Восстание Болотникова 1606–1607

Глава третья Начало восстания

Обстоятельства зарождения восстания. Смена Василием Шуйским воевод по городам. События в Путивле. Роль князей А. И. Бахтеярова-Ростовского и Г. П. Шаховского в событиях, связанных с началом восстания. М. Молчанов. Социальный состав участников восстания. Роль холопов в восстании. Участие крестьян в восстании. Комарицкая волость и ее роль в момент зарождения восстания. Роль казаков, стрельцов и городских низов в восстании.

Источники не дают возможности точно датировать дату начало восстания Болотникова. Почти все главнейшие источники — и русские и иностранные — лишь в общих выражениях связывают начало восстания с воцарением Василия Шуйского, не уточняя во времени самого момента возникновения восстания[193].

Из русских источников наиболее полно начальный момент восстания Болотникова описывается в разрядных записях: «А как после Розстриги сел на государство царь Василей, и в Польских, и в Украиных, и в Северских городех люди смутились и заворовали, креста царю Василью не целовали, воевод почали и ратных людей побивать и животы их грабить, и затеели бутто тот вор Рострига с Москвы ушол, а в его место бутто убит иной человек. В Борисове городе убили Михаила Богдановича Сабурова; в Белегороде убили княз(я) Петра Ивановича Буйносова; а с Дивен Михайло Борисович Шеин утек душою и телом, а животы ево и дворянские пограбили»[194].

Эта общая картина зарождения восстания может быть конкретизирована и дополнена рядом моментов. По-видимому, толчком к началу восстания послужила замена Шуйским в городах старых воевод новыми. «Новый Летописец», полемически заостряя свой рассказ о посылке Шуйским новых воевод в города, расценивает это мероприятие как форму мести Шуйского своим политическим противникам (в нарушение обещания, данного им в «крестоцеловальной грамоте», не мстить за прошлую политическую деятельность): «Царь же Василей вскоре по воцарении своем, не помня своего обещания, начат мстить людем, которые ему грубиша, бояр, и думных диаков, и стольников, и дворян многих разосла по городом, по службам, а у иных у многих вотчины и поместья поотнима»[195].

Можно думать, однако, что смысл этой смены воевод не ограничивался желанием Шуйского расправиться со своими политическими противниками путем рассылки их по городам воеводами. Наряду с этим Шуйский, несомненно, имел в виду и другое: удаление из состава воевод сторонников Лжедмитрия I. Так, по крайней мере, изображает этот акт Шуйского английское донесение о восстании Болотникова.

Английский документ вообще чрезвычайно важен для выяснения обстановки и обстоятельств начала восстания Болотникова. Автор донесения так описывает начальный момент восстания: «Нынешний государь Василий Иванович, достигнув власти по праву наследования и соответственно утвержденный по избранию его боярством, дворянством и общинами Москвы, вскоре после смерти Димитрия и торжества своей коронации начал смещать и назначать воевод и начальников во всех областях и городах своих владений, и в числе других послал воеводу в важный город, называемый Путивль, и отправил немедленно вслед за ним дворянина привести к присяге население этого города на верность ему. Этот дворянин, встретившись с одним особенным фаворитом прежнего государя по имени Молчанов (который, бежав туда, отклонил многих дворян и солдат тех мест от признания нынешнего государя), был соблазнен им таким образом и перешел на их сторону в знак протеста против того великого угнетения, которое терпели от Москвы окраины и отдаленные места России, что выразилось прежде всего в убийстве их царевича, а затем в избрании нового царя без уведомления их о причинах низложения первого и без запроса о их согласии на избрание последнего. Вследствие этого они воспользовались случаем, чтобы отказаться от верноподданнической присяги, и решили потребовать у Московских (властей) отчета о прежних деяниях. И они поступили так еще более потому, что Димитрий за особые заслуги освободил эту область от всех налогов и податей в течение 10 лет, что было целиком потеряно с его смертью. Новый воевода, противодействовавший этому заговору, был убит, а для получения лучшей поддержки своих начинаний они пустили слух, что Димитрий еще жив и просил их восстановить его на царство. Этот слух среди недовольного и мятежного люда имел такой поразительный успех, что большинство городов в этой части страны отказались от своей присяги нынешнему государю и принесли новую присягу предполагаемому в живых Димитрию, что заставило (нынешнего) государя собрать силы и выставить войско»[196].

При всей исключительной важности приведенного текста очень трудно дать исчерпывающую историческую оценку и критику английского документа с точки зрения достоверности содержащихся в нем данных. Так обстоит, например, дело с известием о том, что Лжедмитрий I освободил южные области Русского государства от всех налогов и повинностей. Точность и определенность этого свидетельства английского документа заставляют отнестись к данному сообщению с большим вниманием. Правда, русские источники молчат об этом. Но подобное мероприятие Лжедмитрия I вполне возможно и даже вероятно, особенно если допустить, что такое мероприятие было осуществлено (вернее сказать, провозглашено) Лжедмитрием еще до занятия им Москвы, когда Самозванец находился в Путивле[197].

Но и будучи уже в Москве, Лжедмитрий I предпринимал ряд попыток путем определенных мероприятий в области внутренней политики укрепить свои позиции в стране. Из этих действий Самозванца наибольший интерес в данном случае представляет массовая раздача Лжедмитрием I земель и жалования служилым людям. Сообщающий об этом «Карамзинский Хронограф» видит в этом акте стремление Самозванца «всю землю прелстити и будто тем всем людем милость показати и любим быти»[198].

В ряду подобных мероприятий Лжедмитрия I могло быть и то, о котором сообщает английский документ. Есть один намек в источниках, делающий такое предположение возможным. В десятне Елецкого уезда сохранилось известие о том, что в Елецком уезде не пахалась государева десятинная пашня с 1604 по 1616 г.: «За войною и за смутою, что Елец по многие годы был в смуте и в непослушанье»[199]. Как известно, «государева десятинная пашня» являлась в южных уездах Русского государства одной из основных и самых тяжелых повинностей населения[200]. Тот факт, что в Елецком уезде ее перестали пахать как раз со времен Лжедмитрия I, мог бы быть вполне удовлетворительно объяснен исходя из известия английского документа об освобождении Лжедмитрием I населения южных уездов «от налогов и податей».

Второй из мотивов, которыми английское донесение объясняет восстание южных районов против Шуйского: протест против «убийства их царевича» и избрание нового царя «без уведомления их о причинах низложения первого и без запроса о их согласии на избрание последнего», — представляет интерес в том отношении, что полностью совпадает с версией о причинах восстания Северской земли против Шуйского, которую передает в своих записках Паэрле[201].

Всего важнее для выяснения обстоятельств возникновения восстания Болотникова, однако, то, что английское донесение сообщает относительно смены воевод. Английский документ прямо говорит, что Шуйский «начал смещать и назначать воевод» по городам и одновременно приводить к присяге население этих городов. Именно эти действия нового царя и вызвали восстание. Что касается посылки Шуйским по городам специальных лиц для приведения населения к присяге, то это с бесспорностью устанавливается как документальными, так и иными источниками. Именно таким лицом являлся Гаврило Шипов, посланный в Путивль[202].

Сохранилась царская грамота черниговскому воеводе князю А. А. Телятевскому, извещающая его о посылке в Чернигов записи, по которой черниговцы должны были присягать Василию Шуйскому[203]. Такая же «государева грамота» о воцарении Шуйского «пришла в Астрахань»[204].

Факт посылки царем Василием «по всем городом бояр и окольничих и стольников приводити к крестному целованию» отмечается и «Новым Летописцем»[205]. Наконец, Исаак Масса указывает, что южные города Русского государства «возмутились и убили гонцов», привезших извещение о воцарении Василия Шуйского[206].

Сложнее обстоит дело с вопросом о смене воевод. Историографическая традиция здесь ведет свое начало от Карамзина, подкрепившего известие «Нового Летописца» о рассылке Шуйским воевод по городам данными разрядов, указав конкретные случаи посылки Шуйским воевод — бывших сторонников Лжедмитрия I. Это построение Карамзина принял и Соловьев[207] и, позднее, Платонов[208]. Однако политика Шуйского в вопросе о воеводах если и включала в себя момент мести Шуйского его врагам, тем не менее не может быть сведена к одной лишь расправе царя с своими политическими противниками. Разрядный список воевод по городам, откуда Карамзин взял данные о посылке на воеводство князя В. М. Рубца-Мосальского, А. Власьева, М. Г. Салтыкова, Б. Я. Бельского, не исчерпывается названными лицами, политическая деятельность которых при Лжедмитрии I дала основание Карамзину рассматривать назначение их воеводами как форму политической ссылки[209]. Наряду с перечисленными лицами воеводой в город Орешек, например, был послан князь И. И. Курлятев, назначение которого на этот пост нет никаких оснований рассматривать как форму репрессии. Как видно из дипломатической переписки правительства Шуйского со шведами, князь И. И. Курлятев в качестве воеводы города Орешка играл видную роль в дипломатических переговорах 1606–1607 гг., являясь, таким образом, лицом, которому правительство Шуйского доверяло столь ответственные дела, как представительство Русского государства в переговорах с иностранными государствами[210].

Точно так же и назначение Ф. И. Шереметева воеводой в Астрахань (точнее, подтверждение назначения, сделанного еще Лжедмитрием I) преследовало цели не ссылки политически нежелательного лица, а прямо противоположные: замену сторонника Лжедмитрия I, князя И. Д. Хворостинина, сторонником Василия Шуйского — Ф. И. Шереметевым.

Можно привести еще пример смещения Шуйским политически враждебных ему лиц из числа воевод по городам. Так, несомненно по политическим мотивам был смещен (около августа 1606 г.) арзамасский воевода Б. И. Доможиров, получивший воеводство при Лжедмитрии I (см. ниже).

Возвращаясь к вопросу о назначении воеводами князя В. М. Мосальского, А. Власьева, М. Г. Салтыкова и Б. Я. Бельского, следует сказать, что и здесь дело обстоит значительно сложнее, чем это изображается в «Новом Летописце». Если вопрос о ссылке в Уфу А. Власьева не вызывает сомнений (В. Диаментовский указывает, что А. Власьев «вскоре после смерти Дмитрия был послан в опале в Сибирь»)[211], то вряд ли ссылкой являлось назначение казанским воеводой Б. Я. Бельского.

Благодаря нескольким грамотам, сохранившим имена казанских воевод, мы имеем возможность более точно представить себе обстоятельства смены и назначения воевод в Казани. При Лжедмитрии I воеводами в Казани были С. А. Волосский и князь М. С. Туренин. Грамота Лжедмитрия I от 28 января 1606 г., адресованная «в нашу отчину в Казань боярину нашему и воеводам Степану Александровичи) Волосскому да князю Михаилу Самсоновичу Туренину»[212], с бесспорностью устанавливает состав казанских воевод. Воцарение Василия Шуйского не привело к смене воевод в Казани. Сохранилась ввозная грамота на поместье некоему Матвею Бруткову, выданная 13 июля 1606 г., по указу Шуйского казанскими воеводами С. А. Волосским и князем М. С. Турениным[213]. Примерно до того же времени Б. Я. Бельский оставался воеводой в Новгороде, как это видно из грамоты Василия Шуйского от 2 июля 1606 г., адресованной «в Новгород боярину и воеводе князю М. П. Катыреву-Ростовскому и оружничему и воеводе Б. Я. Бельскому»[214].

Этими документальными данными опровергается свидетельство о казанских воеводах «Карамзинского Хронографа». В этом источнике, в рассказе о походе «царевича» Петра-Илейки из Астрахани, по Волге, к Москве, имеется эпизод о том, как зашедшим по Волге «выше Свияжскова» казакам, узнавшим об убийстве Лжедмитрия I, удалось проскочить обратно по Волге мимо Казани, обманув казанских воевод ложным «челобитьем» о том, что они, казаки, сами готовы выдать «царевича» Петра. В этом рассказе казаки били челом «государевым бояром Василию Петровичу Морозову да Богдану Яковлевичу Белскому»[215]. Но в это время (примерно июнь 1606 г.; к этому моменту до Свияжска уже должно было докатиться известие о событиях 17 мая 1606 г.) в Казани не было ни Б. Я. Бельского (находившегося еще в Новгороде), ни В. П. Морозова[216].

Можно думать поэтому (если изложенный эпизод с казанскими воеводами действительно имел место), что автор «Карамзинского Хронографа» ошибочно отнес к 1606 г. воеводство В. П. Морозова и Б. Я. Бельского, приписав им участие в событиях, где действующими лицами являлись их предшественники.

И С. А. Волосский и князь М. С. Туренин получили воеводство в Казани уже при Лжедмитрии. Их предшественники — князь И. И. Голицын и В. Я. Кузьмин-Караваев — находились в Казани еще 29 июня 1605 г. Именно они принимали от приставов сосланных Лжедмитрием I в Казань Сабуровых[217]. Но уже в октябре 1605 г. казанскими воеводами являются С. А. Волосский и князь М. С. Туренин[218].

Очевидно, С. А. Волосский и князь М. С. Туренин стали казанскими воеводами в связи с общей сменой воевод по городам, произведенной Лжедмитрием. В разрядах отмечается, что «как Рострига пришол к Москве и царским венцом венчался, и тово году послал воевод по городом»[219]. Нет возможности ответить на вопрос о том, какими мотивами было вызвано назначение в Казань князя М. С. Туренина. Но относительно первого казанского воеводы, С. А. Волосского, весьма интересные данные сохранились в материалах миссии монахов-кармелитов, посланных папой в Персию и оказавшихся в Казани весной 1606 г., предварительно побывав в Москве и заручившись покровительством Лжедмитрия I[220].

П. Пирлинг следующим образом излагает рассказы кармелитов о казанском воеводе: «Воеводой был, по словам кармелитов, брат валахского господаря, посетивший когда-то Рим и бежавший потом в Россию, спасаясь от преследований турок. Исполняя полученные им из Москвы приказания, он дал кармелитам удобное помещение и предложил свои услуги. Казалось бы, чего лучшего желать? Но пришло известие о майском перевороте, и внезапно все переменилось. Казанский воевода перешел на сторону Василия Шуйского и стал приводить своих подчиненных к присяге. Пришли послания из Москвы с обличением Самозванца: ему ставили в укор сношения с Римом и потворство латинянам. Тем самым положение кармелитов сделалось очень щекотливым. Прежняя любезность воеводы исчезла; он чуял недоброе и остерегался. В самом деле, вскоре подоспел указ из Москвы о задержании кармелитов в Казани»[221]. Из всей этой красочной картины с бесспорностью следует, что «брат валахского господаря», ставший в 1603 г. русским боярином[222], а в 1605 г. получивший из рук Лжедмитрия I пост первого казанского воеводы, оказался весьма скомпрометированным в глазах правительства Василия Шуйского[223], несмотря на все свои попытки демонстрировать лояльность в отношении нового царя.

Мы не знаем, долго ли еще оставался С. А. Волосский воеводой в Казани[224]. Но нам представляется весьма вероятным связать назначение Б. Я. Бельского казанским воеводой со смещением с этого поста С. А. Волосского[225].

Если это так, то назначение Б. Я. Бельского в Казань было не проявлением «мести» Василия Шуйского ему, а, напротив, являлось актом, преследующим цель заменить политически сомнительного С. А. Волосского более надежным лицом. Надо сказать, что деятельность Б. Я. Бельского в Казани рисует его как исключительно лояльного человека по отношению к Шуйскому. «Новый Летописец» в главе «О измене градов», указывая, что «грады все Московского государства от Москвы отступиша», и отмечая, что лишь «немногие же грады стоя в твердости», на первом месте среди этих оставшихся верными Шуйскому городов помещает Казань[226]. Напротив, позиция, занятая Б. Я. Бельским в отношении Тушинского вора, отличалась крайней враждебностью, и он был убит в 1611 г. за призыв к казанцам «Вору креста не целовати»[227].

Рассмотрение материалов, связанных с казанскими воеводами, заставляет, таким образом, критически отнестись к той интерпретации воеводских назначений после воцарения Василия Шуйского, какую мы находим в «Новом Летописце». Казанские материалы (как и другие отмеченные выше факты, связанные с назначением Шуйским воевод) ведут нас скорее к сообщению английского документа о том, что Шуйский «начал смещать и назначать воевод», обязывая к рассмотрению вопроса о воеводах конкретно, применительно к данному городу и лицу.

Из всех городов наиболее важным для выяснения обстоятельств начала восстания Болотникова является, конечно, Путивль. Английское донесение связывает начало восстания в Путивле со сменой путивльских воевод и приведением путивльцев к присяге Василию Шуйскому. При этом, как мы видели, роль зачинщика восстания английский документ приписывает «дворянину», посланному в Путивль для приведения путивльцев к присяге, но по дороге в Путивль соблазненному Молчановым и перешедшему на сторону противников Шуйского. Напротив, «новый воевода» Путивля изображается в английской записке верным Шуйскому: «Новый воевода, противодействовавший этому заговору, был убит». В этом свидетельстве английского документа очень много ценного, но вместе с тем имеется и ряд ошибок и неточностей. Автор английского донесения совершенно верно связал начало восстания в Путивле со сменой там воевод, точно так же как отметил и факт убийства воеводы жителями Путивля за отказ от перехода на их сторону. Мы не имеем возможности проверить правильность утверждения английского документа о роли в событиях посланца Шуйского. Но самый факт посылки в Путивль такого лица подтверждается цитированной уже нами грамотой-наказом Г. Шипову[228]. Особенно ценной в английском известии является характеристика роли Молчанова, выступающего в этом источнике в качестве главного вдохновителя «заговора» против Шуйского. Однако, правильно связав события в Путивле со сменой воевод, автор английского донесения перепутал политические позиции старого и нового путивльских воевод. В действительности сторонником Шуйского остался и был за это убит старый воевода князь А. И. Бахтеяров-Ростовский. Изменил же Шуйскому как раз новый посланный им в Путивль воевода князь Г. П. Шаховской.

Ход событий в Путивле достаточно подробно отражен в разрядах. Смена воевод в Путивле отмечена следующей записью: «В Путимле князь Ондрей Иванович Бахтеяров-Ростовской да [Иван Григорьевичь Ловчиков, да голова Петр Денисьев сын Юшков; и князь Ондрею велено быть к Москве, и оне выехать не успели: побили за то, что Вору креста не целовали], а на их место княз(ь) Григорей Петровичь Шеховской да Истома Иванов сын Михнев»[229].

Итак, князь А. И. Бахтеяров-Ростовский был убит за отказ целовать крест «Вору», т. е. в представлении путивльцев — «царю Димитрию».

Карамзин, пытаясь объяснить смену воевод в Путивле, называет князя А. И. Бахтеярова-Ростовского «честным, но, может быть, не весьма расторопным и смелым»[230].

Такая оценка личности князя Бахтеярова, однако, опровергается теми данными, которые имеются о князе Бахтеярове в разрядах[231]. Из этих данных следует, напротив, что князь А. И. Бахтеяров рассматривался еще правительством Бориса Годунова как лицо, способное действовать в ответственной и сложной обстановке. Одна из разрядных записей сохранила очень важный факт, характеризующий борьбу классов в южных районах Русского государства. Осенью 1604 г. («лета 7113 году при царе Борисе») «приходили на Орловские места войною Околенские волости мужики и кромчаня. И головы Григорей Микулин да Истома Михнев с Орла посылали на них посылку Самоила Лодыженскова с сотнею, и мужиков побили»[232]. К этому известию нам еще придется неоднократно возвращаться. В данной связи, однако, важно отметить то, что именно в этот момент князь А. И. Бахтеяров-Ростовский был назначен воеводой в Орел: «А после тово велел государь быти на Орле воеводою князю Ондрею княж Иванову сыну Бахтеярову-Ростовскому»[233].

Каким образом князь А. И. Бахтеяров-Ростовский стал воеводой в Путивле, в источниках нет указаний. Путивль перешел на сторону Лжедмитрия I, когда там были воеводами М. И. Салтыков и князь В. М. Рубец-Мосальский[234]. После воцарения Лжедмитрия в Москве в Путивль был назначен И. И. Загрязский[235]. по-видимому, князь А. И. Бахтеяров-Ростовский сменил в Путивле именно И. И. Загрязского, относительно которого имеется известие, что он осенью 1605 г. или весной 1606 г. был занят на постройке судов (для подготовлявшегося Лжедмитрием I похода против крымцев?)[236]. Об этом можно заключить из того, что князь А. И. Бахтеяров-Ростовский упоминается во втором списке воевод времени Лжедмитрия I, когда Лжедмитрий I произвел перемещение ряда воевод (посланный первоначально в Белгород князь Д. И. Мезецкий был возвращен в Москву; на его место был переведен князь П. И. Буйносов-Ростовский, ранее посланный Лжедмитрием I в Ливны; в Ливны же был переведен из Новгорода-Северского А. Р. Плещеев). В этом списке воевод, относимом в разрядных записях к 7114 году (т. е. ко времени после 1 сентября 1605 г.), в Путивле воеводой значится уже князь А. И. Бахтеяров-Ростовский (хотя и без прямого указания на то, что он сменил И. И. Загрязского)[237].

То, что князь А. И. Бахтеяров-Ростовский воеводствовал при Лжедмитрии I, само по себе не может служить показателем его лояльности по отношению к Лжедмитрию I. Ибо и Лжедмитрий I применял рассылку воевод по городам в качестве средства борьбы со своими противниками: «А которые царю Борису служили, многих разослали по службам по городом»[238]. Но во всяком случае очевидно, что с воцарением Шуйского князь А. И. Бахтеяров-Ростовский занял позицию твердой поддержки нового царя. Поэтому приказание ему: «быть к Москве», следует рассматривать или в плане приближения князя Бахтеярова-Ростовского к царскому двору, или как возвращение из «ссылки». Однако события в Путивле опередили планы Шуйского, и князь Бахтеяров был убит.

Ценный штрих к последней главе биографии князя А. И. Бахтеярова-Ростовского сообщает «Новый Летописец». Перечисляя имена воевод, «побитых» во время восстания Болотникова, летописец помещает князя А. И. Бахтеярова-Ростовского среди тех воевод и дворян, «коих имали на бою»[239].

Таким образом, князь А. И. Бахтеяров-Ростовский, посланный на воеводство в Орел в обстановке «войны» между «мужиками» и годуновскими войсками, остался до конца последовательным защитником интересов крепостников-феодалов и один из первых был подвергнут расправе восставшими народными массами.

Совершенно иной тип политика представляет собой князь Г. П. Шаховской. Смерть Лжедмитрия I застает князя Г. П. Шаховского в Москве, где он принимал участие в церемонии свадьбы Лжедмитрия I в качестве одного из «поезжан» свадебного «поезда»[240]. Вместе со своим отцом, князем П. М. Шаховским, Г. П. Шаховской принадлежал к числу наиболее активных сторонников Лжедмитрия I. Князь Шаховской-старший перешел на сторону Лжедмитрия I, будучи черниговским воеводой (в отличие от другого черниговского воеводы, Н. С. Воронцова-Вельяминова, отказавшегося целовать крест Самозванцу и убитого им за это)[241]. Вместе с отцом на сторону Лжедмитрия I перешел и Г. П. Шаховской. Выше мы уже отмечали тот факт, что князь Г. П. Шаховской еще до прихода Лжедмитрия I в Москву посылался им «на время из Путивля» воеводой в Белгород. Позднее князь Г. П. Шаховской фигурирует в разрядных записях времени Лжедмитрия I в качестве воеводы в Курске в том же списке воевод, в котором князь А. И. Бахтеяров-Ростовский значится воеводой в Путивле[242]. Как и когда князь Г. П. Шаховской попадает в Москву, источники не говорят. Можно думать, что это стоит в связи с успехами его отца, пожалованного Лжедмитрием I в бояре[243].

Данные источников о дальнейшей деятельности князя Г. П. Шаховского весьма противоречивы и частью вызывают сомнения в их достоверности.

Буссов сообщает в своих записках: «Князь Григорий Шаховской во время мятежа, когда был убит царь Димитрий, бежал из Москвы в Путивль вместе с двумя поляками, одетыми в русское платье»[244]. Это известие по-разному расценивалось исследователями. Карамзин считал его «ложным»[245]. Отвергнув версию Буссова, Карамзин положил в основу своего изложения данные разрядов, истолковав разрядную запись о воеводах в Путивле как доказательство того, что князь Шаховской сумел «снискать доверенность» Василия Шуйского и был им «послан воеводою в Путивль, на смену князю Бахтеярову»[246]. Соловьев, приняв тезис Карамзина о том, что князь Г. П. Шаховской не бежал в Путивль, а был послан туда на воеводство Шуйским, рассматривает, однако, назначение Шаховского в Путивль как ссылку «за преданность Лжедмитрию». Вместе с тем Соловьев признает достоверность свидетельства Буссова в той части, которая касается похищения Шаховским «государственной печати»[247]. Костомаров идет еще дальше в стремлении примирить рассказ Буссова с данными разрядной книги и других источников и строит следующую схему: «Когда Димитрия убили, Шаховской, во время всеобщей суматохи, похитил царскую печать. Не зная этого, Шуйский, тотчас по своем воцарении, послал его в Путивль. Шаховской взял с собою двух человек; один из них, как оказалось после, был русский, по прозвищу Молчанов; другой — какой-то поляк. Некоторые говорят, что Шаховской с этими лицами бежал из Москвы, но это ошибка. Из разрядных книг видно, что он не бежал, а послан был царем на воеводство»[248]. Платонов, напротив, занимает скептическую позицию в отношении рассказа Буссова о князе Г. П. Шаховском, называя его «немного баснословным»[249].

Я полагаю, что вопрос о князе Г. П. Шаховском решается разрядной записью. В основе приведенной выше записи об убийстве князя А. И. Бахтеярова-Ростовского, несомненно, лежит официальная запись в разрядах, которая может быть восстановлена примерно в следующем виде: «В Путивле князь Ондрей Иванович Бахтеяров-Ростовский, да Иван Григорьевичь Ловчиков, да голова Петр Денисьев сын Юшков; и князь Ондрега да Ивану Ловчикову велено быть к Москве; а на их место князь Григорей Петрович Шеховской да Истома Михнев». Эта первоначальная запись (обычная в разрядных книгах для случаев смены воевод)[250] была затем дополнена подробностями о судьбе князя А. И. Бахтеярова-Ростовского, но легко выделяется из дошедших до нас редакций. Но отсюда следует, что отозвание князя А. И. Бахтеярова-Ростовского в Москву и назначение князя Г. П. Шаховского в Путивль были взаимно обусловлены и произведены были одним и тем же актом Шуйского. Косвенным подтверждением разрядной записи о назначении Г. П. Шаховского в Путивль может служить факт назначения его родственника, князя М. И. Шаховского воеводой в Устюжну-Железопольскую в июне 1606 г.[251] Это назначение делает вероятным предположение о том, что и князь Г. П. Шаховской был около этого времени назначен воеводой в Путивль. Но направившись туда представителем Шуйского, князь Г. П. Шаховской в Путивле поднял борьбу против нового царя. Нет оснований не верить «Новому Летописцу», квалифицирующему князя Г. П. Шаховского как «всей крови заводчика»[252] и рассматривающему «измену» Путивля Шуйскому как результат деятельности Г. П. Шаховского («Первое же зачало крови християнские князь Григорей Шеховской измени царю Василью со всем Путимлем и сказа путимцам, что царь Димитрей жив есть, а живет в прикрыте: боитца изменников убивства»)[253].

Что касается версии Буссова о бегстве князя Г. П. Шаховского, то она, несомненно, возникла на почве широко распространившихся после убийства Лжедмитрия I слухов о бегстве из Москвы нескольких лиц, среди которых якобы был и спасшийся «царь Димитрий». Так, по словам Маржерета, «русские... уверяя в спасении Димитрия от смерти, рассказывают, что, едва миновала полночь, по царскому повелению взяты были три коня турецкие, которые впоследствии неизвестно куда девались, что Шуйский, допрашивая того, кто отпустил коней, замучил виновного до смерти» и т. д.[254] Ту же версию передает и известная изданная в Кельне в 1608 г. анонимная брошюра «Московская трагедия, или рассказ о жизни и смерти Димитрия»: «В то именно время, когда распространилась молва об убиении Димитрия, был слух, что, хотя и были исследованы все углы дворца, но не могли, однако, найти четырех лошадей, которые неизвестно кем были увезены. Что если Димитрий, обнаружив козни русских, сел на коней с немногими провожатыми и, таким образом, избегнул опасности?»[255] В поздней компиляции, изданной А. А. Титовым как «дневник Мартына Стадницкого», этот рассказ о таинственном бегстве на царских лошадях связывается уже и с именем князя Г. П. Шаховского, которого автор сочинения неожиданно объявляет «ложным Димитрием»: «Человек этот был ложный Димитрий и Расстрига; его звали, по словам москвичей, Григорием Шаховским. Пользуясь смятением, он вывел из конюшни нескольких царских лошадей и бежал к Польской границе»[256].

Можно думать, что реальной основой слухов о бегстве Лжедмитрия (и князя Шаховского) являлось действительно имевшее место после убийства Лжедмитрия I бегство М. Молчанова.

Рассматривая события, относящиеся к начальному моменту восстания Болотникова, нельзя не коснуться вопроса о роли в этих событиях М. А. Молчанова.

Михалко Молчанов (как его презрительно называют русские источники) — еще более колоритная фигура, чем князь Г. П. Шаховской. Если уже в деятельности Шаховского явственно выступают авантюристические черты, то М. Молчанов представляет собой законченный тип политического авантюриста. Прекрасно образованный («по польски говорит, и грамоте польской горазд, и по латыне говорити умеет», по характеристике послов Василия Шуйского к Сигизмунду III)[257], имевший даже какое-то отношение к астрологии (он жил у Лжедмитрия I «в хоромех для чернокнижья»)[258], Молчанов появляется на политической арене накануне прихода Лжедмитрия I в Москву[259] и сразу же оказывается в самой гуще событий в роли одного из убийц свергнутого Федора Годунова[260]. Во время правления Лжедмитрия I Молчанов находится в числе наиболее доверенных и приближенных лиц Самозванца, и английский наблюдатель называет его «особенным фаворитом» Лжедмитрия I. Переворот 17 мая 1606 г., стоивший жизни Самозванцу, коснулся и Молчанова: он хотя и уцелел, но должен был бежать из Москвы.

Факт бегства Молчанова из Москвы отмечается как русскими источниками, так и рядом наблюдателей-иностранцев. Посол Василия Шуйского к Сигизмунду III, князь Г. Волконский, в ответ на заявления польских представителей о том, что «государь ваш Дмитрей, которого вы сказываете убитого, жив и тепере в Сендомире у воеводины жены», заявил, что называющий себя царем Димитрием — самозванец, вероятнее всего Михалко Молчанов, который «збежал в то время как того Вора (т. е. Лжедмитрия I. — И. С.) убили»[261]. Это официальное заявление русского дипломата находит подтверждение в рассказах иностранцев, находившихся в это время в Москве.

Так, С. Немоевский отмечает распространение слухов через несколько дней после сожжения трупа Лжедмитрия, что убит, погребен и сожжен был не Димитрий, а кто-то другой, «сын какого-то немца», самому же Димитрию «удалось уйти с Молчановым, своим комнатным служителем»[262].

Исаак Масса посвящает М. Молчанову следующие строки: «Едва только его (Лжедмитрия. — И. С.) убили или едва успел распространиться о том слух, как Михаил Молчанов, который был его тайным пособником во всех жестокостях и распутствах, бежал в Польшу, и пропали скипетр и корона, и не сомневались, что он взял их с собою»[263]. Наконец, о бегстве Молчанова говорится и в «Донесении о ложной смерти Лжедмитрия I» И. Хвалибога. По словам И. Хвалибога, «того ж дня в стойлах царских недоставало 25 лошадей и пропал боярин знатный Михайло Молчанов, откуда всегласная весть была в столице, что Димитрий с Молчановым и несколькими иными потаенно ушел, как и прежде привычен был инкогнито выезжать... Притом пропала турецкая лошадь царская, которую ему Стадницкий из Ланцут прежде Дьявол (называемая) даровал, и особенно царь ее любил, которая была также между оными 25, потом выявилася в Польше и снова была Стадницким взята»[264].

Сопоставление рассказов о бегстве М. Молчанова с рассказом Буссова о бегстве князя Г. П. Шаховского и аналогичными рассказами о бегстве не названных по имени лиц вместе с самим Лжедмитрием заставляет притти к выводу, что Буссов и авторы историй о бегстве Лжедмитрия использовали для этих рассказов слухи, вызванные бегством М. Молчанова, сохранив в своем изложении те же подробности (вроде использования лошадей из царской конюшни, похищения государственных регалий[265] и т. д.), но связав данное событие с другим лицом или лицами.

Таким образом, из двух версий о бегстве князя Г. П. Шаховского и М. Молчанова необходимо отдать предпочтение второй. К такому заключению обязывает не только состав тех источников, которые сохранили известие о бегстве Молчанова, но прежде всего факт прямого заявления князя Г. Волконского о бегстве Молчанова, с одной стороны, и столь же определенное свидетельство разрядов о назначении князя Г. П. Шаховского путивльским воеводой.

Сопоставление рассказа Буссова с данными статейного списка посольства князя Волконского важно не только для установления недостоверности версии Буссова о бегстве князя Г. П. Шаховского, но и для выяснения роли Молчанова в событиях начала восстания Болотникова.

Мы уже цитировали заявление Г. Волконского о том, что лицо, находившееся «в Сандомире у воеводины жены» и выдававшее себя за спасшегося царя Димитрия, в действительности, вероятнее всего — Молчанов, бежавший из Москвы после убийства Лжедмитрия I.

Но и у Буссова два поляка, один из которых выдавался Шаховским за спасшегося царя Димитрия, расставшись в Путивле с Шаховским, направляются «в Польшу к жене сандомирского воеводы»[266], где затем и происходит встреча Болотникова с «мнимым Димитрием»[267]. Такое совпадение рассказа Буссова о «мнимом Димитрии» с заявлением посланника Василия Шуйского о М. Молчанове заставляет предположить, что Буссов и в этой части своего рассказа (как и в той части, которая посвящена «бегству князя Г. Шаховского») использовал данные, относящиеся к М. Молчанову.

Английское донесение о восстании Болотникова отмечает, что Молчанов, бежав в Путивль, «отклонил многих дворян и солдат тех мест от признания нынешнего государя»[268]. Но роль Молчанова в момент возникновения восстания Болотникова была большей, чем одна лишь агитация против Шуйского. Данные посольства князя Волконского в сопоставлении их со свидетельством Буссова говорят о том, что Молчанов, очевидно, первоначально намеревался сам играть роль Димитрия. Позднее, однако, он от этого отказался, и в Тушинский период польской интервенции выступает в лагере Лжедмитрия II уже под своим именем (а в 1611 г., указом Владислава, даже получил чин окольничего)[269].

Сказанным определяется и отношение Молчанова к восстанию Болотникова. И Молчанов и Шаховской, подымая массы против Шуйского, оставались теми же, кем они были и раньше, — политическими авантюристами, ведущими борьбу за власть. Отсюда и их тактика: использование «царистской» психологии народных масс с помощью легенды о «царе Димитрии», при одновременном стремлении сохранить и поддерживать старые связи с теми польскими кругами, на которые опирался первый Самозванец.

Но, дав толчок восстанию против Шуйского, Шаховской и Молчанов не только не сумели овладеть движением масс, но были оттеснены ходом событий на задний план, оказавшись сами поглощенными мощным потоком восстания. При этом Шаховской еще продолжает участвовать в восстании до самого конца, хотя и не играет уже той роли, как в начальный период. Молчанов же вообще выпадает как реальная величина из восстания и, оставаясь в Польше, ограничивает свое участие в событиях лишь поддержанием связей с восставшими.

Подлинным вождем восстания становится Болотников.

Объяснение этого кроется в самом характере восстания.

В «Новом Летописце» глава о восстании Болотникова выразительно названа: «О побое и разорении служивым людем от холопей своих и крестьян»[270]. Тот же источник дает наиболее точный и полный перечень социальных групп, принявших участие в восстании Болотникова, в следующей формуле: «Собрахуся боярские люди и крестьяне, с ними же пристаху Украинские посацкие люди, и стрельцы, и казаки»[271].

Проверка этой характеристики при помощи других источников заставляет признать, что автор «Нового Летописца» не только правильно определил социальный состав участников восстания Болотникова, но также очень верно оценил и удельный вес и значение в восстании каждой из названных им общественных групп, выделив холопов («боярских людей») и крестьян как инициаторов и главную силу восстания Болотникова, остальные же группы — посадских людей, стрельцов и казаков — назвав присоединившимися («приставшими») к восстанию[272].

Первое место в восстании Болотникова, бесспорно, принадлежало холопам. Об этом свидетельствуют прежде всего масштабы участия холопов в восстании. Выше, характеризуя массовое бегство холопов во время голода 1601–1603 гг., мы ссылались на свидетельство А. Палицына о более чем 20 000 беглых холопов в Украинных городах Русского государства. Эта цифра, однако, может с еще большим основанием быть использована и для характеристики участия холопов в восстании Болотникова. Ибо А. Палицын сообщает данные о беглых холопах именно говоря о восстании Болотникова, определяя цифрой в 20 000 число бывших холопов, входивших в состав армии Болотникова во время осады Тулы войсками Шуйского[273].

Не менее выразительно выступает роль холопов в восстании Болотникова и по данным официального документа — боярского приговора от 25 февраля 1608 г.[274] Будучи посвящен вопросу о судьбе холопов — участников восстания Болотникова, захваченных в плен войсками Шуйского, — приговор 25 февраля 1608 г. раскрывает картину широкого участия холопов в восстании Болотникова. Ибо весь текст и контекст этого закона исходит из предпосылки о холопах как одной из главных движущих сил восстания Болотникова[275].

Рассмотрение вопроса о роли и значении холопов в восстаний Болотникова не может быть, однако, ограничено количественным определением их удельного веса в общей массе восставших. Холопы — участники восстания Болотникова — обладали рядом качеств и черт, дававших им возможность играть роль наиболее активного элемента в среде восставших. Здесь надо прежде всего отметить большое количество в составе холопов людей, недавно закабаленных, только что потерявших свою свободу. Эти элементы должны были особенно остро переносить свое холопское состояние и поэтому, естественно, стремились и пытались вернуть себе свободу любой ценой.

Для характеристики подобного рода настроений и стремлений кабальных людей большой интерес представляет известие Татищева относительно «челобитья холопей, чтоб не быть рабами», в ответ на которое «царь Василий Иванович Шуйский, для утишения великого в холопах смятения, закон учинил, что пленным токмо рабами быть, доколе свободу получат, а холопей в прежней верности оставил служить по кабале и по летной»[276].

Известие это (в той его редакции, которая находится в XX томе «Древней Российской Вивлиофики») уже давно привлекало внимание историков. Однако источник его оставался неизвестным, и исследователи, использовавшие это известие для характеристики положения холопов в начале XVII в., лишь высказывали предположения, что оно основано на «летописных данных, до нас не дошедших»[277]. Е. Н. Кушевой, однако, удалось с бесспорностью доказать, что известие «Древней Российской Вивлиофики» восходит к тексту Татищева, который, в свою очередь, основан на не дошедшем до нас произведении: «Истории о разорении Русском», составленной современником событий начала XVII в., келейником патриарха Иова Иосифом[278]. Эти выводы Е. Н. Кушевой очень усиливают соображения, говорящие в пользу достоверности известия о холопьей челобитной. Однако форма, в какой дошло до нас известие о челобитной кабальных холопов Шуйскому (отсутствие датировки, чрезмерная сжатость, язык, которым пересказаны данные современного источника, и т. д.), не дает возможности более точно установить время и определить характер этого выступления кабальных холопов. Нельзя даже точно сказать, когда имело место это событие: до восстания Болотникова, во время восстания или после его поражения.

Правда, Е. Н. Кушева считает «очень вероятным» предположение Владимирского-Буданова, что «ответом на челобитье холопов был указ Шуйского от 21 мая 1609 г.»[279]. Но мне представляется весьма сомнительным рассматривать как удовлетворение челобитья холопов, «чтоб им не быть рабами», закон, в числе статей которого есть предписание возвращать старым «государям» детей кабальных холопов, которые «бегаючи от старых своих государей, дали на себя иным кабалы», а также статья, предлагающая отдавать старым «государям» добровольных холопов, «которые у государей своих служат безкабално, лет пять, или шесть, или десять и болши, а ныне они государем своим на себя кабал не дают»[280].

Но, независимо от точной даты этого события, для нас важен самый факт выступления кабальных холопов, «чтоб не быть рабами». А это с бесспорностью вытекает из татищевского рассказа о холопьей челобитной. Следует сделать и еще один вывод из рассмотрения известия Татищева. Челобитная кабальных холопов — свидетельство не только ярко выраженных антикрепостнических настроений холопов, но и их политической активности, сделавшей их способными на такой акт, как составление и подача царю коллективной челобитной.

Рассматривая вопрос об участии холопов в восстании Болотникова, следует подчеркнуть, что этот вопрос есть прежде всего вопрос о беглых холопах. Голод 1601–1603 гг. способствовал своеобразной поляризации в среде холопов. Если результатом разорения и обнищания масс в годы голода было огромное усиление процесса закабаления свободных элементов, то, с другой стороны, голод стимулировал и массовое бегство холопов, ибо наиболее активные элементы среди холопов искали выхода из кабалы в бегстве. Беглые холопы и явились одной из главных сил восстания Болотникова. Именно беглых холопов имеет в виду А. Палицын. О беглых холопах говорит и боярский приговор от 25 февраля 1608 г. Эта группа холопов демонстрировала свою активность уже самым фактом бегства. В условиях же восстания беглые холопы, естественно, становились наиболее активным элементом в рядах восставших.

Следует, наконец, вернуться и к показанию А. Палицына, что первое место среди беглых холопов принадлежало тем, «иже на конех играюще», т. е. военным холопам, участникам походов, в которых эти холопы обязаны были сопровождать своих господ. Нет необходимости говорить о том, какое значение имело участие этой группы холопов в восстании Болотникова. Если современники подчеркивают, что восставшие были «искусные воители и отважные воины»[281], то одной из предпосылок этого, несомненно, надо считать наличие в рядах армии Болотникова бывших военных холопов, получивших возможность применить свои профессиональные военные навыки для борьбы против своих угнетателей.

Само положение холопов в общественном строе Русского государства стимулировало их политическую активность и толкало их на борьбу против своих господ. Отношения крепостнической эксплуатации были для холопа гораздо обнаженнее, а формы ее значительно более грубыми и тяжелыми, чем для крестьянина. Социальная философия Зиновия Отенского, отрицавшая за холопом какие бы то ни было гражданские права и вместе с тем провозглашавшая безграничную власть господина над имуществом, трудом и личностью холопа, являлась обобщением и теоретическим выражением отношений реальной действительности в Русском государстве того времени. С другой стороны, холопы ближе, чем крестьяне, соприкасались с центрами политической и культурной жизни Русского государства. Не говоря уже о холопах — военных слугах, и те холопы, которые составляли дворы бояр и дворян в Москве и других городах, также в какой-то степени приобщались к культурным условиям эпохи. Следует, наконец, отметить и ту черту в положении холопов, которая заключалась в меньшей изолированности их друг от друга, чем крестьян. И общие условия городской жизни, и скопление большого количества холопов во дворах феодальной знати создавали возможность для холопов общаться друг с другом. Как бы ограничительно ни толковать приведенный выше[282] рассказ «Нового Летописца» «О доводах холопьих на бояр», слова летописца о том, что «людие ж боярские всех дворов... начаша умышляти всяк над своим болярином и зговоряхуся меж себя человек по пяти и по шти, един идяше доводити, а тех поставляше в свидетелех, и те по тем такаху»[283] — во всяком случае свидетельствуют о некоторых элементах общественных связей между холопами. Еще показательнее в этом плане только что рассмотренная история составления и подачи кабальными холопами челобитной Василию Шуйскому. Это выступление холопов предполагает гораздо более широкий круг участвовавших в нем кабальных людей, чем в случае с доносами холопов на своих бояр.

Таковы сохраненные источниками данные о положении холопов в общественном строе Русского государства, позволяющие составить представление о холопе — участнике восстания Болотникова, определить его социально-политическое лицо, нарисовать «портрет» русского холопа конца XVI — начала XVII в. В особенностях места и положения холопов в общественном строе Русского государства и следует искать объяснение того, почему именно холопы первые из всех групп феодально-зависимого населения Русского государства поднялись в общегосударственном масштабе против феодального гнета (восстание Хлопка). В этом же кроется ответ и на вопрос, почему и на новом этапе борьбы, в восстании Болотникова, наиболее активную силу составляли холопы[284].

Говоря о крестьянстве в начальный период восстания Болотникова, следует прежде всего рассмотреть вопрос о Комарицкой волости. Комарицкая волость выступает как один из основных и главных центров восстания Болотникова. «Комарицкие волости мужики», «комаричи», «Комарицкая волость», наряду с путивльцами и рылянами, называются источниками в первом же перечне «заворовавших» и «изменивших» Василию Шуйскому городов[285]. С Комарицкой волостью источники (Буссов) связывают и первые шаги в деятельности Болотникова. Наконец, через Комарицкую волость Болотников двинулся из Путивля на Москву[286].

Эта особая роль Комарицкой волости в восстании Болотникова не является случайной. Комарицкая волость стала местом открытой борьбы крестьянства против феодалов еще задолго до начала восстания Болотникова.

Комарицкая волость обозначается в источниках как «волость многолюдная и болтая»[287]. Эта характеристика русских источников находит свое подтверждение в словах Исаака Массы, оценивающего Комарицкую волость как «землю весьма плодородную, богатую хлебом, медом и воском, также льном и коноплей и населенную богатыми крестьянами»[288].

По данным Д. Святского, «в состав Комарицкой волости, кроме нынешнего Севского уезда, входила также большая часть Дмитровского уезда, Орловской губернии, до границы, идущей от Волоцкого на Столбище и Лобаново, часть Дмитровского уезда, Курской губернии, до границы, идущей от Калиновки на Гремячее и Дмитриев, и часть Трубчевского уезда, захватывающая села Салтановку, Глинское и Кокоревку»[289]. Наиболее подробные сведения о составе населения Комарицкой волости содержат материалы переписи 1707 г. По этим данным, в Комарицкой волости было 117 сел со 126 деревнями и слободами. «Пашенных дворов в Комарицкой волости насчитывалось 4 824, а людей в них мужеского пола, кроме отданных в солдаты, 23 059 чел.»[290].

Материалы петровской переписи, хотя и отделенные от восстания Болотникова целым столетием, весьма важны, так как дают возможность составить себе конкретное представление о размерах и населенности Комарицкой волости. Значительно более близкие по времени к восстанию Болотникова данные содержит указ царя Михаила Федоровича от апреля 1630 г. о сборе «даточных» людей с Комарицкой волости. Согласно этому указу, в Комарицкой волости было 3 209 дворов[291].

Наконец, для характеристики населения Комарицкой волости можно использовать еще одно свидетельство, примыкающее уже непосредственно к периоду восстания Болотникова. Свидетельство это относится к концу 1604 г., когда «вор Рострига с литовскими людми пришод Чернигов взял», и представляет собой роспись воевод, находившихся в тот момент в Новгороде-Северском: «И в Новегородке были воеводы: боярин князь Никита Романович Трубецкой, да околничей Петр Федорович Басманов, да князь Яков Петрович Борятинской, да князь Григорий Иванович Гагарин, да головы Елизарей Данилов сын Бартенев; да головы ж з да[то]шными людми: Ондрей Матвеев сын Воейков, Иван Петров сын Биркин, Ондрей Бунаков, Борис Угримов, Данило Яблочков, а с ними комариная по пятьсот человек, да с московскими людми з стрельцами Ратман Дуров»[292]. Все значение приведенной разрядной записи заключается, конечно, в той ее части, где говорится о «даточных» людях — комаричанах. Итак, в составе годуновских войск у Новгорода-Северского находилось 2 500 «даточных» людей — комаричан, т. е. жителей Комарицкой волости. Отсюда можно заключить и о количестве дворов в Комарицкой волости. Их было не менее двух с половиной тысяч (считая, что «даточный» человек брался с каждого двора).

Все эти данные о количестве сел и деревень, дворов и населения Комарицкой волости рисуют ее как действительно «многолюдную и большую». Рассмотрение данных о «даточных» людях, однако, важно не только для общей характеристики территории и населения Комарицкой волости. Эти данные позволяют более отчетливо представить себе и социальное лицо Комарицкой волости и обстановку в ней накануне восстания Болотникова. Поставка «даточных» людей являлась повинностью, которую несло сельское и городское черное тяглое население. «Даточных» людей ставили крестьяне черных и дворцовых волостей, церковных и монастырских вотчин, черные посадские люди, а также крестьяне тех поместий и вотчин, владельцы которых по тем или иным причинам не могли нести лично военную службу (вдовы, отставные служилые люди, помещики, занимавшие должности в органах центрального или местного управления, и т. д.). Применительно к Комарицкой волости «даточные» люди, таким образом, могут служить показателем крестьянского состава населения Комарицкой волости. Комаричане — «даточные» люди — являлись по своей социальной природе «мужиками», т. е. крестьянами. Поэтому по количеству «даточных» людей — комаричан — можно судить о количестве крестьян в Комарицкой волости. То, что Комарицкая волость в 1604 г. поставляла две с половиной тысячи «даточных» людей, свидетельствует о том, что подавляющее большинство ее населения составляли черные тяглые крестьяне. Этот крестьянский характер Комарицкой волости наложил отпечаток и на ее экономику. Мы уже цитировали слова Исаака Массы о плодородии и богатстве Комарицкой волости хлебом, медом и другими продуктами сельского хозяйства. Более точные данные, характеризующие экономику Комарицкой волости, можно извлечь из выписи из писцовых книг 1623 г., сохранившей сведения о крестьянском землевладении Комарицкой волости. Выпись была сделана в связи с переводом из Новгорода-Северского в Севский острог 200 стрельцов, которым на территории Комарицкой волости было отделено «вместо хлебного жалованья» 3 000 десятин крестьянской земли — «пашни паханыя, и перелогу, и дикия дубровы, и сенных покосов, и лесу около Севска в ближних и дальних местех»[293]. Определяя порядок перехода земель от крестьян к стрельцам, выпись попутно дает исключительно ценный материал для характеристики хозяйства комарицких крестьян: «... А которая им (стрельцам. — И. С.) пашня паханая отделена, а пахали ее и хлеб сеяли крестьяне деревни Ондреевской и деревни Колчавской и за рекою за Севью деревни Кривцовой и села Юшина крестьяне к нынешнему ко 131 году, и тот хлеб крестьяном пожать себе и землю очистить, а стрельцом до того хлеба дела нет, и крестьяном в том насильства и никаких налог не чинить, а как хлеб крестьяне пожнут и землю очистят, и тою землею впредь владеть стрельцом. Да стрельцом же дано под гумна селитьбы, что была деревня Колчева, что они крестьяне меж себя договорились о тех селитьбах полюбовно, а поступилися им в то место своей половины в деревни Княгинине, а которые дворы на тех селитьбах крестьянские и гумна, до тех им дворов и до гумен по тому ж дела нет, покаместа крестьяне те дворы и гумна перевозят на свои селитьбы в деревню Княгинину»[294]. Приведенный отрывок, представляя собой по существу описание хозяйства четырех деревень Комарицкой волости, дает возможность наглядно представить себе картину жизни куска Комарицкой волости, как эта жизнь рисуется в описании московского писца. Перед нами — сплошной массив крестьянских земель, с пахотной пашней и хлебными полями, «сенными покосами» и «перелогами», «дикими дубровами» и «сосновым бором» (о которых также говорится в выписи), с гумнами и дворами живущих на этих землях крестьян.

Именно такой, очевидно, была и вся Комарицкая волость. К этому надо добавить, что (в подтверждение слов Исаака Массы) Комарицкая волость, наряду с хлебом, была богата и промысловыми угодьями: «бобровыми гонами», «рыбными ловлями» и «бортными ухожьями», которыми владели те же комарицкие мужики[295]. При этом в источниках сохранились указания на вольный характер владения крестьян этими угодьями[296].

Несмотря на раздачу в XVII в. крестьянских земель стрельцам, пушкарям, казакам, а также церквам и монастырям, Комарицкая волость сохранила свой крестьянский облик вплоть до Петра I, когда на ее территории появился первый крупный светский землевладелец в лице князя Дмитрия Кантемира, которому были пожалованы в вотчину 1 000 крестьянских дворов в Комарицкой волости[297].

Эти данные по социально-экономической истории Комарицкой волости в XVII в. могут быть положены в основу характеристики Комарицкой волости и накануне восстания Болотникова, когда ее крестьянское лицо было еще цельнее и отчетливее, а не-крестьянские элементы населения исчерпывались небольшой группой служилых людей «по прибору», входивших в состав севского гарнизона.

В положении Комарицкой волости накануне восстания Болотникова следует отметить еще один момент. Г. М. Пясецкий указывает на то, что в административном отношении Комарицкая волость издавна занимала особое положение, так как входила в состав дворцовых земель — сначала литовских великих князей, а затем московских государей. Этим особым положением Комарицкой волости Г. М. Пясецкий объясняет то обстоятельство, что «Комарицкая волость не сливалась в разных актах, грамотах и отписках с городом Севском, как другие уезды с своими городами, а присоединялась к нему как особая единица, приданная ему в полицейском и административном отношении».

Особое положение Комарицкой волости выражалось и в том, что «в экономическом отношении она имела независимое от Севска управление, свою Дворцовую Приказную Избу, своих управителей и дворцовых старост»[298]. Характеризуя Комарицкую волость как дворцовую, Г. М. Пясецкий вместе с тем сообщает о коренных изменениях в положении Комарицкой волости накануне восстания Болотникова. Изменения эти состояли в том, что «царь Федор Иоаннович, ввиду стратегического значения Севского уезда, предоставил его, со всеми доходами, своему шурину Борису Феодоровичу Годунову»[299]. В этой связи Г. М. Пясецкий привлекает для характеристики Комарицкой волости времени Бориса Годунова знаменитую песню про «комаринского мужика», относя ее возникновение именно к началу XVII в. и видя в ней отражение реальных событий борьбы комарицких мужиков против Бориса Годунова как своего «барина». В такой интерпретации «Комаринской» ее слова:

становятся «памятником измены комаричан Борису не только как государю, но и как своему помещику — барину»[300].

Нет необходимости говорить о том, насколько важны эти сообщения Г. М. Пясецкого. Превращение «комарицких мужиков» из дворцовых черных крестьян в крестьян частновладельческих, боярских, совпавшее притом по времени с введением «заповедных лет» и уничтожением права крестьянского выхода, должно было особенно остро сказаться на обстановке внутри Комарицкой волости. Вместе с тем такие перемены в положении Комарицкой волости создавали особо благоприятную почву для восстания комарицких крестьян, для которых в лице Бориса Годунова соединялся и глава крепостнического государства и феодал-боярин.

К сожалению, очень трудно определить, на основе каких источников построены сообщения Г. М. Пясецкого: что из этих сообщений является обоснованным документально, что имеет под собой местную традицию и что, наконец, представляет собой домыслы самого Г. М. Пясецкого.

То, что Комарицкая волость являлась дворцовой волостью и имела свое особое дворцовое управление, по-видимому, не может вызывать сомнений. Во всяком случае, излагая материалы петровской переписи 1707 г., Г. М. Пясецкий прямо говорит о том, что «в XVIII в. в селе Лугани сосредоточивалось управление всеми дворцовыми имениями Комарицкой волости. Здесь находилась Дворцовая Приказная Изба с дворцовым управителем и становыми старостами, стоявшими во главе управления»[301]. Можно думать, что эта Дворцовая Приказная Изба, как показывает само ее название, уже существовала и в XVII в.

Сложнее обстоит дело с вопросом о пожаловании Комарицкой волости во владение Борису Годунову. Мне не удалось установить, на чем основано утверждение Г. М. Пясецкого о том, что царь Федор Иванович пожаловал Комарицкую волость «со всеми доходами» Годунову. Но если Г. М. Пясецкий и не указывает источников этого своего сообщения (быть может, в основе его лежит местная традиция?), то само по себе сообщение о пожаловании Комарицкой волости Годунову представляется вполне вероятным.

Одно известие у Флетчера придает данному сообщению Г. М. Пясецкого еще больший интерес. Характеризуя доходы Годунова и перечисляя ряд местностей, доходы, с которых шли Годунову, Флетчер указывает, что Годунов получал также 30 000 рублей «out of Rezan and Sever (an other peculiar)»[302]. Середонин в своем комментарии к сочинению Флетчера отождествляет «Sever» с Северской землей и очень скептически относится к данному известию Флетчера, указывая, что «в высшей степени сомнительно, чтобы Борису принадлежали доходы с Рязанской и Северской областей и притом в количестве 30 000 рублей»[303].

Однако такой скептицизм Середонина вряд ли можно считать обоснованным. Прежде всего вызывает сомнение правильность отождествления «Sever» Флетчера с Северской землей. Дело в том, что для обозначения Северской земли Флетчер употребляет форму «Severskoy»[304]. Это отличие названий «Sever» и «Severskoy» отмечено и в русском переводе Флетчера, где «Sever» переведен как «Северск»[305]. Но не имеется ли в виду Флетчером не несуществующий «Северск», а исторический Севск, т. е. Комарицкая волость? Возможность такой постановки вопроса вытекает не только из того, что для обозначения данного владения Годунова Флетчер употребил иное название, чем для Северской земли, но также из указания Флетчера на характер того права, на котором Годунов владел местностью «Sever». Как видно из приведенного текста, Флетчер употребляет для характеристики прав Годунова на местность «Sever» термин «peculiar». Этот термин, подчеркивающий привилегированный характер данного владения, представляет в данном случае особый интерес, так как этим же термином Флетчер обозначает и право владения Борисом Годуновым Вагой[306]. Таким образом, Вага и «Sever» рассматриваются Флетчером параллельно, и «Sever» назван Флетчером «аn other peculiar» именно по отношению к Ваге.

Но характер прав Годунова на Вагу нам известен. По официальной формуле, Годунов получил «в вотчину три городы в Важской земле с великими доходы»[307]. В другом документе — «памяти» «посланника» Василия Шуйского на Вагу, Федора Савина, излагающей содержание царского наказа, — для обозначения прав Годунова на Вагу употреблен термин «владенье»[308].

Итак, то, что русские источники сообщают о характере владения Годуновым Вагой, вполне соответствует той формуле (peculiar), которой Флетчер обозначает права Годунова на Вагу. Но вместе с тем объем прав Годунова в отношении Ваги соответствует тому, что сообщает Г. М. Пясецкий, говоря о пожаловании Годунову Комарицкой волости. К этому следует добавить, что по своему характеру и Вага и Комарицкая волость представляли собой район черных земель, населенных черными крестьянами.

Мне представляется поэтому, что свидетельство Флетчера о доходах Годунова может быть использовано при решении вопроса о достоверности сообщений Г. М. Пясецкого об отношениях между Годуновым и крестьянами Комарицкой волости[309].

Итак, материалы Г. М. Пясецкого о Комарицкой волости раскрывают существеннейшую сторону в ее жизни накануне восстания Болотникова. Вместе с тем, однако, следует признать, что, несмотря на всю важность этих материалов, использование их возможно лишь с известной степенью условности. Но если даже оставить открытым вопрос о том, был ли Годунов «барином» комарицких мужиков, то и те мероприятия Годунова, в которых он выступал как глава государственной власти, оказывали сильнейшее влияние на положение в Комарицкой волости. Среди этих мероприятий, непосредственно примыкавших по времени к восстанию Болотникова, особенно крупным был сбор «даточных» людей в 1604 г.

Сбор «даточных» людей правительством Годунова являлся экстренной военной мерой, своего рода мобилизацией, проводившейся при чрезвычайных обстоятельствах. Мера эта была вызвана неудачами регулярных войск Годунова в борьбе против Лжедмитрия I. Указ Годунова мотивировал необходимость сбора «даточных» людей тем, что в борьбе против Самозванца правительственные войска «вельми оскудеша, овии прельщени тем Вором к нему предалися: многие казаки, забыв к нам (т. е. к Борису Годунову. — И. С.) крестное целование, нам изменили, иные от долгого стояния изнурились и испроторились, в домы разошлись, и тако воям нашим зело умалившимся»[310]. Текст указа, однако, дошел до нас в не вполне удовлетворительном виде (с возбуждающими сомнения датой — 12 июня 1604 г. — и «особенностями языка»)[311] и известен лишь по татищевскому изданию Судебника 1550 г. Поэтому нет возможности более точно представить себе масштабы и порядок сбора «даточных» людей для различных категорий населения (сохранившийся текст говорит лишь о сборе «даточных» людей с церковных и монастырских земель). Но сбор «даточных» людей не ограничивался, конечно, рамками одних лишь церковных и монастырских земель. Разрядная запись о «даточных» людях — комаричанах — свидетельствует о том, что указ о «даточных» людях распространялся и на черное крестьянское население Комарицкой волости.

У нас нет данных о нормах поставки «даточных» людей для того сбора «даточных» людей, который проводило правительство Годунова в 1604 г. Известны, однако, принципы сбора «даточных» людей в 1607 г., когда правительство Шуйского собирало со всех категорий земель— «с сохи по шти человек: по три человеки конных да по три человеки пеших»[312]. Можно также привлечь для сравнения и данные о сборе «даточных» людей в северных русских городах в 1614 г., когда «в среднем с сохи было взято по 10 человек»[313].

Сопоставляя сборы «даточных» людей 1607 и 1614 гг. со сбором «даточных» людей 1604 г., следует признать, что, очевидно, нормы сбора «даточных» людей, проводившегося Годуновым, были (если не для всей страны, то во всяком случае для Комарицкой волости) во много раз выше, чем в сборах 1607 и 1614 гг. Для подкрепления этого вывода достаточно сослаться на то, что с Вятки в 1614 г. должно было быть собрано 300 «даточных» людей, Соль Вычегодская поставляла 100 человек, Устьянские волости — 50, а «все поморские города с Вагой включительно должны были дать около 2000 даточных»[314]. Таким образом, Комарицкая волость дала в 1604 г. больше «даточных» людей, чем их должна была поставить в 1614 г. вся огромная территория русского Севера. Одного этого сопоставления достаточно для того, чтобы признать, что Комарицкая волость занимала в отношении поставки «даточных» людей особое положение по сравнению с другими районами Русского государства и что поставка такого количества «даточных» людей, которого потребовало от комаричан правительство Годунова, являлась совершенно непосильным бременем для «мужиков» Комарицкой волости и должна была вызвать новый рост недовольства среди комарицких мужиков.

Политика Бориса Годунова последних лет его царствования, состоявшая в беспощадном подавлении всяких проявлений борьбы крестьян и холопов против феодального гнета, продемонстрированная Борисом при подавлении восстания Хлопка, ускоряла назревание социального и политического кризиса и усиливала напряженность социальной атмосферы в стране, особенно в южных районах Русского государства, не только насыщенных беглыми крестьянами и холопами, но и являвшихся местом убежища для скрывшихся туда участников восстания Хлопка. До какой степени остроты дошли к этому времени классовые противоречия в южных районах Русского государства, показывает рассматривавшийся нами выше, в иной связи, эпизод с «мужиками» Околенской волости, пришедшими вместе с кромчанами «войной» на «Орловские места» осенью 1604 г. Если орловским воеводам и удалось тогда расправиться с мятежными «мужиками», то это было достигнуто ценой настоящего «боя» с «мужиками», против которых была послана специальная экспедиция («посылка») в виде «сотни», состоявшей, по-видимому, из «годовавших» в Орле дворян[315].

Ясно, что в такой обстановке требовался лишь толчок, чтобы война между «мужиками» и «дворянами» вспыхнула вновь. Этим «толчком» явился поход Лжедмитрия I.

Когда Самозванец появился в Комарицкой волости, то, по свидетельству Исаака Массы, «все (жители) перешли к нему и присягнули ему»[316].

Борис Годунов ответил на «измену» комаричан приказом своим воеводам «о разорении Комарицкой волости» (Исаак Масса). Это было осуществлено годуновскими войсками со страшной жестокостью: «...Посылает воинских людей на Комарицкую волость, повелевает безмилостивым пленом пленити без остатка, не щадити... ни жен ни детей, сосущих млеко, мужеска пола и женска всех до конца истребити и положити в запустение место, еже и бысть. Пришедше же тии посланнии в Комарицкую волость и начата яко траву жати или класие (колосья) зрелое и зеленое, от старец и до юных, не щадити ни честныя седины, ни красноцветущия юности, ни лепоты невест, не познавших ложа мужеска, ни матерей доящих младенец, но вкупе матери убиваеми со младенцы сулицами и мечи прободаеми, инии же младенцы от пазух материних отторгаемы, на копиях возницаеми, и о помост и о пороги и о стены за ноги емше убиваеми, красноцветущии девицы и жены поруганием великим поругающеся и убивающе, и мужие честние различными муками. Что много глаголати! Всяк возраст человеческ и скот бессловесный мечу и огню предаша и здания их в прах и в пепел превратиша»[317]. Этот страшный рассказ русского хронографа кажется на первый взгляд несколько риторичным. Но Исаак Масса, которого никак нельзя упрекнуть в избытке эмоциональности, рисует в своих записках еще более потрясающую картину зверств воевод Бориса Годунова: «Они так разорили Комарицкую волость, что в ней не осталось ни кола, ни двора; и они вешали мужчин за ноги на деревья, а потом жгли, женщин, обесчестив, сажали на раскаленные сковороды, также насаживали их на раскаленные гвозди и деревянные колья, детей бросали в огонь и воду, а молодых девушек продавали за 12 стейверов»[318].

О дальнейших событиях в Комарицкой волости вплоть до начала восстания Болотникова никаких данных в источниках нет. Неизвестно ничего и о судьбе «даточных» людей комаричан, входивших в состав годуновского войска. Говоря точнее, неизвестен момент, когда они последовали примеру своих земляков и тоже перешли на сторону Лжедмитрия. Некоторые косвенные данные, однако, если и не дают возможности для решения вопроса о «даточных» людях из Комарицкой волости в категорической форме, то во всяком случае проливают свет на позицию их на заключительном этапе борьбы между Борисом Годуновым и Лжедмитрием I.

В ноябре 1607 г. в ходе переговоров с польскими послами один из русских участников переговоров, дьяк Василий Телепнев, коснувшись вопроса о положении в русской армии в момент смерти Бориса Годунова, заявил, что после смерти Бориса Годунова в войсках, действовавших против Лжедмитрия, остались лишь «немногие бояре и воеводы, а с ними толко ратные люди Северских и Украинных городов, стрельцы и казаки и черные люди»[319]. Опираясь на это свидетельство, можно допустить, что в числе «черных людей — ратных людей Северских и Украинных городов» были и «даточные» люди — комаричане. Если это так, то в таком случае они приняли активное участие и в расправе со своими воеводами: «И те люди в полкех... смуту в полкех учинили. И бояре и воеводы и дворяня, которые туто были оставлены, видя такое смятенье, побежали к Москве; а которые не ушли, и тех, поймав и перевязав отвели к Вору в Путивль»[320].

Так или иначе, прекращение борьбы годуновских войск против Лжедмитрия означало роспуск «даточных» людей, в числе которых вернулись в свою родную волость и «даточные» люди — комаричане.

Итак, положение в Комарицкой волости накануне восстания Болотникова определялось двумя моментами:

1) Население волости было озлоблено против крепостнического государства, расправившегося огнем и мечом с мятежными «мужиками-комаричанами».

2) В составе населения волости имелась большая группа бывших «даточных» людей, только что вернувшихся из армии и, следовательно, легче всего способных вновь подняться на вооруженную борьбу.

Таковы были те предпосылки, которые обеспечили «мужикам» Комарицкой волости ту выдающуюся роль, которую они сыграли в восстании Болотникова.

Участие крестьян в восстании Болотникова не ограничивалось, конечно, рамками одной Комарицкой волости. Комарицкая волость благодаря особенностям ее социального облика лишь наиболее полно отразила в себе те черты, которые характеризуют весь район восстания в целом.

О крестьянах других восставших уездов можно судить лишь по отдельным случайным намекам в источниках. Так, положение в Орловском уезде ярко характеризует известие о «войне» мужиков Околенской волости с орловскими воеводами. И когда разрядная запись за 1606 г. определяет положение дел в Орловском уезде в начале восстания Болотникова формулой: «в Орлянех шатость», подкрепляя свою характеристику сообщением о том, что Василий Шуйский «на Орел послал три приказы стрельцов»[321], не трудно раскрыть реальное содержание этой формулы, так как «шатость» орлян является продолжением той борьбы крестьянства против феодалов, которая еще во времена Бориса Годунова доходила до настоящей войны между орловскими «мужиками» и воеводами.

Вряд ли можно сомневаться и в том, что фраза в разрядах о начале восстания Болотникова: «С Ливен Михайло Борисович Шеин утек душою да телом и животы его и дворянские пограбили»[322], предполагает участие ливенских крестьян в захвате дворянского имущества.

Участие крестьян Кромского уезда в восстании Болотникова раскрывается записями приходо-расходной книги Иосифо-Волоколамского монастыря за 1607 г. Перечисляя «разоренных детей боярских», которым «по государеву цареву и великого князя Василья Ивановича всеа Русии указу» монастырь выдавал деньги на «корм», «память» о раздаче кормовых денег от 12 апреля 1607 г. отметила, что «того ж дни дано Кромскаго помещика Костянтиновой матери Потресова з детьми и с людьми на 4 недели корму 3 рубли 26 алтын»[323].

Очевидно, поместье Константина Потресова было «разорено» именно в начале восстания Болотникова и, конечно, с участием его крестьян, от которых мать К. Потресова и бежала к Москве под защиту крепостнического государства.

Приведенные материалы, характеризуя роль крестьянства в начальный период восстания, однако, не исчерпывают вопроса об участии крестьян в восстании. Ибо, по мере развития восстания и охвата им основных, центральных районов государства, возрастало и количество крестьян в составе участников восстания.

Наряду с холопами и крестьянами «Новый Летописец» называет в составе участников восстания Болотникова казаков, стрельцов и посадских людей.

Активное участие в восстании Болотникова перечисленных социальных групп обусловливалось особенностями социального состава населения южных и юго-западных районов Русского государства: Польских, Украинных и Северских городов. Социальное лицо этих городов определялось тем, что они представляли собой одновременно и область интенсивной колонизации и пограничные районы Русского государства.

Обе названные черты, характеризующие южные и юго-западные районы Русского государства, оказывали прямое и непосредственное действие на население Польских, Украинных и Северских городов, причем характер воздействия на социальный состав населения такого фактора, как колонизация, был существенно иным по сравнению с тем действием, какое оказывало на население рассматриваемого района его пограничное положение.

В условиях крепостнического государства, в обстановке растущего феодального гнета колонизационное движение населения на юг, в районы Дикого Поля являлось не только выражением экономического прогресса, показателем роста производительных сил, но и представляло собой одну из форм борьбы крестьянства против усиления крепостничества. Именно эта сторона процесса колонизации делала украйны (т. е. окраинные районы) Русского государства местами устремления беглых крестьян и холопов.

Мы уже приводили выше свидетельство Авраамия Палицына о скоплении в Украинных городах более чем двадцати тысяч беглых холопов[324].

Но на южные украйны Русского государства бежали не только холопы. Боярский приговор от 1 февраля 1606 г. о сыске беглых крестьян и холопов специально выделяет в составе беглых крестьян тех, «которые бегали с животы в дальние места из-за Московских городов на Украйны»[325]. Наконец, сюда же, на Поле уходили и разорявшиеся элементы из посадского населения.

Все они, попадая в южные районы Русского государства, вместе с переменой жительства меняли и свое социальное лицо, превращаясь из «беглых холопей» и крестьян в вольных людей — казаков.

XVI век является временем интенсивного развития казачества.

Еще в 1538 г. московское правительство в ответе на жалобу ногайского мурзы Келмагмеда о разорениях, чинимых ногайцам Городецкими казаками, отказавшись нести ответственность за действия «лихих» казаков («и те люди как вам тати, так и нам тати и разбойники»), нарисовало вместе с тем яркую картину того, как «на Поле ходят казаки многие: казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки; а и наших украин казаки, с ними смешавшись, ходят»[326].

Через несколько лет, в 1546 г., в грамоте путивльского воеводы князя М. Троекурова Ивану IV мы находим новое свидетельство о казаках в Поле: «Ныне, государь, казаков на Поле много: и черкасцов, и киян, и твоих государевых, вышли, государь на Поле из всех украин»[327].

Уже в этих ранних характеристиках казачества ясно выступают два момента: 1) пестрый социальный и этнический состав казачества в Поле и 2) наличие в составе казачества выходцев из русских земель.

Источники дают возможность более точно выяснить, что за люди выходили из русских земель в казаки и какой характер носил этот их «выход». В Ногайских делах за 1549 г. сохранилась переписка между Иваном IV и ногайским князем Юсуфом по вопросу о разбойных действиях «казаков севрюков, которые на Дону стоят». Как и в 1538 г., правительство Ивана IV отказалось отвечать за казаков, мотивировав свой отказ тем, что «те разбойники живут на Дону без нашего ведома, а от нас бегают»[328].

Такая квалификация казаков на Поле как «беглых людей» повторяется неизменно в дипломатической переписке русского правительства с Ногаями, Крымом и Турцией на протяжении всей второй половины XVI в. Так, в грамоте Ивана IV в Крым от 1576 г. подчеркивается, что «казаки донские... не по нашему велению на Дону живут, бегая из нашего государства»[329].

В наказе посланнику в Крым Василию Зюзину в 1578 г. указывается в еще более категорической форме, что «наших казаков на Дону нет и не посылаем никого, а живут на Дону всяких земель беглые люди нашего государства и Литовские земли; а на наших украйнах воеводам именной наш приказ, что не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено на украйны. А кого изымут на украйне, и тех казнятъ смертью»[330].

В наказе посланнику в Турцию в 1584 г. Борису Благово ему предписывалось заявить по вопросу о донских казаках, что «на Дону и близко Азова живут казаки все беглые люди, иные казаки тут и постарелись живучи»[331].

Наконец, в отписке посланника в Турцию в 1593 г. князя Г. Волконского применительно к донским казакам употреблена еще более определенная формула: «На Дону живут воры беглые люди, без государя нашего ведома»[332].

Содержащиеся в дипломатических документах характеристика казаков, живших в Поле, на Дону, Волге и в других местах, как «беглых людей» и квалификация их как «разбойников» и «воров» верно отобразили и социальное лицо казачества и позицию казачества в отношении крепостнического государства. «Карамзинский Хронограф», говоря о казаках начала XVII в., указывает, что «в казаках были холопи боярские и всякие воры ерыжные и зерщики»[333]. Еще более выразительно указаны социальные группы, за счет которых росло казачество в начале XVII в., в татищевской «Истории царя В. И. Шуйского», где прямо говорится, что «во всех городех паки казаков из холопей и крестьян намножилось и в каждом городе поделали своих атаманов»[334].

Новгородские кабальные книги сохранили материалы, позволяющие документально проверить характеристики казачества, содержащиеся в дипломатических и литературных памятниках, и проследить как пути формирования казачества, так и источники, за счет которых шел этот процесс.

Среди лиц, дававших на себя служилую кабалу (и занесенных в кабальную книгу), имелись и такие, которые до своего превращения в кабальных холопов побывали в казаках — на Дону, в Поле, на Волге. Биографии этих лиц могут служить своего рода реальным комментарием к вышеприведенным формулам из Ногайских, Крымских и Турецких дел Посольского приказа.

Так, Кирилл Назарьин сказал о себе: «Наперед сего не служивал ни у кого, а родом лучанин, был в полону в Литве, ис полону вышотчи, был на Дону»[335].

Сведения о бывшем казаке Сергее Дмитриеве более подробны: «Родом деи крестьянской сын, а отца и матери не помнит, остался мал, наперед сего не служивал ни у кого, а побыл на Поле в казакех у отамана у Ворона у Носа лет с воем, а с Поля пришол в Новгород проведывати родимцов, и родимцов никого не сыскал»[336]. Биографическим данным, занесенным в кабальную книгу, вполне соответствует и внешний вид Сергея Дмитриева — типично казацкий: «Ростом человек середней, лет в полтретьятцать (т. е. 25 лет. — И. С.), бороду бреет, усат, волосом рус, очи серы, верхнего зуба напереди половина вышибена, у левые руки долонь у мизинца стрелена, в левом ухе бывала серга»[337].

Наконец, третий представитель казачества, оказавшийся вынужденным дать на себя служилую кабалу, Андрей Васильев, по своему происхождению являлся крестьянином Тихвинского монастыря. Толчком, послужившим к уходу Андрея Васильева в казаки, явилась смерть его родителей: «Отец его жил на пашне во Крестьянех за Тихвинским монастырем, и отца и матери в животе не стало, а он после отцовы смерти сшол тому девятой год и погулял на Волге в казакех, а с Волги пришод пожил на Иванегородцкой дороги в Спаском монастыре на Чаще»[338].

Все три примера, извлеченные нами из Новгородских кабальных книг, показательны тем, что раскрывают обстоятельства и пути, приводившие русских людей в Поле, на Дон и Волгу и превращавшие их из лучан и новгородцев, посадских людей и монастырских крестьян — в казаков.

Но вместе с тем последний шаг в биографии этих казаков являлся, конечно, скорее исключением, чем правилом, и подавляющее большинство крестьян и холопов, бежавших на Дон и Волгу, не возвращалось на брошенные места — с тем, чтобы сменить казацкую жизнь на холопство, — а, напротив, выражаясь словами наказа 1584 г., «постаревало» в казаках и превращалось в глазах московских властей в «воров» и «разбойников».

Наиболее ярким представителем именно такого, мятежного, казачества является Илейка Муромец, выходец из городских низов, затем казак и, наконец, самозванный «царевич Петр»[339]. Но и в биографии самого Ивана Исаевича Болотникова период жизни у казаков сыграл важную роль, так как именно с бегства к казакам холоп Болотников начал свою борьбу против феодального гнета[340].

В соответствии с квалификацией казаков как «беглых людей», «воров» и «разбойников» московские власти проводили по отношению к казачеству политику беспощадной борьбы против казачьего «воровства» и «разбоев». Эта политика осуществлялась прежде всего путем ряда мер, направленных на борьбу с уходом в казаки, равно как и на недопущение прихода казаков на основную территорию Русского государства (по формуле: «Не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено на украины»).

Выражением этой же линии в политике являлись и карательные экспедиции против казаков, регулярно устраивавшиеся московскими властями и завершавшиеся (в случае успеха) казнями захваченных в плен казаков и казачьих атаманов[341].

Наконец, московские власти не упускали случая чтобы, когда к этому представлялась возможность, возвращать казаков в их прежнее социальное состояние, от которого их избавляли Дон и Волга, — в холопство, как об этом можно судить по рассказу донского казака Нехорошка Картавого, бежавшего в 1593 г. с «государевой службы» из Серпухова и жаловавшегося атаманам и казакам на то, что «на Москве их товарищем нужа великая: твоего государева жалованья им не дают, на Дон не пускают, а служат на своих конех и корму им не дают, а иных в холопи отдают»[342].

Особую остроту приобрела борьба московских властей против казачества в конце XVI — начале XVII в., при Федоре Ивановиче и Борисе Годунове. Наиболее полная характеристика политики правительства Годунова по отношению к казачеству содержится в известной грамоте на Дон царя Михаила Федоровича от 22 октября 1625 г., в которой новый царь, демонстративно провозглашая свою политику «жалования» казаков как «верных наших слуг», напоминал вместе с тем казакам о том, какая им «неволя была при прежних государех царех московских, а последнее при царе Борисе»: «невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать везде заказано. А сверх того, во всех городех вас имали и в тюрьмы сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали»[343].

Обострение отношений между казачеством и московскими властями в конце XVI — начале XVlI в. нельзя не поставить в связь с общим процессом нарастания социального и политического кризиса в Русском государстве. И репрессии против казачества, применявшиеся Годуновым, являлись одним из выражений его общей политики подавления борьбы народных масс против крепостнического государства.

Однако борьба с «воровством» и «разбоем» казаков представляла собой лишь одну сторону в политике московских властей по отношению к казачеству. Другой стороной этой политики являлось использование казачества как боевой силы, привлечение казаков на «государеву службу».

«Государева служба» казаков являлась одним из важнейших звеньев в системе обороны южных границ Русского государства.

Вторая половина XVI в., особенно начиная с 70-х годов, характеризуется огромным размахом деятельности правительства Ивана IV и его преемников по строительству системы обороны Русского государства с юга. История этого строительства не раз являлась предметом специального изучения и детально описана в работах И. Д. Беляева[344], Д. И. Багалея[345], И. Н. Миклашевского[346], А. И. Яковлева[347], С. Ф. Платонова[348] и др.[349] Нас, однако, интересует не столько чисто военная сторона строительства оборонительной системы на юге Русского государства, сколько те последствия, какие имело это военно-стратегическое строительство в плане социальном: влияние строительства оборонительной системы на юге Русского государства на население этих районов.

С. Ф. Платонов, рассматривая в своих «Очерках по истории Смуты» вопрос о колонизации Поля и о деятельности московского правительства по строительству оборонительной системы на южных границах Русского государства, представляет взаимные отношения между этими двумя процессами в виде взаимодействия, в котором «в борьбе с народным врагом, обе силы, и общество и правительство, как бы наперерыв, идут ему навстречу и взаимною поддержкою умножают свои силы и энергию»[350]. В действительности, однако, колонизация Поля и строительство южной оборонительной системы шли не в порядке «взаимной поддержки» «общества» и «правительства», а в процессе острых социальных противоречий и борьбы между свободными элементами населения южных окраин Русского государства и крепостническим государством, ознаменовывавшим свою деятельность по строительству военно-стратегических сооружений распространением на южные районы Русского государства отношений феодально-крепостнического гнета и эксплуатации.

Оборонительная система на южных границах Русского государства представляла собой сочетание укрепленных линий или «черт» с подвижными пунктами наблюдения и разведки. Первый из этих элементов слагался из укрепленных городов-крепостей, промежутки между которыми прикрывались оборонительными валами и засеками. Подступы же к этой постоянной оборонительной системе прикрывались легкими и подвижными элементами обороны в виде наблюдательных постов или «сторож» и разъездов или «станиц».

Вся эта грандиозная военно-стратегическая система протяжением в несколько сот километров требовала для своего нормального функционирования огромного количества людей — и для гарнизонов «городов», и для защиты засечных линий, и для обслуживания подвижных звеньев обороны — «сторож» и «станиц». Столь же крупные людские ресурсы поглощало само строительство основных сооружений оборонительной системы — строительство городов и засечных черт.

Московское правительство разрешало эту проблему людских ресурсов путем создания кадров служилых людей, обязанности Которых заключались в строительстве и обслуживании оборонительных сооружений и в несении военной службы по обороне южных границ.

В соответствии с общим военно-пограничным обликом южных районов Русского государства и основная масса населения этих районов сосредоточивалась в городах или в их ближайшей округе. Именно в процессе строительства городов на территории Поля, развернувшегося в конце XVI в.[351], и осуществлялось включение населения Поля в систему «государевой службы» и вместе с тем и в систему социальных отношений крепостнического государства.

Главная задача, стоявшая перед представителями московского правительства — воеводами, строившими города на южных окраинах: формирование гарнизонов новых городов и создание кадров для несения сторожевой службы, разрешалась ими за счет трех основных источников: 1) привлечения на «государеву службу» вольных казаков, 2) присылки на службу во вновь построенные города служилых людей из центральных уездов и 3) «прибора» на государеву службу различных элементов местного населения, начиная от «гулящих людей» и кончая беглыми холопами и крестьянами. В своей совокупности все эти группы служилых люден и составляли основную массу населения городов русского Поля.

Включение всех названных социальных элементов в состав «служилых людей» сопровождалось для них существенными изменениями в социально-экономическом отношении: вместе с самими служилыми людьми «служилой» становилась и находившаяся в их пользовании земля.

В области земельного вопроса политика московского правительства в отношении населения южных, пограничных городов характеризовалась стремлением ликвидировать свободное заимочное землевладение и превратить земли, освоенные или освояемые в процессе колонизации, в собственность крепостнического государства. Отражая эту политику, царские наказы воеводам по строительству новых городов на Поле предписывают воеводам произвести точный учет всех категорий земель в районе строящегося города: «А как город зделают совсем, и им отписать к государю… да и роспись прислать, а то имянно написать в росписи, каковы около города крепости реки и сколь глубоки… или какие крепости и какова земля, добра ль, или середняя, или худа, и какие леса, и сколь далече лес большой, и можно ль около города пашню и покосы устроити, и сколь далече около города будет пашня и покосы, и на сколько верст по смете пашенные земли, и покосов, и иных каких угодей, рек и лесов и всяких угоден»[352]. Эти земли и угодья и становились основным фондом для раздачи земельного жалованья служилым людям южных городов.

При раздаче земель служилому населению южных районов правительство проводило политику четко выраженного дифференцированного подхода к различным социальным группам в составе служилых людей. Так, тот же самый наказ Богдану Бельскому содержит предписание воеводам, как только они «на том месте укрепятца и город почнут делать», «тотчас послати на Донец и на Оскол и по иным речкам и велети со всех рек атаманом и козаком лутчим быти к себе в город». Воеводы должны были «сказать» атаманам и казакам «государево жалованье»: что царь Борис «пожаловал теми речками Донцом и Осколом и со всеми речками, которые впали в Донец и в Оскол, велел отдать им, донецким и оскольским атаманом и козаком, безданно и безоброшно, и атаманы б и козаки по Донцу и по Осколу по своим юртом жить и угодьи всякими владеть безданно и безоброшно, а государю б те донецкие и оскольские атаманы и козаки служили и вестей проведовали»[353].

Таким образом, по отношению к «атаманам и казакам лутчим» правительство на первых порах ограничивалось лишь санкцией их прав на владение землями и угодьями. Но жалуя атаманам и казакам право жить по своим «юртам» и владеть угодьями «безданно и безоброшно», правительство одновременно обусловливало сохранение этих прав для атаманов и казаков службой их «государю». Это новое положение казаков и атаманов оформлялось составлением росписи — «в которых местех на Донце и на Осколе юрты, и кто в котором юрту атаман, и сколко в которых атаманов, и которыми месты и с которого юрту атаманы и козаки какими угодьи владеют»[354].

Включение казачьих и атаманских земель и угодий в «роспись» с последующей присылкой этой росписи «к государю» означало коренное изменение в характере владения этими землями: из свободного заимочного землевладения они превращались в своеобразные поместные земли, владение которыми было обусловлено несением «государевой службы»[355].

На поместном праве владения получала земли и другая группа в составе служилого населения юга — дети боярские, присылаемые сюда на «службу» из центральных уездов государства. Однако эта группа в составе южнорусских помещиков была количественно невелика и экономически весьма слаба. Так, по подсчетам Миклашевского, по данным писцовой книги 1626 г., в Белгородском уезде насчитывалось 320 помещиков и вотчинников, которым принадлежало 255 крестьянских и 377 бобыльских дворов[356]; в другом уезде, Путивльском, по данным писцовой книги 1628/29 г., на одно поместье приходилось в среднем 1,0 крестьянских и 0,6 бобыльских двора[357]. Незначительному количеству крестьян и бобылей у помещиков Белгородского и Путивльского уездов соответствовали и размеры их земельных владений; на одно поместье в Белгородском уезде (за исключением Донецкой волости) приходилось в среднем пашни 50,8 четей в поле[358], в Путивльском уезде — 49,9 четей[359].

Однако казачьи атаманы и дети боярские составляли незначительное меньшинство по отношению к общему количеству служилых людей южных районов. Основную же массу служилых людей русского Поля составляли служилые люди «по прибору»: стрельцы, казаки, ездоки, вожи, пушкари, затинщики, воротники, кузнецы, плотники и т. д.[360] Именно эти группы служилых людей «по прибору» и определяли общее лицо Польских и Северских городов.

При этом в отличие от верхнего слоя служилых людей южных городов и от служилых людей центральных уездов служилые люди «по прибору» в экономическом отношении не являлись представителями феодального землевладения, основанного на эксплуатации труда феодально-зависимых крестьян и бобылей, но, напротив, сами являлись в той или иной форме или степени объектом феодальной эксплуатации, с той лишь разницей, что в отношении служилых людей «по прибору» в роли эксплуататора их труда выступали не отдельные представители феодального класса, а само феодальное государство.

Экономической основой существования служилых людей «по прибору» являлась пашня, получаемая ими в надел от государства[361]. Но в отличие от поместий земли служилых людей «по прибору», во-первых, имели очень незначительные размеры (10–15 четей в поле)[362], а во-вторых, и отмежевывались эти земли скорее по типу крестьянских, чем помещичьих земель: «Каждой группе служилых людей отдельно от прочих групп, в общей меже, в количестве равном для всех лиц данной группы»[363]. Таким образом, по типу владения земли служилых людей «по прибору» были ближе к крестьянскому землевладению, особенно землевладению дворцовых или черных крестьян, чем к поместному феодальному землевладению. Еще более сближали служилых людей «по прибору» в южных городах Русского государства с феодально-зависимыми слоями населения те повинности, которые лежали на них.

Помимо собственно «службы» — военной или по строительству военно-оборонительных сооружений — служилые люди «по прибору» были обложены еще повинностью пахать «государеву десятинную пашню».

Назначением «десятинной пашни» являлось производство хлеба для раздачи денежного жалованья служилым людям и казакам. В опубликованной И. Н. Миклашевским «Десятне государевой десятинной пашне, что в Польских городах пашут, 128 (1620) году», про хлеб, получаемый с десятинной пашни, говорится: «А даван тот государев хлеб при царе Борисе на Ельце атаманом, и казаком, и московским и украйных городов стрельцом и казаком, которые были на службах, и елецким оброчником всяким людем. А как на Ельце всякие оброчники устроены землями и почали хлеб пахать сами, и десятинной хлеб даван служилым людем, которые стояли на Ельце на службе, а иной десятинной хлеб проваживали в Царев Борисов город»[364].

Тот же документ отмечает, что «при царе Борисе с Воронежа из государева десятиннаго хлеба посылывали всякие запасы и вино на Дон к атаманом и к казаком ежелет, да и на Воронаже даван оброчником и всяким людем»[365]. Совершенно то же назначение имел хлеб, собираемый с десятинной пашни, в Белгороде[366], в Осколе[367].

«Десятня государевой десятинной пашне» позволяет составить достаточно полное представление и о том, каким образом и чьим трудом обрабатывалась десятинная пашня.

Характеризуя времена Бориса Годунова, десятня в следующих выражениях определяет состав лиц, обрабатывавших государеву десятинную пашню: «А пахали тое пашню тутошние жилецкие всякие люди на своих лошадех»[368]; «а пахали десятины всякие ж служилые и жилецкие люди»[369]; «на Воронажи... при царе Борисе пахивали и ныне пашут воронежские всякие люди»[370]; «а пахали ту пашню стрельцы пешие украйных городов по годом, которых посылали на службу..., а покаместа в те города с весны еще стрельцы не придут, и до тех мест в тех городех пахали государеву пашни (!) жилецкие стрельцы и казаки, а зимою тот хлеб весь молотили жилецкие же стрельцы и козаки»[371].

Таким образом, государева десятинная пашня отчасти обрабатывалась трудом тех служилых людей (преимущественно стрельцов), которые посылались на службу «по годом», главным же образом ее пахали всякие «тутошние» жилецкие и служилые люди, т. е., как раскрывает содержание этого понятия десятня, — дети боярские, стрельцы, казаки, а также пушкари, затинщики и прочие категории служилых людей «по прибору»[372].

При этом в зависимости от конкретных особенностей данного города десятинная пашня обрабатывалась или инвентарем и лошадьми самих служилых людей (Елец, Курск)[373], или же «государевыми» лошадьми, сошниками и серпами (Белгород, Оскол)[374]. Стрельцам же, посылаемым «по годом», при обработке десятинной пашни давался еще и «корм» (мука, крупа, толокно)[375].

Последнее, что следует отметить при характеристике государевой десятинной пашни, это ее размеры.

Десятня 1620 г. дает возможность составить следующую таблицу размеров десятинной пашни при Борисе Годунове и в 1620 г.[376]

Данные таблицы свидетельствуют, во-первых, о крупных размерах государевой десятинной пашни при Борисе Годунове, во-вторых, о резком сокращении ее в 1620 г.

Впрочем, правильнее было бы говорить не о простом уменьшении государевой десятинной пашни в 20-х годах XVII в. по сравнению с первыми годами XVII в., а сначала о полном прекращении работы на десятинной пашне и затем о возобновлении ее обработки в меньших размерах, так как, по свидетельству десятни 1620 г., «со 112 году, как начала быть от Ростриги смута», то «с того межусобья по 124 год государевы десятинные пашни не пахали за войною и за смутою»[377].

Таким образом, с 1604 по 1616 г. работа на государевой десятинной пашне вовсе прекратилась. Это прекращение обработки десятинной пашни, однако, не означает, что земля, на которой пахали государев десятинный хлеб, вообще вышла из обработки. Воронежская дозорная книга 1615 г. позволяет иначе раскрыть реальный смысл формулы десятни 1620 г. Как указывает И. Н. Миклашевский, «из воронежской дозорной книги мы узнаем, что при царе Борисе Федоровиче здесь была заведена десятинная пашня на земле, находившейся во владении местных стрельцов и казаков, для чего у них было отрезано 300 десятин. Землю эту обрабатывали «всем городом» до смутного времени. «А как украинные города были в смуте, и с тех мест по ся места (т. е. по 1615 г.) те десятины пашут на себя… те [у которых] они были взяты»»[378].

Таким образом, прекращение обработки государевой десятинной пашни означало, что эта земля переставала обрабатываться «на государя», а пахалась уже «на себя» ее прежними владельцами, у которых она была взята Годуновым и превращена в десятинную пашню.

История десятинной пашни в конце XVI — начале XVII в. раскрывает пути вовлечения низших слоев служилых людей южных городов в сферу феодальных отношений, в феодальную зависимость, принимавшую для них форму обработки «государевой десятинной пашни».

Превращая земли, принадлежавшие местному населению, в государеву десятинную пашню и облагая «тутошних служилых и жилецких людей» своеобразной барщиной в виде обработки этой пашни, правительство Годунова выступает в своей политике по отношению к населению южных районов как выразитель интересов класса феодалов-крепостников, и эта политика, несшая служилым и жилецким людям русского Поля феодальный гнет и насилие, не могла не вызывать со стороны населения этих районов недовольства крепостническим государством, не могла не толкнуть их на борьбу против крепостнического государства.

Прекращение с 1604 г. обработки десятинной пашни показывает, в каком направлении развивалась эта борьба.

Недовольством крепостническим государством и борьбой против политики этого государства объясняется и позиция южных городов в 1604–1605 гг., во время похода Лжедмитрия I, сумевшего демагогическими обещаниями всяческих милостей[379] добиться поддержки со стороны населения южных городов в борьбе против Бориса Годунова.

Приход к власти Василия Шуйского не мог не восприниматься населением южнорусских городов как возврат к власти боярского царя, подобного «царю-боярину» Борису Годунову. Выше, рассматривая вопрос об обстоятельствах возникновения восстания Болотникова, мы приводили свидетельство английской записки о том, что восстание в Путивле и других южных городах Русского государства после воцарения Шуйского явилось выражением протеста против того «великого угнетения», какое терпели от крепостнического государства «окраины и отдаленные места России», и что падение Лжедмитрия I и воцарение Шуйского рассматривалось населением этих городов как угроза восстановления тех порядков, которые были ликвидированы во время борьбы между Лжедмитрием I и Борисом Годуновым[380].

Эта угроза восстановления феодального гнета и явилась главной причиной, сделавшей население южных городов — казаков, стрельцов, посадских людей, словом, «тутошних служилых и жилецких людей», активными участниками и одной из движущих сил восстания Болотникова.