, так сказать, «нормальная» экономическая политика монастыря сочеталась и дополнялась мероприятиями чрезвычайными, заключавшимися в том, что игумен и братия «от тех вотчин поотнимали лутчие пашенные земли и сенные покосы и привели к своим монастырским землям»[118], «а у иных крестьян они, старцы, деревни поотнимали с хлебом и з сеном, и дворы ломали и развозили, а из их деревень крестьяне, от тово игуменова насильства, з женами и з детьми из дворов бегали»[119].

Так вел себя в своей вотчине монастырь.

О том, как реагировали на этот феодальный разбой и грабеж крестьяне, мы имеем данные источников лишь для сравнительно позднего времени, уже для самого момента восстания Болотникова. Из челобитной игумена монастыря царю Василию Шуйскому в 1607 г. мы узнаем, что «монастырские крестьяне ему, игумену, учинились, сильны, наших (царских. — И. С.) грамот не слушают, дани и оброку и третного хлеба им в монастырь не платят, как иные монастырские крестьяне платят, и монастырского изделия не делают, и ни в чем де его, игумена з братьею не слушают, и в том ему, игумену, чинят убытки великие»[120].

Борьба между крестьянами и феодалами в вотчине Антониева-Сийского монастыря не прекратилась и с разгромом восстания Болотникова. Так, мы узнаем, что в 1609 г. монастырь организовал нечто вроде карательной экспедиции против непокорных крестьян: старец Феодосий с монастырскими слугами убили крестьянина Никиту Крюкова, «а живота его статки (т. е. имущество. — И. С.) в монастырь взяли все»[121]; другой монастырский старец, Роман, приезжал «со многими людьми, и у них, крестьян, из изб двери выставливали и печи ломали»[122]. Характерно при этом, что старца Романа сопровождал «Архангельского города стрелец Первушка Кустов»[123]. С другой стороны, и борьба крестьян против монастыря продолжала сохранять самые острые формы, вплоть до того, что в 1610–1611 гг. «тех отменных деревень крестьяне своим воровством игумена з братьею слушать не учали, и двух старцов убили до смерти, и служек побивали и монастырскую казну грабили, и с пашень монастырских хлеб и сено свозили сильно»[124].

Но если борьба крестьян Антониева-Сийского монастыря продолжалась после восстания Болотникова, то начало ее следует отнести ко времени задолго до 1607 г., когда источники рисуют ее уже в полном разгаре. Начало этой борьбы, как и в Иосифо-Волоколамском монастыре, — 90-е годы XVI в., когда новый игумен Антониева-Сийского монастыря Иона (1597–1634 гг.), главный герой изложенной эпопеи, повел свое наступление на землю, труд и имущество крестьян.

Борьба между крестьянами и феодалами в Русском государстве в конце XVI в., с которой мы познакомились на примере двух монастырских вотчин, вполне подтверждает правильность общей характеристики обстановки в Русском государстве после уничтожения права крестьянского выхода, данной во введении к Уложению 9 марта 1607 г.

90-е годы XVI в., действительно, знаменуют собой «в народе волнение велие», причем характер этого «волнения» и причины, его вызывавшие, определялись ростом феодального гнета в течение всей второй половины XVI в., что привело к резкому обострению классовых противоречий между основными классами Русского государства — крестьянами и феодальными землевладельцами.

Таким образом, корни борьбы, потрясавшей русское общество в 90-х годах XVI в., крылись в самых основах экономики и социального строя Русского государства, что придавало борьбе между крестьянами и феодалами особенно острый и глубокий характер.

Что касается тенденций, определявших направление развития борьбы классов в Русском государстве конца XVI в., то они выступали с такой четкостью, что улавливались даже современниками, как об этом можно судить по сочинению «О государстве Русском» («Of the Russe Common Wealth») Джильса Флетчера — английского дипломата, приезжавшего в 1588 г. в Москву со специальной миссией от королевы Елизаветы.

Обрисовывая общее положение дел в Русском государстве, Флетчер отмечает «всеобщий ропот и непримиримую ненависть», царящую в русском обществе, и подчеркивает, что, «по-видимому, это должно окончиться не иначе как гражданской войной»[125].

Дальнейшее развертывание событий блестяще подтвердило этот исторический прогноз, и первые предвестники «гражданской войны» (т. е. открытого столкновения борющихся классов) мы имели возможность наблюдать уже через 5 лет после путешествия Флетчера.

Нарастание социального и политического кризиса в Русском государстве в конце XVI в. оказывало определяющее влияние и на деятельность государственной власти. Вся политика Бориса Годунова в первые годы его царствования подчинена стремлению не допустить в стране взрыва открытой классовой борьбы. Что Борис Годунов прекрасно понимал грозную опасность для правящих классов надвигавшейся крестьянской войны как стихийного ответа крестьянства на усиление феодального гнета, это доказывается свидетельствами современников-иностранцев (М. Шиле, Л. Паули), подтверждаемыми русскими источниками, о попытках Бориса Годунова ограничить стремления землевладельцев к усилению крепостнической эксплуатации путем регламентации крестьянских повинностей[126].

Но никаких результатов эта попытка не дала, так как ограничения размеров повинностей крестьян можно было добиться лишь путем принуждения землевладельцев, в первую очередь — помещиков, а Борис Годунов меньше всего хотел ссориться с помещиками — его главной политической и социальной опорой.

Мощным ускорителем всех социальных процессов, развивавшихся в Русском государстве, явился голод 1601–1603 гг. Голод принял потрясающие размеры. «И много людей с голоду умерло, а иные люди мертвечину ели и кошки; и люди людей ели; и много мертвых по путем валялось и по улицам; и много сел позапустело; и много иных в разные грады разбрелось и на чужих странах помроша...; и отцы чад своих и матери их не взведаша, а чады отец своих и матерей»[127].

Сохранилась официальная статистика количества умерших от голода в Москве. По этим данным, на трех московских кладбищах за два года четыре месяца было погребено 127 тысяч человек[128]. Однако простые цифры жертв голода (при всей грандиозности этих цифр) еще не дают полного представления о характере голода 1601–1603 гг. Действие голода на различные слои населения Русского государства было не только не одинаковым, но прямо противоположным, и если народные массы умирали от голода, то правящие классы, напротив, использовали народное бедствие для самой безудержной спекуляции хлебом.

К концу 90-х годов острый хозяйственный кризис, охвативший 70–80-е годы XVI в., уже в значительной степени был изжит; во всяком случае, налицо был процесс бесспорного подъема в сельском хозяйстве, выразившийся прежде всего в расширении запашки[129]. Поэтому, несмотря на неурожай, разразившийся в 1601 г. (и повторявшийся и в следующие два года), в стране имелись огромные запасы хлеба. По свидетельству Авраамия Палицына, хлеба было столько, что «и давныя житницы [были] не истощены и поля скирд стояху, гумна же [были] пренаполнены одоней и копон и зародов»[130]. Но весь этот хлеб был сосредоточен в руках землевладельцев-феодалов. По словам Исаака Массы, «у знатных господ, а также во всех монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба»[131]. И именно хлеб и явился главным предметом спекуляции, в которой землевладельцы светские соревновались с монастырями, и даже «сам патриарх... имея большой запас хлеба, объявил, что не хочет продавать зерно, за которое должны будут дать еще больше денег»[132].

Цены на хлеб возросли в десятки раз и были, конечно, совершенно недоступны для народа.

Хронограф третьей редакции сообщает о том, что во время голода четверть ржи покупали «по три рубля и выше», в то время как раньше бочка, или оков (4 четверти), стоила 3 алтына, «а коли дорого», то 5 алтын[133]. Сохранился специальный указ Бориса Годунова от 3 ноября 1601 г., направленный против спекуляции хлебом, из текста которого видно, что торговцы хлебом устраивали настоящую блокаду голодающего населения городов, расставляя своих агентов по дорогам, ведущим к городу, и не допуская подвоза хлеба[134]. Но указы Бориса Годунова оказались столь же бессильны уничтожить спекуляцию хлебом, как и другие царские мероприятия (раздача хлеба и денег из государственной казны, организация общественных работ и т. д.) ослабить голод.

Годы голода характеризуются важнейшими сдвигами в области социальных отношений. Разоренное голодом крестьянство становится объектом новой борьбы между землевладельцами, стремившимися использовать голодные годы для увеличения количества крестьян на своих землях. Идя навстречу этим притязаниям землевладельцев и прежде всего помещиков, Борис Годунов осенью 1601 г. издает новый указ о крестьянах. Указ этот разрешил дворянам-помещикам «отказывати и возити крестьян... промеж себя»[135].

Новый закон, таким образом, как бы восстанавливал право крестьянского выхода, уничтоженное законом о «заповедных годах», но делал это в очень своеобразной форме, разрешая лишь вывоз крестьян землевладельцами, а не свободный выход крестьянина по его собственному желанию.

При этом указ ограничивал право вывоза крестьян по трем направлениям: 1) правом вывозить крестьян обладали лишь мелкие и средние землевладельцы-помещики; боярство и близкие к нему по размерам владений землевладельцы, равно как церковь и черные волости, этого права не получали; 2) из действия закона исключалась территория Московского уезда: ни ввозить туда, ни вывозить оттуда крестьян не разрешалось; 3) землевладельцы могли вывозить лишь ограниченное количество крестьян: «возити меж себя одному человеку из-за одного же человека крестьянина одного или дву, а 3-х или 4-х одному из-за одного никому не возити».

Предоставляя, таким образом, мелким землевладельцам право увеличивать крестьянское население своих поместий (в этом нашла свое выражение основная линия политики Бориса Годунова, как политики защиты интересов помещиков), Борис Годунов, однако, изображал свой указ как акт, имеющий целью облегчить положение крестьянства, провозглашая (во введении к указу), что «царь и великий князь Борис Федорович всеа Русии и сын его великий государь царевич князь Федор Борисович всеа Русии пожаловали, во всем своем государстве от налога и от продаж велели крестъяном давати выход». Эта демагогическая окраска закона 1601 г. объясняется остротой обстановки, создавшейся осенью 1601 г. в результате неурожая и угрозы голода. Именно этими мотивами объясняет издание закона 1601 г. и цитированное выше введение к Уложению 9 марта 1607 г. («Царь Борис Федоровичь, видя в народе волнение велие… переход крестьянам дал, да не совсем»). Что указ 1601 г. был мерой вынужденной и чрезвычайной, об этом свидетельствует самая дата издания указа. Устанавливая «срок крестьяном отказывати и возити Юрьев день осеннего», т. е. 26 ноября (по старому стилю), указ был, однако, введен в действие лишь 28 ноября, т. е. два дня спустя после Юрьева дня, в связи с чем в самом! указе даже было передвинуто время для крестьянских отказов (не за неделю до Юрьева дня и неделю после Юрьева дня, как требовали Судебники, а «после Юрьева дни две недели»).

Обращая внимание на эту черту годуновского указа 1601 г., академик Б. Д. Греков справедливо замечает: «Едва ли мы ошибемся, если допустим, что правительство не собиралось давать указа о выходе и было вынуждено это сделать ввиду особых обстоятельств («волнение велие»)»[136].

Указ 1601 г., однако, не достиг ни одной из стоявших перед ним целей. Ограничения, которыми обусловливалось предоставляемое землевладельцам право вывоза крестьян, не удовлетворяли помещиков, и указ вызвал лишь новый взрыв острой борьбы между помещиками, так что в 1602 г. Борис Годунов был вынужден издать новый указ о вывозе крестьян, полностью воспроизводящий указ 1601 г., но со следующим характерным дополнением: «А из-за которых людей учнут крестьян отказывати, и те б люди крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы, безо всякия зацепки, и во крестьянской бы возке промеж всех людей боев и грабежей не было, и силно бы дети боярские крестьян за собою не держали и продаж им никоторых не делали; а кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати, и тем быти в великой опале»[137].

Но если в среде землевладельцев указ 1601 г. вызвал лишь «бои и грабежи» из-за крестьян, то он не устранил и «волнения» среди крестьян, что являлось официально провозглашенной целью указа. Напротив, он еще более обострил отношения между крестьянами и помещиками.

М. А. Дьяконову удалось обнаружить документы, из которых видно, что крестьяне по-своему истолковывали указ 1601 г.: на 1601–1602 гг. падают массовые выходы крестьян от землевладельцев[138].

О массовом бегстве крестьян в голодные годы говорит и указ от 1 февраля 1606 г. о сыске беглых крестьян[139].

Положение крестьянства в голодные 1601–1603 гг. характеризуется, однако, не только борьбой землевладельцев вокруг вопроса о вывозе крестьян на свои земли и не только бегством крестьян от помещиков. Во время голода массовые размеры также принял процесс «похолопления» крестьян — превращения их в кабальных холопов. Закон 1 февраля 1606 г. посвящает специальную статью крестьянам, ставшим в годы голода кабальными холопами: «А которые крестьяне в голодные лета… пришли в холопы к своим или к сторонним помещикам или вотчинником и кабалы служилые на себя подавали, а старые их помещики или вотчинники учнут их вытягивати из холопства по крестьянству, и того сыскивати накрепко: будет сшел от бедности и животов у него не было ничего, и тем истцам отказывати: в голодные лета тот помещик или вотчинник прокормить его не умел, а собою он прокормитись не в мочь, и от бедности, не хотя голодной смертью умереть, бил челом в холопи, и тот его принял, в голодные годы прокормил и себя истощил, проча себе, и ныне того крестьянина з холопства в крестьяне не отдавати, а быти ему у того, кто его голодные лета прокормил: а не от самые бы нужи в холопи он не пошел»[140].

Эта характеристика процесса «похолопления» крестьянства помещиками в голодные годы полностью подтверждается материалами новгородских кабальных книг за 1603 г., опубликованных А. И. Яковлевым. Новгородские кабальные книги дают возможность более конкретно представить себе это явление и позволяют дать даже некоторую количественную характеристику процесса закабаления крестьянства (см. таблицу).

Приведенная таблица дает общую картину процесса закабаления крестьянства в голодные годы (по трем Новгородским пятинам). Рассмотрение таблицы позволяет сделать вывод о том, что удельный вес крестьян (вместе с бобылями) в составе закабаляемых был весьма значителен, достигая 16,7 % от общего числа кабал. При этом, как и следовало ожидать, преобладающее место в группе крестьянских кабал составляют кабалы, данные на себя бобылями (81 из 113). Ибо бобыль — это тот же крестьянин, но крестьянин разорившийся, потерявший свое хозяйство и поэтому «не включенный в обязанность нести тягло и платящий лишь более легкий бобыльокий оброк»[141]. Поэтому бобыльство очень часто являлось для крестьянина промежуточной ступенью на пути в кабальное холопство.

Новгородские кабальные книги дают богатейший материал для изучения путей и методов закабаления крестьян и бобылей. Процесс превращения бобыля в кабального холопа можно продемонстрировать на примере Саввы Иванова. Из записи в кабальной книге мы узнаем, что он «жил в бобылех за Герасимом за Ушаковым, и отказал его в срок (в тексте «сорок». — И. С.) у Герасима у Ушакова Тугарин Русинов сын Белавин в 111 году за собя в бобыли жо; а бьет челом в службу от голоду Тугарину Русинову, сыну Белавину и кабалу на собя дает»[142]. Таким образом, Савве Иванову до осени 111 г. (т. е. 1602 г.) удавалось удержаться в бобылях, но его новый хозяин, отказавший его себе (на основании годуновских законов 1601–1602 гг.), окончательно наложил на него свою руку, и 11 июня 1603 г. Савва Иванов вместе с женой превратились в кабальных холопов.

Не менее показательна судьба Петруши, Савурки и Иринки Денисовых. «В распросе Петруша, да Савурко, да Иринка сказали: преж того не служивали ни у кого, жил отец их Денис в бобылех… и отец деи их Денис умер, а мать их Марья Степанова дочь сошла от гладу безвестно, а оне били челом в службу Ивану Оничкову волею. А тот Петруша лет в 13, волосом белорус, очи серы, бел, румян; а Савурко лет в 12, волосом рус, очи серы, губаст; сестра их Ирина лет в 10, лицом руса, очи кари»[143]. Здесь перед нами проходит история целой семьи, разрушенной голодом и оказавшейся в путах служилой кабалы.

Можно отметить еще один момент в процессе закабаления крестьян и бобылей. Двадцатипятилетний Овдийко Колыгин, бивший челом в холопство Тихомиру и Никите Загоскиным, показал: «отец де его живет в бобылех за Тихомиром за Загоскиным»[144]. Так у одного и того же помещика отец продолжал оставаться бобылем, а сын уже опустился на более низкую ступень социальной лестницы.

Это стремление помещиков к превращению в кабальных холопов живших на их землях бобылей и крестьян отчетливо выступает в материалах Новгородских кабальных книг. Так, из 71 кабалы, данной бобылями, 21 кабала была ими дана их прежним хозяевам[145].

Из 23 крестьянских кабал 4 были даны крестьянами их старым помещикам[146].

Следует, однако, отметить, что в обстановке голода и уход крестьянина или бобыля от помещика не спасал его от закабаления. Так, Савва Иванов стал кабальным холопом именно в результате вывоза его от старого помещика Тугарином Белавиным, закабалившим вывезенного бобыля. Другой пример: крестьянин Терентий Андреев, который жил «на оброке» за помещиком Осининым, «вышел от него» осенью 1601 г., а в феврале 1603 г. уже бил челом в холопы[147].

Образуя большую группу в составе закабаляемых, крестьяне и бобыли не являлись, однако, главным источником, питавшим кабальное холопство. Основным резервуаром, из которого феодалы черпали людские массы для закабаления, и в голодные годы по-прежнему продолжали оставаться свободные, еще не закрепощенные элементы в составе населения городов и сел. Давая о себе биографические сведения дьякам, записывавшим служилые кабалы в кабальную книгу, такой человек или просто называл себя «вольным человеком», или добавлял, что «жил походя, по наймам»; «жил в казакех из найму»; был «сапожный мастер»; «портной мастеришко»; «бывал в стрельцах, а ныне де отставлен»; «полесовал, лоси бил»; «коровы пас», а то и просто: «меж дворы бродил»; «ходил по миру, кормился»; или, как сказали о себе две «девки», Марфа и Степанида: «жили в Яжолбицком ряду, под окны хлебы прошали»[148].

Подсчеты, произведенные А. И. Яковлевым, дали следующее распределение лиц, дававших на себя служилые кабалы в 1603 г.[149]:

Состояние до закабаления свободное — 703 человека

Состояние до закабаления зависимое — 249 человек

Состояние в записи не указано — 395 человек

Таким образом (оставляя в стороне те случаи, когда прежнее состояние закабаляемого неизвестно), свободные элементы составляли 74 % общего количества закабаляемых[150].

Для кабального холопства в голодные годы характерным, однако, является не только высокий процент свободных людей в составе закабаляемых, но и резкое повышение удельного веса свободных элементов в составе закабаляемых по сравнению с «нормальными» годами до голода.

Так, по Деревской пятине количество закабаленных с воли лиц в 1593–1594 гг. равнялось 33 %, а в 1603 г. поднялось до 80 %.

Количество же перекабаляемых холопов, т. е. переходивших от одного господина к другому, соответственно упало с 67 % в 1593–1594 гг. до 20 % в 1603 г.[151]

Эти изменения в социальном составе кабальных холопов явились результатом общего резкого усиления процесса закабаления в голодные годы. А. И. Яковлев считает возможным говорить о том, что «похолопление» в Новгороде и новгородских пятинах возросло в голодные годы «в 9 раз»[152]. Если даже признать эту цифру (полученную А. И. Яковлевым посредством довольно сложных статистических комбинаций) преувеличенной, то тем не менее можно о полным основанием говорить о многократном увеличении количества закабаляемых в голодные годы по сравнению с предшествующим временем.

Таким образом, голодные 1601–1603 годы привели к следующим изменениям в кабальном холопстве:

1) резко возросло количество кабальных холопов в целом;

2) увеличилось в составе кабальных холопов число бывших крестьян и бобылей, которых голод заставил дать на себя кабалу;

3) повысился удельный вес в составе кабальных холопов бывших свободных людей (самых различных слоев), только что потерявших свою свободу.

Голод 1601–1603 гг. явился той силой, которая способствовала огромному ускорению процесса вовлечения свободных элементов населения в сферу феодальной эксплуатации. Вместе с тем голодные годы ознаменовали собой усиление феодального гнета и для тех категорий непосредственных производителей, которые находились в зависимом состоянии и до голодных лет и для которых голод принес новые, более тяжелые формы феодальной зависимости.

Ударив всей своей тяжестью по народным массам и еще более обострив противоречия между феодалами и крестьянством, голод переводит борьбу классов в Русском государстве на новую, более высокую ступень. В прямой связи с голодом 1601–1603 гг. стоит восстание Хлопка.

Источники сохранили очень мало подробностей об этом восстании. Главным источником для изучения восстания Хлопка является «Новый Летописец», посвящающий восстанию Хлопка целую главу. Рассказ «Нового Летописца» настолько важен и вместе с тем занимает столь незначительный объем, что заслуживает быть приведенным целиком: «Бысть в то же время умножишась разбойство в земле Рустей, не токмо что по пустым местом проезду не бысть, ино и под Москвою быша разбои велицы. Царь же Борис, видя такое в земле нестроение и кровопролитие, посылаша многижда на них. Они ж разбойники, аки звери зубы своими скрежетаху на человека, тако противляхуся с посланными, и ничево им не можаху сотворити. Они же воры и досталь православных християн посецаху и грабяху. У них же воровских людей старейшина в разбойниках именем Хлопа. Царь же Борис, слышав, яко ничто им не зделати, прискорбен бысть зело и призва к себе бояр и возвести им и думаше с ними, како бы тех разбойников переимати. Боляре же придумаша на них послати с многою ратью воевод. Царь же Борис посла на них околничево своего Ивана Федоровича Басманова, а с ним многую рать. Они же поидоша и сойдоша их близ Москвы. Разбойницы же с ними биющеся, не щадя голов своих, и воеводу Ивана Федоровича убиша до смерти. Ратные ж, видя такую от них над собою погибель, что убиша у них разбойники воеводу, и начаша с ними битная, не жалеюще живота своего, и едва возмогоша их окаянных осилить, многих их побиша: живи бо в руки не давахуся, а иных многих и живых поимаша. И тово же вора их старейшину Хлопка едва возмогоша жива взяти, что изнемог от многих ран, а иные уйдоша на Украину и тамо их всех воров поимаша и всех повелеша перевешать. Воеводу же Ивана Басманова повеле царь Борис погрести честно у Троицы в Сергиеве монастыре»[153].

Весьма важным дополнением к известию «Нового Летописца» являются мемуары Исаака Массы. Основной интерес свидетельства Массы состоит в том, что Масса дает характеристику социального состава участников восстания Хлопка.

В отличие от «Нового Летописца», в рассказе которого хронология отсутствует, Масса точно датирует восстание Хлопка сентябрем 1603 г.[154] «В этом месяце сентябре крепостные холопы (lуfeygene Knechten), принадлежавшие различным московским боярам и господам, частию возмутились, соединились вместе и начали грабить путешественников, от них дороги в Польшу и Ливонию сделались весьма опасными, и они укрывались в пустынях и лесах близ дорог»[155]. Таким образом, в рассказе Исаака Массы восстание Хлопка выступает как холопское восстание, как восстание боярских и дворянских холопов, возмутившихся против своих господ. Значение этого свидетельства невозможно переоценить.

Другое важное обстоятельство, отмеченное Массой, касается мероприятий Бориса Годунова по борьбе против Хлопка. В отличие от весьма уклончивой и общей фразы «Нового Летописца», что посылаемые царем против «разбойников» войска «ничего не могли с ними сделать», Масса рисует гораздо более реалистическую картину борьбы между восставшими холопами и царскими воеводами. По словам Массы, «против них царь послал отважного молодого человека Ивана Федоровича Басманова, и с ним примерно сотню лучших стрельцов, чтобы захватить тех воров (scelmen), но те воры скоро проведали о том и подстерегли его [Басманова со стрельцами] на узкой дороге посреди леса, окружили и перестреляли почти всех бывших с ним, и царя весьма опечалило, что так случилось с таким доблестным витязем (heit), и он повелел проявить рачение и тех разбойников (rovers) изловить, а изловив, повесить всех на деревьях на тех же самых дорогах»[156]. Таким образом, Масса разделяет во времени поход Ивана Басманова и окончательную расправу с восставшими, характеризуя первое из названных событий как победу восставших и поражение годуновских войск. Но если даже и не принять версию Массы в целом, она содержит в себе такую важную подробность, как то, что отряд Басманова попал в засаду, устроенную Хлопком, и именно поэтому и потерпел такое тяжелое поражение. Это показание Массы позволяет удовлетворительно объяснить, почему, несмотря на явное неравенство сил, восставшие чуть не одержали победу над царскими воеводами, хотя вместе с тем и рисует последних в очень невыгодном свете, как неумелых военачальников (чем и можно объяснить молчание об этом официального источника, каким является «Новый Летописец»).

Можно довольно отчетливо представить себе обстановку накануне восстания Хлопка и причины, это восстание вызвавшие.

Уже a priori следует предположить, что наступление феодалов на труд и свободу народных масс, выражавшееся в использовании обстановки голода для закабаления голодного населения и превращения закабаленных людей в своих холопов, не могло не вызвать соответствующей реакции со стороны холопов, в составе которых резко возросло количество недавно еще свободных людей. И если одних угроза голодной смерти заставляла жертвовать своей свободой и итти в кабалу, то более активные и решительные элементы пытались искать иного выхода из положения и находили этот выход прежде всего в бегстве на южные окраины Русского государства.

Эта часть Русского государства — Украинные и Польские города — в XVI в. обладала рядом своеобразных особенностей, обусловившихся тем, что Украинные и Польские города являлись районом интенсивной колонизации, причем правительство всячески стимулировало приток населения в эти места, вплоть до того, что использовало для колонизации Украинных городов такое средство, как ссылку туда преступников, предполагая (в указе 1582 г.)» что тот, кто «уличен будет в составе (подлоге. — И. С.) и в кромоле, и такого лихого человека казнити торговою казнью да сослати в козаки в Украйные города»[157]. По свидетельству Авраамия Палицына, правительство шло даже еще дальше в своей политике заселения русского Юга и допускало, что если «кто злодействующий осужден будет к смерти и аще убежит в те грады Полские и Северские, то тамо да избудит смерти своя»[158].

Это особое положение южных городов Русского государства привлекало туда и беглых холопов, так как именно здесь им было легче всего укрыться от розысков и превратиться в вольных людей.

Вопрос о бегстве холопов стоял весьма остро уже в 90-х годах XVI в., и закон 1 февраля 1597 г. специально уделяет внимание рассмотрению вопроса: «от которых бояр полные холопи, и кабальные, и приданые люди, и жены и дети побежали»[159].

Голод 1601–1603 гг. еще более обострил положение. Новгородские кабальные книги зарегистрировали целый ряд случаев бегства холопов от своих господ, причем характерным является то, что одни и те же условия вызывают прямо противоположную реакцию у более сильных по сравнению с более слабыми. Типичным в данном случае может явиться пример холопской четы Петровых. Давая на себя служилую кабалу, «заимщица Настасьица в распросе сказала: служила преж сего у Ивана у Никифорова сына Вышеславцова, а после тово служила у Михайла у Михайлова сына Шишкина, и Михайла Шишкин меня отпустил, а муж мой Гаврила при Михайле збежал»[160]. Так Гаврила Петров увеличил собой число беглых холопов, а его жена пошла в новую кабалу. Из показаний другого холопа мы узнаем, что он после 20-летней «службы» в холопах тоже «отходил прочь, гулял»[161]. Эти беглые холопы, «гулящие люди»[162], в огромных количествах скоплялись в голодные годы в южных районах Русского государства. Авраамий Палицын определяет количество беглых холопов в Украинных городах цифрой более чем в двадцать тысяч человек

Ряд обстоятельств еще более увеличивал в рассматриваемый период количество холопов, порвавших со своим[163] холопским состоянием и превратившихся в «гулящих людей».

А. И. Яковлев, анализируя социальный состав лиц, закабалявших холопов в голодные годы, приходит к выводу, что «работу по закабалению всего энергичнее и искуснее вела именно верхушка уездного дворянства»[164]. Но если мелкие и средние землевладельцы-дворяне жадно захватывали в свои руки разоренных голодом людей, превращая их в своих холопов, то несколько иную картину рисуют источники в отношении крупных землевладельцев, боярства.

Для бояр, в вотчинах которых жили многие десятки дворовых-холопов, содержание многочисленной челяди становилось во время голода делом) весьма невыгодным. Поэтому голодные годы характеризуются чрезвычайно любопытным явлением: массовым отпуском боярских холопов на свободу. Сообщающий об этом Авраамий Палицын добавляет, что часть из тех, кто «начаша своих рабов на волю отпускати», делали это «истинно», а иные действовали «лицемерством», и поясняет, что те, кто отпускали холопов «истинно», давали им отпускную, «лицемерницы же не тако, ино, токмо из дому прогонит»[165]. Этот маневр холоповладельцев, освобождая их от лишних ртов, сохранял за ними юридические права на изгнанных холопов и вместе с тем ставил таких холопов в особенно тяжелое положение, так как они не могли давать на себя кабалу другим лицам, будучи заподозреваемыми в бегстве от своих старых господ.

Правительство Бориса Годунова, сознавая опасность, какую таило в себе скопление больших масс холопов, брошенных их господами на произвол судьбы, пыталось бороться с этим явлением при помощи законодательных мероприятий, издав в августе 1603 г. специальный закон о холопах. Закон этот устанавливал, что холопы, которых их господа не кормят, «а велят им кормиться собою, и те их холопы помирают голодом», получают свободу: «велели тем холопем давати отпускные в Приказе Холопья суда»[166].

Это своеобразное «освобождение» холопов, изгнанных их господами, закон 1603 г. мотивировал тем, что иначе этих холопов нельзя закабалить вновь («а за тем их не примет никто, что у них отпускных нет»). Однако эффект от этого закона был совсем не тот, какого ожидало годуновское правительство. Легализуя положение холопов, брошенных их господами, он вместе с тем, несомненно, форсировал бегство на окраины Русского государства тех элементов, которые и под угрозой голодной смерти не хотели вторично бить челом в холопы.

Вопрос о холопстве в первые годы царствования Бориса Годунова имел еще одну и весьма существенную сторону. В ходе острой борьбы, которую Борис Годунов вел со своими политическими противниками из лагеря боярства, в нее оказались втянутыми и холопы, и притом двояким образом.

Как и Иван Грозный, Борис Годунов в качестве одного из средств борьбы против боярства применял опалы, сопровождавшиеся конфискациями боярских вотчин. Эта последняя мера коренным образом изменяла положение холопов, принадлежавших подвергшимся опале боярам: вся челядь опальных бояр распускалась на свободу, причем их запрещалось принимать в другие дома: «заповедь же о них везде положена бысть, еже не принимать тех опальных бояр слуги их никому же»[167].

Эти отпущенные холопы опальных бояр по-разному устраивали свою судьбу. Холопы-ремесленники, «хто ремество имеюще, тии кормящеся»[168], т. е. становились свободными ремесленниками. Но в составе боярской челяди имелась большая группа холопов, ходивших со своими господами на войну, составляя вооруженную свиту боярина[169]. Эта часть холопов — те, «иже на конех играющей», по образному выражению Авраамия Палицына, намекающего на то, что эти холопы входили в состав конных служилых полков, — пользовалась неожиданно полученной свободой для массового бегства в южные Украинные города: «во грады... Украиные отхождаху»[170].

Этим, однако, не исчерпывалось влияние на судьбы холопов политической борьбы, которой столь насыщены 90-е годы XVI в. и начало XVII в. Логикой борьбы холопы не только испытывали ее воздействие в качестве пассивного объекта, как один из видов боярской собственности, но и оказались непосредственно втянутыми в нее. В своей борьбе против боярства Борис Годунов попытался использовать в качестве активной силы и боярских холопов, поощряя доносы на бояр со стороны холопов и щедро награждая доносчиков. Эта мера, однако, оказалась обоюдоострой и не столько увеличила количество тайных агентов Бориса Годунова, сколько развязала противоречия внутри боярского двора, превратив доносы на бояр в одно из средств борьбы холопов против своих господ. Именно за это и осуждает Бориса Годунова «Новый Летописец»: «Людие же боярские всех дворов… начата умышляти всяк над своим болярином и зговоряхуся меж себя человек по пяти по шти, един идяше доводити, а тех поставляше в свидетелех, и те по нем такаху… И от такова ж доводу в царстве бысть велия смута»[171].

Так Экономические противоречия между холопами и феодалами переходили в открытую борьбу — сначала пассивную (в виде бегства холопов) или случайную (в форме «доводов» — доносов холопов на бояр), а затем и в борьбу политическую.

В этой обстановке восстание Хлопка выступает перед нами как закономерный продукт и прямое выражение всей совокупности социальных и политических условий, характеризующих классовую борьбу в Русском государстве конца XVI — начала XVII в.

То, что нам известно о восстании Хлопка, заставляет расценивать его как движение очень большой силы.

«Новый Летописец», говоря об огромных размерах, какие приняло движение Хлопка, обосновывает свою точку зрения указанием на два момента. Во-первых, на размер территории, охваченной восстанием: «Умножишась разбойство в земле Рустей, не токмо что по пустым местам проезду не бысть, ино и под Москвою быта разбои велицы». Вторая черта восстания Хлопка, отмечаемая «Новым Летописцем», — это наличие у восставших крупных сил, позволявших им успешно бороться против царских войск: «Царь же Борис, видя такое в земли нестроение и кровопролитие, посылаше многижда на них. Они же разбойники… противляхуся с посланными, и ничего им не можаху сотворити».

Оба эти утверждения «Нового Летописца» полностью соответствуют той картине восстания, которую можно получить на основании данных, имеющихся в разрядах.

В одной из разрядных книг — в так называемой Яковлевской разрядной книге — сохранилась запись, позволяющая проверить рассказ «Нового Летописца» и вместе с тем наполнить его конкретным содержанием.

Запись эта находится в составе разряда за 1603 г. (7111 г.) и имеет следующий вид:

«Того ж году посылал (царь Борис. — И. С.) дворян за разбойники:

В Володимир Олексея Фомина да Тимофея Матвеева сына Лазарева.

На Волок на Дамской Михаила Борисовича Шеина, да Олексея Иванова сына Безобразова.

В Вязьму князя Ивана Андреевича Татева да Офонасья Мелентьева.

В Можайск князя Дмитрия Васильевича Туренина.

В Медынь Ефима Вахрамеевича Бутурлина да Федора Петрова сына Окинфиева.

В Ржеву Ивана Никитича Салтыкова да Федора Жерепцова.

На Коломну Ивана Михайловича Пушкина»[172].

Сопоставление текста Яковлевской разрядной книги с «Новым Летописцем» не оставляет сомнения в том, что автор «Нового Летописца» строил свой рассказ именно на основе разрядных записей. Перечисленные в росписи города образуют как бы кольцо, окружающее Москву со всех сторон, причем такие города, как Коломна или Можайск, находятся в непосредственной близости от Москвы[173].

Текст Яковлевской разрядной книги подтверждает и достоверность сообщения Исаака Массы о том, что «дороги в Польшу и Ливонию сделались весьма опасными» от разбойников. Действительно, Можайск и Вязьма расположены как раз по основной дороге в Польшу, а Волок Ламский и Ржев — на дороге в Прибалтику.

Перечень городов, названных в Яковлевской разрядной книге, дает возможность конкретно представить себе территорию, охваченную восстанием. Оно охватило, таким образом, самые центральные районы Русского государства[174].

Яковлевская разрядная книга подтверждает и второе известие «Нового Летописца»: о многократной посылке Борисом Годуновым воевод против «разбойников» и о бессилии воевод подавить восстание. Простой перечень воевод, брошенных правительством Годунова на подавление восстания Хлопка, показывает, насколько крупные силы оказались вовлеченными в борьбу. К этому надо добавить, что в числе воевод, ходивших «за разбойники», оказываются такие известные лица, как князья И. А. Татев и Д. В. Туренин, М. Б. Шеин, И. Н. Салтыков и И. М. Пушкин.

Таким образом, уже на своем начальном этапе восстание Хлопка выступает перед нами как движение исключительно крупных масштабов.

Источники очень скудны данными, характеризующими формы, которые в восстании Хлопка приняла борьба холопов, поднявшихся против феодального гнета; они ограничиваются лишь трафаретными фразами о «разбоях» и «разбойниках»[175]. Однако некоторые выводы относительно характера борьбы восставших сделать все же можно.

Под фразой «Нового Летописца» — «в земле нестроении и кровопролитии» скрывается, конечно, вполне реальное содержание, разъясняемое дальнейшими словами летописца о том, что «воры… православных христиан посецаху и грабяху». Что эти действия восставших не были грабежами и убийствами обычного типа, а носили совершенно иной характер — характер расправы восставших холопов со своими господами (которых нетрудно угадать под «православными христианами»), — видно из поведения правительства Бориса Годунова во время восстания.

Выше, сопоставляя рассказ «Нового Летописца» о походе Ивана Басманова с версией об этом же событии, содержащейся в мемуарах Исаака Массы, мы констатировали тенденциозность летописца, пытающегося скрывать то, что рисует в невыгодном свете действия правящих классов во время восстания. Тем не менее даже и в том тенденциозном освещении, в каком история восстания Хлопка дошла до нас в изложении официальной летописи, она достаточно ясно показывает, насколько встревожено было правительство Бориса Годунова во время восстания.

Борису Годунову не удалось подавить движение в самом его начале, и карательные отряды, которые царь «многижда» посылал против Хлопка, терпели поражения один за другим. Это, а также тот факт, что восстание приближалось к самой Москве, заставило Бориса Годунова придать ему особо важное политическое значение и сделать вопрос о борьбе с восстанием предметом обсуждения Боярской думы. Это последнее обстоятельство (специально отмечаемое «Новым Летописцем») показывает всю серьезность обстановки, создавшейся в стране в результате восстания. Восстание Хлопка означало не только полный крах всей предшествующей политики Бориса Годунова по крестьянскому вопросу (напомним, что последний закон в этой области — о даче холопам отпускных — был издан всего лишь 16 августа 1603 г.), целью которой было устранить «в народе волнение велие» и не допустить открытого взрыва классовой борьбы, но и таило в себе реальную угрозу для самых основ социального строя Русского государства.

В этой обстановке решение Боярской думы — послать против Хлопка воевод «с многою ратью» — является вполне закономерным и понятным. Своевременность его, с точки зрения защиты интересов феодалов, показала борьба между Хлопком и ратью Ивана Басманова. Ценнейшей деталью рассказа «Нового Летописца» об этой битве является указание о том, что она произошла «близ Москвы». Сражение между восставшими холопами и царскими воеводами, развернувшееся в самом центре Русского государства, у стен его столицы, должно было оказать огромное воздействие на всю страну, независимо от исхода этого сражения[176].

Ожесточенность борьбы и геройство, проявленные в ней Хлопком и его товарищами, бившимися не на жизнь, а на смерть, — вот те основные черты, которые сохранил в своем рассказе о битве под Москвой «Новый Летописец».

Мы уже отмечали выше, что сопоставление версий «Нового Летописца» и Исаака Массы о походе Ивана Басманова подрывает доверие к рассказу «Нового Летописца» в этой его части. Официальный документ — запись в разрядной книге — не дает возможности разобраться в противоречивых показаниях источников и лишь кратко указывает, что «Иван Басманов тово лета на службе не был: тово лета Ивана Басманова убили разбойники»[177]. Но для общей характеристики восстания Хлопка подробности похода Ивана Басманова в конце концов являются лишь деталью, ничего не меняющей в общей картине этого движения. Гораздо существеннее другое сообщение «Нового Летописца» — о расправе с участниками восстания. Заключительная фраза рассказа «Нового Летописца» о том, что те участники восстания, которых не удалось захватить вместе с Хлопком в плен, «уйдоша на Украину и тамо их всех воров поимаша и повелеша перевешать», содержит в себе (хотя и в тенденциозном освещении) признание того факта, что участники восстания Хлопка бежали после разгрома движения в Украинные города, т. е. именно туда, куда обычно бежали все недовольные элементы. Что же касается утверждения летописца о том, что все бежавшие были схвачены и перевешаны, то еще С. Ф. Платонов указал, что «можно сомневаться в справедливости (этих) слов летописи»[178]. И восстание Болотникова, вспыхнувшее именно в Украинных городах, лучше всяких других доказательств опровергает благочестивый конец летописной истории о Хлопке.

Мы ничего не знаем о личности вождя восстания. Все, что можно сказать о Хлопке, — это то, что этимология его прозвища (Хлопа, Хлопко) ведет нас к той самой социальной группе, которая и составляет круг участников восстания Хлопка: к холопам, из среды которых, по-видимому, и вышел отважный вождь восстания 1603 г.

Присвоение Хлопку прозвища «Косолап» большинством историков (вплоть до учебника по истории СССР для средней школы, под редакцией А. М. Панкратовой) не имеет опоры в источниках и представляет собой хотя и остроумную, но ошибочную гипотезу Карамзина[179], отнесшего к Хлопку найденную им запись в Архивской переписной книге Посольского приказа 1614 г.: «Столп 112 году о задорех и о разбойникех, о Косолапе с товарищи»[180]. На отождествление Косолапа с Хлопком натолкнуло Карамзина, по-видимому, хронологическое совпадение даты «столпа» о Косолапе — «112 г.», т. е. 1603–1604 г., с временем восстания Хлопка — 1603 г. От внимания Карамзина, однако, ускользнуло то, что в той же самой Переписной книге 1614 г. имеется еще одна запись о Косолапе. Запись эта гласит: «Столп 106-го году о разбойнике о Карпунке Косолапе с товарыщи, которые побили торговых свейских немец»[181]. Открытие этой записи полностью устраняет возможность относить прозвище «Косолап» к Хлопку. Вместе с тем она объясняет и ту запись о Косолапе, которую ввел в оборот Карамзин. Очевидно, инцидент с ограблением шайкой Карпуньки Косолапа шведских купцов продолжал быть предметом дипломатической переписки между Россией и Швецией с 1598 г. (106) до 1604 г. (112). Инцидент этот трактовался в плане «задоров», как на тогдашнем дипломатическом языке назывались всякого рода пограничные инциденты[182]. Таким образом, «столп о Косолапе» не имеет никакого отношения к Хлопку.

Мы лишены возможности, по характеру сохранившихся данных о восстании Хлопка, решить вопрос о наличии (или отсутствии) связи между отдельными районами восстания. Мы не знаем, были ли эти районы как-либо связаны друг с другом или же движение в каждом отдельном районе было совершенно изолированным, локальным.

Точно так же у нас нет данных и для ответа на вопрос о том, в какой мере сам Хлопко, как личность, оказывал влияние на борьбу в том или ином районе (или же он был, как это думают некоторые, лишь предводителем одного из отрядов восставших холопов).

Одновременность восстания в целом ряде местностей Русского государства заставляет, однако, притти к выводу, что перед нами картина единого движения если не в смысле единства действий, то в том смысле, что восстания в отдельных местностях явились формой, в какой находило свое выражение развитие движения холопов 1603 г. Вместе с тем все то, что в источниках (и прежде всего в «Новом Летописце») говорится о самом Хлопке, заставляет признать, что первоначальный и главный центр движения холопов был связан именно с ним. Это видно в частности и из того, что поражение Хлопка позволило Борису Годунову подавить и все движение в целом.

Движение Хлопка явилось наиболее грозным предвестником восстания Болотникова. Но нарастание классовой борьбы шло и по другим направлениям.

Существенным элементом в общем процессе развития социального кризиса в Русском государстве в конце XVI — начале XVII в. являлась классовая борьба в городах. Правда, мы почти лишены — для времени, предшествующего восстанию Болотникова, — материалов, освещающих внутреннюю жизнь русского города. И если для 1608–1610 гг., например, есть такие замечательные источники по вопросу о классовой борьбе в городах, как грамоты о борьбе между верхушкой посада и городскими низами в Ярославле и других северных городах, или такие бесценные для историка материалы, как рассказ «Псковского летописца» о борьбе между «большими и меньшими» в Пскове, то для предшествующего периода мы не имеем ничего подобного. Поэтому картину социальной жизни и борьбы в русском городе накануне восстания Болотникова приходится воссоздавать по отдельным, порой случайным, упоминаниям источников, разделенным зачастую значительными хронологическими промежутками.

Первое, что следует отметить, говоря о русском городе конца XVI — начала XVII в., — это растущую политическую активность городского населения, посадских людей. В этом отношении показательными являются события 1584 и 1587 гг., когда «чернь Московская» и «торговые мужики» играли столь видную роль в борьбе между Борисом Годуновым и его политическими противниками.

В мае (по другим источникам — в апреле) 1584 г. «чернь Московская приступали к городу большему Кремлю, и ворота Фроловские выбили и секли, и пушку большую, которая стояла против Фроловских ворот, на Лобном месте, под город подворотили; и дети боярские многие на конех из луков на город стреляли». Правительство вынуждено было послать «ко всей черни», для уговоров, думного дворянина Михаила Андреевича Безнина[183] и дьяка Андрея Щелкалова, (которые «чернь уговорили и с мосту сослали», чем и водворили спокойствие в столице[184].

События весны 1584 г. интересны и важны для нас не столько в плане изучения борьбы между политическими группировками в правящих кругах Москвы[185], сколько тем, что исключительно ярко рисуют «московскую чернь» как мощную силу и активный фактор, пытающийся вмешаться в ход развертывавшихся перед ее глазами событий.

Еще большей остроты достигает борьба Московского посада в 1587 г., когда от «заворовавших» «торговых мужиков» московские власти «в Кремле городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили».

Свидетельствуя об активном участии городского населения Москвы в политической борьбе, события 80-х годов XVI в. не дают, однако, возможности проследить противоречия внутри самого населения Московского посада, вскрыть противоположность интересов городских низов и посадских верхов.

Принципиально иную черту внутренней жизни русского города сообщает «Повесть о Гришке Отрепьеве». Рассказывая о голоде 1601–1603 гг., автор «Повести», нарисовав картину ужасов голода («то бо есмь аз видех своима очима»), продолжает: «богатых домы грабили и разбивали и зажигали; тех людей имаху и казняху: овых зжигали, а иных в воду метали»[186].

Это замечательное свидетельство современника-очевидца, затерявшееся среди неисчерпаемых богатств «Примечаний» к «Истории государства Российского» Карамзина, вводит нас в совершенно иную социальную атмосферу: водораздел борьбы проходит уже не по линии «посад» — «правительство», а между «богатыми» и голодающими городскими низами, перекликаясь с такими явлениями, как восстание Хлопка[187]. В ином свете предстает и правительство Бориса Годунова. Знаменитая благотворительность царя Бориса, оказывается, сочеталась и дополнялась беспощадной расправой с голодными бунтами, вплоть до самых жестоких и демонстративных казней.

Дальнейшее нарастание социального и политического кризиса в стране не ослабляет, а еще более усиливает классовые антагонизмы в городах.

Поход на Москву Лжедмитрия I вызывает новый подъем борьбы городских низов Москвы. Как известно, этот авантюрист и ставленник польской шляхты широко использовал в своей борьбе за московский престол «царистскую психологию» народных масс, их мечты о «хорошем царе». Но призывы Лжедмитрия к борьбе против Бориса Годунова по-своему истолковывались городскими низами. Разрядные записи за 1605 г. сохранили очень ценные материалы, характеризующие позицию московского «мира», «мужиков», в дни, когда Самозванец приближался к Москве. Приезд в Москву агентов Лжедмитрия, Гаврилы Пушкина и Наума Плещеева, с грамотой Самозванца, призывавшей москвичей целовать ему крест, явился толчком для выступления московских городских низов, направленного против феодальной знати и богатой верхушки посада. События приняли такой оборот совершенно неожиданно и стихийно: «Гаврило Пушкин да Наум Плещеев, приехав к Москве с прелестными грамотами сперва в Красное село и собрався с мужики, пошли в город, и пристал народ многой, и учали на Лобном месте грамоты честь, и послали в город по бояр. И на Лобном месте Богдан Белской учал говорить в мир: яз за царя Иванову милость ублюл царевича Дмитрия, за то и терпел от царя Бориса. И услыша то, и досталь народ возмутился и учали Годуновых дворы грабить; а иные воры с миром пошли в город, и от дворян с ними были, и государевы хоромы и царицыны пограбили»[188].

Таким образом, московский «мир», «мужики», «народ» превратили церемонию присяги Самозванцу в поход против бояр и расправу с ними, причем «народ возмутился» далеко не против одних Годуновых. Из другой записи об этих событиях мы узнаем, что в тот день, когда «на Москве бояре и всякие люди Ростриге крест целовали...», «и тово ж дни в суботу миром, всем народом грабили на Москве многие дворы боярские, и дворянские, и дьячьи, а Сабуровых и Вельяминовых всех грабили»[189].

Внимательный наблюдатель Исаак Масса дает в своих записках ценный комментарий к этим событиям 1 июня 1605 г. По его словам, бояре в Москве «чрезвычайно страшились простого народа (gemeyn peupel), который был нищ и наг и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей в Москве, так что воистину в Москве более страшились жителей, нежели неприятеля или дмитриевцев. Ибо почти все они, то-есть главные начальники, получали письма от Дмитрия, но не подавали вида и ожидали его прибытия или посланий к народу, чтобы каждому приказать, что надлежит делать»[190]. Таким образом, перед нами чрезвычайно рельефная картина: изменники-бояре, тайно связанные с Самозванцем и больше всего боящиеся восстания городских низов, «простого народа», и народные массы, жаждущие расправиться со своими угнетателями и истолковывающие падение годуновской династии как наступление благоприятного момента для сведения счетов со своими классовыми врагами.

Противоположность позиций городских низов и феодальной знати в отношении к политическим событиям отчетливо выступает и в ходе дальнейшего развертывания событий, особенно ярко проявившись во время восстания 17 мая 1606 г. против Лжедмитрия I и поляков. Для этого события мы обладаем ценными показаниями другого очевидца, епископа Елассонского Арсения, оставившего в своих мемуарах описание восстания 17 мая 1606 г. Арсений, подобно Исааку Массе, изображает позицию народных масс Москвы диаметрально противоположной позиции боярства: «Народ Московский, без согласия великих бояр, бросился на поляков и многих бояр, боярынь, многих благородных детей и многих воинов умертвил и отнял у них имущество и оружие их. Великие бояре и дьяки двора и писцы с великим трудом и усилием успокоили неразумный народ, так как он намеревался стереть с лица земли всех пришедших из Польши»[191]. Это свидетельство Арсения представляет особый интерес, так как выявляет противоположность позиций народных масс и боярства в отношении борьбы с польской интервенцией.

Наконец, для времени, непосредственно предшествующего восстанию Болотникова, очень важен для характеристики положения внутри города известный рассказ Конрада Буссова об обстоятельствах избрания царя Василия Шуйского. Говоря о том, как Василий Шуйский стал царем, Буссов подчеркивает огромное значение в этих событиях городского населения Москвы, «пирожников и сапожников» (Piroschnicken und Saposchnicken), будто бы поднесших Шуйскому царскую корону[192]. Не касаясь в плане настоящей работы вопроса о том, насколько соответствует действительности версия Буссова (конечно, решающее значение в избрании Василия Шуйского имели другие силы), следует, однако, подчеркнуть ценность рассказа Буссова в том смысле, что он содержит признание со стороны очевидца значения в это время в Москве городских низов и их позиции в том или ином политическом событии.

Так растущий антагонизм между феодальными господами и верхушкой торгового посада, с одной стороны, и городскими людьми — с другой, подготовлял ту позицию, которую города заняли в ходе восстания Болотникова.