Восстание Болотникова 1606–1607

Глава седьмая Осада Москвы

Состав войска, осадившего Москву. Дворянские и казацкие отряды. Общие размеры войска восставших. Холопы и крестьяне — основная масса войска Болотникова. Обстановка внутри Москвы. Военные мероприятия Василия Шуйского. Борьба Болотникова за привлечение на свою сторону населения Москвы и других городов. Рассылка «листов» с изложением целей восстания и призывом к холопам и городским низам восстать против бояр. Сношения москвичей с Болотниковым. Идеологическая борьба Василия Шуйского против Болотникова. Церковь как главная идеологическая сила в борьбе с восстанием. Грамоты патриарха Гермогена. «Повесть о видении некоему мужу духовну». Другие методы и средства воздействия на массы. Борьба Василия Шуйского за разложение изнутри сил восставших. Сношения с П. Ляпуновым и И. Пашковым. Ход военных действий во время осады Москвы. Лагерь Болотникова в селе Коломенском. «Измена» рязанцев во главе с П. Ляпуновым. План Болотникова «замкнуть блокаду» Москвы. Сражение 26—27 ноября 1606 г. Переход И. Пашкова на сторону Шуйского. Сражение 2 декабря 1606 г. Поражение Болотникова и отступление его от Москвы.

Двухмесячный период осады Болотниковым Москвы (около 7 октября — 2 декабря 1606 г.) является временем высшего подъема, кульминационным пунктом восстания Болотникова.

Приход к Москве армии крестьян и холопов не только ставил под удар восставших политический центр государства, но вместе с угрозой захвата Болотниковым Москвы нес в себе угрозу и для самих основ власти господствующего класса Русского государства — класса феодалов-крепостников.

Осадившее Москву войско не являлось единым или однородным ни по своему классовому составу, ни по организации.

В разрядах мы находим следующую характеристику состава войска восставших: «Воры все: Ивашко Болотников, да Истома Пашков, да Юшка Беззубцов, с резанцы, и с коширяны, и с тулены, и со всеми Украинными городы, з дворяны, и з детми боярскими, и з стрелцы, и с казаки»[733]. «Карамзинский Хронограф» определяет состав восставших более полно: «Украйных и Полских и Северских городов дворяне и дети боярские и всякие служилые люди и посадцкие люди и крестьяне»[734]. Несколько иной по сравнению с разрядами вид имеет в «Хронографе» и перечень «начальников» войска: «А начальники у тех воров были воеводы: у резаньцов воеводы Григорей Федоров сын Сунбулов да Прокофей Петров сын Ляпунов; а с тулены и с коширяны и с веневичи Истома Пашков, а на Веневе был сотник; а с колужены и со олексенцы и с иными городами Ивашко Болотников, князя Ондрея Телятевского холоп, и иные воры были началники»[735]. Данные других источников гораздо менее подробны, но все же весьма существенны, ибо сообщают дополнительный материал по вопросу о социальном составе войска Болотникова. Особенно ценны свидетельства «Нового Летописца» и «Временника» Ивана Тимофеева относительно холопов в войске Болотникова.

Так, «Новый Летописец» особо выделяет в составе войска Болотникова, осаждавшего Москву, «боярских людей», и «казаков»[736]. Еще более подчеркивает роль холопского элемента в составе осаждавшего Москву войска Иван Тимофеев, определяющий войско Болотникова как войско холопов: «своевернии раби ратию пришедше»[737].

Таким образом, источники дают вполне достаточно материала для того, чтобы составить представление о социальном лице войска Болотникова. Следует, однако, подчеркнуть, что вопрос о составе войска, осаждавшего Москву, не может быть сведен к одному лишь установлению самого факта наличия в составе этого войска холопов, крестьян, казаков и стрельцов, а также дворян и других разрядов служилых людей. Все эти элементы имелись в войске Болотникова уже в самый начальный момент восстания. Поэтому рассмотрение вопроса о составе войска Болотникова под Москвой должно иметь своей целью не столько констатацию наличия в нем только что перечисленных социальных элементов, сколько выяснение соотношения этих элементов внутри осаждавшего Москву войска.

Наиболее существенным моментом, характеризующим изменения в составе войска Болотникова по сравнению с начальным периодом восстания, было увеличение дворянско-помещичьих элементов в его рядах. По мере того как Болотников продвигался по направлению к Москве, происходило присоединение к Болотникову и той или иной части дворян — служилых людей тех городов, которые «изменяли» Василию Шуйскому и переходили на сторону Болотникова. Отчетливее всего этот процесс можно было проследить в отношении «Заречных» городов, т. е. Рязанско-Тульского района. Но он не был ограничен рамками одних лишь «Заречных» городов. Не говоря уже о Польских и Северских городах, и служилые люди Смоленского и Тверского района, равно как и городов Замосковных, на определенном этапе примыкали к Болотникову[738].

Процесс включения дворянско-помещичьих элементов в ряды войска Болотникова не был единообразным по форме. Насколько позволяют судить данные источников, можно говорить по крайней мере о двух различных формах, в которых проходил этот процесс:

1) к войску Болотникова примыкали отдельные служилые люди;

2) дворяне-помещики вливались в войско Болотникова целыми отрядами, сохраняя известную обособленность и самостоятельность и после включения их в состав войска Болотникова. Наличие такого рода обособленных отрядов можно установить в войске Болотникова и в период осады Москвы.

Как бы ни относиться к опыту автора «Карамзинского Хронографа» по установлению иерархии среди воевод в войске восставших (см. выше), бесспорным остается то, что сообщаемые им данные о наличии в войске восставших трех групп, каждая из которых имела своего начальника — воеводу, не были субъективным домыслом хрониста, а имели определенные основания. Если это так, то мы получаем возможность сделать вывод об организационной обособленности и самостоятельности некоторых частей войска Болотникова. Такими частями, имевшими своих самостоятельных начальников, были рязанцы во главе с воеводами Г. Сумбуловым и П. Ляпуновым. Сохранил свое руководящее положение и Истома Пашков, которого «Карамзинский Хронограф» связывает с каширянами и веневичами.

Однако вопрос об И. Пашкове и его положении в войске Болотникова в период осады Москвы представляется более сложным, чем это можно заключить на основании текста «Карамзинского Хронографа». Дело в том, что соединение под Москвой отрядов, наступавших на Москву от Кром и бывших под предводительством Болотникова, с отрядами, двигавшимися к Москве от Ельца и находившимися под предводительством И. Пашкова, поставило вопрос о взаимоотношениях между Болотниковым и Пашковым. Этот вопрос был разрешен таким образом, что главным руководителем войска под Москвой сделался Болотников, а И. Пашков вынужден был стать в подчиненное положение в отношении Болотникова.

В источниках вопрос о взаимоотношениях между Болотниковым и И. Пашковым освещается в связи с описанием обстоятельств измены И. Пашкова и перехода его на сторону Василия Шуйского. Так, Буссов рассказывает о том, что «Болотников, придя под Москву, захотел (как высший военачальник вместо Димитрия) занять лучшее место для лагеря и быть выше Пашкова. Так как последний получил звание воеводы лишь от князя Шаховского, Болотников же был поставлен высшим военачальником — самим мнимым царем, когда находился в Польше, то поэтому Пашков вынужден был уйти с занимавшегося им места и уступить его Болотникову и его людям. Обиженный таким бесчестием и позором, Истома задумал отплатить Болотникову и вступил в сношения с врагами в Москве и царем Шуйским»[739]. Точно так же и английская записка сообщает о «разногласиях между двумя главными начальниками из лагеря мятежников», Болотниковым и Пашковым, итогом чего было то, что «Пашков оставил свою партию» и перешел на сторону Василия Шуйского[740]. Исаак Масса прямо говорит о подчиненном по отношению к Болотникову положении И. Пашкова, сообщая о посылке Болотниковым отряда под начальством И. Пашкова и о последовавшей затем его измене[741].

Но если поводом для содержащейся в источниках характеристики положения И. Пашкова в лагере восставших послужил конфликт между Болотниковым и И. Пашковым, явившийся итогом их взаимоотношений, то сами эти взаимоотношения достаточно определенно рисуются в источниках как такие, при которых решающая роль в лагере восставших принадлежала Болотникову, а И. Пашков занимал подчиненное положение.

Однако, будучи вынужден подчиниться Болотникову, И. Пашков остался «начальником», т. е. сохранил власть в отношении определенной части войска, осаждавшего Москву.

Буссов и Исаак Масса указывают и численность отряда И. Пашкова. По Буссову, И. Пашков «имел под своей командой 40 000 человек»[742]. Масса сообщает сходные данные, указывая, что Болотников послал против воевод Василия Шуйского «тридцать тысяч человек под начальством воеводы (overste) Истомы Пашкова»[743].

Помимо «рязанцев» и отряда И. Пашкова, можно предполагать наличие в войске Болотникова еще одного самостоятельного отряда. Разрядные книги, как это видно из приведенных выше текстов, наряду с Болотниковым и Пашковым называют в качестве одного из руководителей войска восставших также и «Юшку Беззубцева»[744]. Такое выделение имени Беззубцева, несомненно, свидетельствует о том, что Юшка Беззубцев принадлежал к числу начальников войска восставших. Этот вывод подтверждается данными источников как о предшествующей деятельности Беззубцева, так и о его дальнейшем участии в событиях.

Сам Ю. Беззубцев, по-видимому, происходил из путивльских помещиков, как об этом можно заключить из следующего (к сожалению, дефектного) места жалованной грамоты Путивльскому Печерскому монастырю от 1621 г.: «...а тот монастырской бортной ухожей с поместными и бортными ухожьи с Юрием Беззубцевым (в тексте «Безрубцевым». — И. С.) да с Федором Черенцовым»[745]. К нему же, очевидно, надо отнести и слова царского наказа в Путивль от 23 мая 1589 г.: «...да в Путивле же велено головам прибрати Ивану Кирееву, да Юрью Беззубцеву охочих казаков сто два человека» для похода против «воровских» черкас на Донец и Оскол[746]. Из этого последнего документа мы не только узнаем о том, что Ю. Беззубцев был «головой», т. е. занимал довольно высокое положение в служилой иерархии, но и получаем возможность составить представление о возрасте Ю. Беззубцева, который, очевидно, был в 1606 г. уже немолодым человеком. Очень важный факт из биографии Ю. Беззубцева сохранился в одной из разрядных книг, где имеется запись о том, как «пришел в Кромы ис Путивля от Ростриги Юшко Беззубцов с путимцы на помочь Кромским (в оригинале «Крымским». — И. С.) сиделцом»[747]. Не менее важны и те данные, которые характеризуют дальнейшую деятельность Ю. Беззубцева уже после восстания Болотникова. Так, по свидетельству «Истории Ложного Димитрия» (Будилы), в 1609 г. Ю. Беззубцев действует в составе войск гетмана Рожинского, в качестве «атамана донских казаков»[748].

Наконец, Ю. Беззубцев упоминается в грамоте властей Троице-Сергиева монастыря от 6 октября 1611 г. как один из военачальников, идущих на освобождение Москвы от поляков: «...а из Северских городов Юрий Беззубцов со всеми людьми идет к Москве ж наспех»[749].

Таким образом, на всем протяжении своей деятельности Ю. Беззубцев выступает в качестве начальника над определенными военными силами. Очевидно, и под Москвой он возглавлял какой-то отряд.

Рассмотрение вопроса об организационной структуре войска, осаждавшего Москву, показывает, что это войско, будучи под верховным начальством Болотникова, включало в свой состав по крайней мере три в какой-то степени обособленных, самостоятельных отряда: 1) под начальством Г. Сумбулова и П. Ляпунова, 2) под начальством И. Пашкова и 3) под начальством Ю. Беззубцева.

Было бы ошибочным объяснять наличие этих особых отрядов в войске Болотникова одними лишь моментами территориального порядка или обстоятельствами личного характера. В основе такого обособления отдельных частей войска Болотникова лежали факторы чисто социальные.

Наиболее отчетливо выступает социальное лицо отряда Г. Сумбулова и П. Ляпунова. Рассказывая о переходе отряда Г. Сумбулова и П. Ляпунова на сторону Василия Шуйского, «Новый Летописец» говорит, что «рязанцы... градом всем от тех воров отъехаша»[750] подчеркивая употреблением выражения «всем градом», что под начальством Г. Сумбулова и П. Ляпунова находилась вся основная масса рязанского дворянства — весь служилый «город». Точно так же рисуется социальный состав отряда Г. Сумбулова и П. Ляпунова и в грамоте патриарха Гермогена: «Приехали к государю царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии с винами своими Григорей Сумбулов да Прокопей Ляпунов, а с ними многие рязанцы дворяня и дети боярские»[751]. Таким образом, отряд Г. Сумбулова и П. Ляпунова состоял из рязанских дворян-помещиков.

Гораздо более сложным представляется вопрос о социальном составе отряда И. Пашкова. Сопоставление данных о величине всего отряда, находившегося под командой И. Пашкова, с данными о количестве лиц, последовавших за И. Пашковым в его предательстве и переходе на сторону Василия Шуйского, показывает резкое расхождение в размерах между отрядом, которым И. Пашков командовал в войске Болотникова, и тем отрядом, с которым он передался Шуйскому.

В то время как общие размеры отряда И. Пашкова Буссов и Исаак Масса определяют в 30–40 тысяч человек, те же источники называют во много раз меньшие количества лиц, последовавших за И. Пашковым в лагерь Василия Шуйского. Буссов говорит о том, что И. Пашков перешел на сторону врага «вместе с несколькими тысячами человек своего войска (mit etlichen 1 000 Mann seines unterhabenden Volks)»[752]. Исаак Масса называет еще более скромную цифру, указывая, что И. Пашков «передался с пятьюстами человек»[753]. Как бы ни относиться к абсолютным величинам цифровых данных Буссова и Исаака Массы, это не может изменить вывода, что за И. Пашковым последовала лишь незначительная часть его людей из числа тех, кто входил в состав его отряда в лагере Болотникова. Но и другие источники также подтверждают малые размеры отряда, с которым изменил И. Пашков. Так, английская записка говорит о 500 человеках[754]. Несколько большую цифру мы находим в дневнике В. Диаментовского, отмечающего измену Болотникову «нескольких тысяч человек (kilku tysecy ludu)», подразумевая при этом измену И. Пашкова, но не называя его по имени[755]. Однако повесть «Иного Сказания» уменьшает число лиц, которых И. Пашков привел с собой к Василию Шуйскому, до 400 человек[756].

Рассмотренные данные заставляют сделать вывод о том, что значительная часть войска, начальником над которым был И. Пашков в лагере Болотникова, не последовала за И. Пашковым в его предательстве. Измена И. Пашкова вызвала в его отряде своеобразное расслоение, своего рода раскол. Для того чтобы характер этого раскола в отряде И. Пашкова стал ясным, необходимо вновь обратиться к свидетельству «Карамзинского Хронографа».

«Карамзинский Хронограф», называя И. Пашкова «начальником» и «воеводой», указывает, что он был «с туляны, с коширяны и с веневичи». Основываясь на этом известии, С. Ф. Платонов рассматривает И. Пашкова в качестве начальника над мелкопоместными детьми боярскими Тулы и Каширы, называя его «вождем именно такой служилой мелкоты»[757]. Выше, рассматривая вопрос об участии в восстании Болотникова Рязанско-Тульского района, мы отмечали, что такое определение размеров «воеводства» И. Пашкова не соответствует действительному характеру той роли, которую И. Пашков играл в первый период восстания Болотникова. Но свидетельство «Карамзинского Хронографа» заслуживает гораздо большего внимания применительно к тому моменту, к какому его относит и сам автор «Хронографа», т. е. к периоду осады Москвы. В частности, свидетельство «Карамзинского Хронографа» может и должно быть использовано и для ответа на вопрос: по какой линии произошел раскол отряда И. Пашкова? Основываясь на показании «Карамзинского Хронографа», можно полагать, что верными И. Пашкову остались и вместе с ним перешли на сторону Василия Шуйского именно тульские (и прилегавших к Туле районов) служилые люди — помещики.

Правильность нашего вывода подтверждает свидетельство и другого источника. «Новый Летописец», рассказывая об измене И. Пашкова, сообщает ценнейшие данные о том, кто изменил вместе с ним: «Той же Истома Пашков, узнав свое согрешение, со всеми дворяны и детми боярскими отъеха ко царю Василью к Москве, а те воры, боярские люди и казаки, бьющеся, отнюдь не обращахуся»[758]. Итак, с И. Пашковым были дворяне и дети боярские[759]. Конечно, утверждение «Нового Летописца», что к Василию Шуйскому ушли вместе с И. Пашковым «все» дворяне из войска Болотникова, носит явно тенденциозный характер: некоторое количество дворян осталось с Болотниковым и после измены И. Пашкова. Но существо дела отмечено «Новым Летописцем» верно. Свидетельство «Нового Летописца» находится в полном соответствии как с рассказом «Карамзинского Хронографа» о том, над кем был «начальником» И. Пашков, так и с данными источников о величине того отряда, с которым И. Пашков перешел на сторону Василия Шуйского.

Выяснение социального лица той части отряда И. Пашкова, которая вместе с ним перешла в лагерь Шуйского, дает ответ и на вопрос о социальном составе отряда И. Пашкова в целом. В отличие от рязанских полков отряд И. Пашкова в социальном отношении не являлся единым. Наряду с крестьянами, холопами и казаками в составе отряда И. Пашкова находилась (и вместе с ним изменила Болотникову) вторая (после рязанцев) группа дворян-помещиков, примкнувших к войску восставших на пути их к Москве.

Нам остается рассмотреть вопрос о том, что собой представлял отряд Ю. Беззубцева. К сожалению, ответ на этот вопрос может быть лишь чисто предположительным, ибо никаких определенных данных об отряде Беззубцева источники не содержат. Однако, исходя из того, что в 1609 г. источники называют Ю. Беззубцева казачьим атаманом, бывшим во главе отряда донских казаков 3, и учитывая, что в войске, осаждавшем Москву, имелись казаки, можно думать, что Ю. Беззубцев и в 1606 г. был казачьим атаманом, а его отряд состоял из казаков.

Отряды Сумбулова и Ляпунова, Пашкова и Беззубцева составляли наиболее крупные образования в войске Болотникова. Можно думать, что ими не исчерпывалось наличие обособленных воинских единиц в составе войска, осаждавшего Москву. В качестве примера такой единицы можно указать на отряд московских стрельцов, входивших в состав гарнизона Коломны и перешедших на сторону Болотникова. Эти стрельцы, по-видимому, сохранили свою организационную обособленность и в войске Болотникова, вплоть до того момента, когда они вновь вернулись в лагерь Василия Шуйского. Об этом можно заключить на основании текста грамоты патриарха Гермогена, где в перечне лиц, перешедших на сторону Василия Шуйского, особо выделены «стрельцы Московские, которые были на Коломне»[760].

Какова была роль этих отрядов и какое место они занимали в войске Болотникова? Ответ на поставленный вопрос следует искать уже в самом факте обособленности названных частей войска Болотникова. Не случайно также и то обстоятельство, что за исключением отряда Беззубцева, оставшегося верным Болотникову, все остальные отряды оказались в числе изменивших Болотникову и перешедших на сторону Василия Шуйского.

Особое место, занимавшееся отрядами Сумбулова — Ляпунова, И. Пашкова (в его дворянско-помещичьей части) и других, равно как и разрыв названных отрядов (за исключением отряда Беззубцева) с Болотниковым на определенном этапе борьбы и переход их на сторону Василия Шуйского, — все это было обусловлено самой природой этих отрядов, бывших в социальном, классовом отношении чуждыми и даже прямо враждебными основному ядру войска Болотникова — холопам, крестьянам и городским низам. Примкнув к Болотникову в ходе восстания, в обстановке растущих успехов восставших, эти отряды временно усилили Болотникова, но вместе с тем явились источником противоречий и борьбы в лагере восставших, оказавшись в конечном счете фактором, не укрепляющим, а разлагающим и дезорганизующим ряды восставших.

Таким образом, присоединение к Болотникову определенного количества дворян-помещиков, изменив социальную однородность войска Болотникова, оказало существенное влияние на ход борьбы, в частности и на ход осады Москвы.

Основное ядро войска, осаждавшего Москву, составляли, однако, не эти отряды, а те «боярские люди и казаки», которые остались верными Болотникову и бились до конца, «отнюдь не обращахуся», по выражению «Нового Летописца».

Чтобы сколько-нибудь конкретно представить себе эту основную массу восставших, необходимо попытаться определить, хотя бы самым приблизительным образом как общие размеры войска Болотникова, так и величину отдельных его частей.

Данные источников о размерах войска Болотникова очень разрозненны, случайны, а главное с трудом поддаются критической оценке и проверке. Тем не менее некоторое представление о величине войска Болотникова на основании этих данных получить можно, что и обязывает нас к использованию их.

Наиболее полные и подробные данные о размерах войска Болотникова содержатся в Сказании, найденном М. Н. Тихомировым. Общую величину войска, осадившего Москву, Сказание определяет в 187.000 человек: «И приидоша под Москву многочисленно бе убо, яко 187.000, и отступиша по странам, стояша в Коломеньском и Заборье и во многих местех»[761]. Кроме этой итоговой цифры, Сказание сообщает также размеры потерь Болотникова в сражении 2 декабря 1606 г., — «плененых 21.000, побиенных же множае, яко 1000»[762].

Трудно сказать, на чем основаны эти данные. Точность их (187 тысяч; 21 тысяча), по-видимому, указывает на официальный источник, из которого они почерпнуты (по аналогии, скажем, с данными о числе жертв от голода в Москве 1601–1603 гг., сообщаемых А. Палицыным, со ссылкой на то, что количество умерших от голода «счисляюще по повелению цареву», см. выше). При этом цифры количества взятых в плен (а также убитых) в сражении 2 декабря 1606 г., конечно, имелись в распоряжении правительства В. Шуйского. Первая же цифра — общего размера войска Болотникова — может вести свое происхождение от тех данных, какие В. Шуйский получал о величине войска Болотникова от перебежчиков (или от взятых в плен).

Но даже если источником цифр, содержащихся в Сказании, являются официальные данные, не следует, конечно, принимать эти цифры за действительно точно соответствующие реальным размерам войска, осадившего Москву. Значение этих цифр не в их абсолютной точности, а в том, что они позволяют составить представление о масштабах войска Болотникова под Москвой.

Сопоставление и проверка данных о размерах войска Болотникова, сообщенных Сказанием, с данными, содержащимися в других источниках, в общем подтверждает данные Сказания, хотя и обнаруживает вместе с тем тенденцию Сказания к некоторому преувеличению размеров войска Болотникова. Помимо Сказания, данные об общих размерах войска Болотникова имеются еще в двух источниках. Одним из этих источников является английская записка, где величина войска Болотникова определяется в 60 000 человек: «Мятежники привлекли на свою сторону всех недовольных в этой части страны, и в скором времени их силы возросли настолько, что они выступили в поход в количестве 60 000 человек и явились под Москвой»[763]. Буссов, являющийся вторым источником, содержащим данные об общих размерах войска Болотникова, также называет цифру 60 000 человек, но в отличие от английского документа определяет этой цифрой величину не всего войска Болотникова, а только той его части, которая находилась под непосредственным командованием Болотникова, указывая вместе с тем, что под командой И. Пашкова находилось 40 000 человек. Таким образом, по Буссову, войско Болотникова насчитывало 100 000 человек[764].

Остальные источники, касающиеся вопроса о величине войска Болотникова, не содержат данных об общих размерах его войска. Тем не менее в них можно найти дополнительный материал по рассматриваемому вопросу. Так, А. Стадницкий в своем описании осады Москвы Болотниковым сообщает, что в сражении между войсками Василия Шуйского и Болотникова 27 ноября участвовало «до 20 000 войска противной стороны», т. е. Болотникова[765]. Эта цифра важна в том отношении, что принадлежит очевидцу (А. Стадницкий был в это время в Москве) и находится в письме, датированном 2 декабря 1606 г. В этом же письме А. Стадницкий указывает, что, по рассказам перебежчиков, за несколько дней до сражения 27 ноября, в ночь на 17 ноября, «все телеги и всякую сволочь (lud blagy) отправили прочь»[766], что уменьшило размеры войска, оставшегося под Москвой.

Цифру 20 000 человек применительно к войску Болотникова называет и еще один источник. На обратном пути из Кракова в Москву, в январе 1607 г., посланники Василия Шуйского князь Г. Волконский и А. Иванов оказались, проездом, в городе Слониме в одно время с литовским канцлером Львом Сапегой. Последний счел» нужным сообщить русским дипломатам «радостную весть» о поражении Болотникова под Москвой, В этом сообщении содержится указание на то, что воеводы Василия Шуйского «побили больши 20 000» войска Болотникова, «а иные побежали х Колуге» и т. д.[767]

Исаак Масса в своих записках приводит три цифры, относящиеся к размерам войска Болотникова. Так, он рассказывает о том, что во время похода Болотникова к Москве он послал «отряд в 10 000 человек прямо на Москву, намереваясь последовать за ним со всем войском»[768]. Второй цифрой, которую мы находим у Массы, являются «30 000 человек», которыми он определяет размеры отряда И. Пашкова[769]. Наконец, число захваченных в плен Василием Шуйским, по словам Массы, доходило «до шести тысяч»[770].

Чтобы исчерпать данные источников о размерах войска Болотникова, следует привести свидетельство «Карамзинского Хронографа». Рассказывая о том, как Болотников после поражения под Москвой бежал в Калугу, автор «Хронографа» добавляет: «а с ним село в Колуге всяких людей огненаго бою болши десяти тысячь, а иные всякие воры с розгрому же ис-под Москвы прибежали на Тулу и сели на Туле, многие же люди с вогненым боем»[771].

Сопоставляя и взвешивая показания источников, учитывая известную тенденцию их к преувеличению сил Болотникова, мы все же должны притти к выводу, что войско Болотникова под Москвой насчитывало если и не 100 000, то, во всяком случае, несколько десятков тысяч человек. Нет особой нужды уточнять этот вывод. Ибо каковы бы ни были отклонения (в ту или иную сторону) действительной величины войска от тех абсолютных цифр, которые называют отдельные источники, тот факт, что размеры войска Болотникова достигали нескольких десятков тысяч человек, подтверждается всеми источниками и не может быть поколеблен.

Определив если не размеры, то масштабы войска Болотникова, осадившего Москву, можно вернуться к рассмотрению поставленного выше вопроса об удельном весе различных социальных элементов в войске Болотникова.

По данным источников о размерах некрестьянских отрядов в войске Болотникова, эта часть его войска представляется очень незначительной по сравнению с величиной войска Болотникова в целом.

Так, А. Стадницкий определяет величину рязанского отряда Сумбулова и Ляпунова всего в 500 человек: «Дня 26-го ноября противная сторона впустила в город пятьсот рязанцев… Те, идя отдельным полком, при приближении к городу Москве, сейчас же знаками объявили о своей покорности великому князю»[772].

Тот же источник под 27 ноября (т. е. 17 ноября по русскому календарю) сообщает о том, что «из полков противной стороны около 50 стрельцов передались великому князю»[773]. Если мы отождествим этот отряд стрельцов-перебежчиков с московскими стрельцами из коломенского гарнизона, о которых шла речь выше (а такое отождествление представляется весьма вероятным, ибо, по данным грамоты патриарха Гермогена, переход этих стрельцов как раз последовал за изменой рязанцев), то мы получаем данные, характеризующие размеры еще одного отряда из войска Болотникова.

Что касается отряда И. Пашкова, вернее, той его части, которая перешла на сторону Василия Шуйского, то, как мы видели, она насчитывала не более нескольких тысяч человек, а вероятнее всего вряд ли превышала и тысячу человек.

Размеры отряда Ю. Беззубцева источники не указывают. Точно так же нет возможности определить и общее количество казаков в войске Болотникова. Несомненно, однако, что число казаков в войске Болотникова было весьма значительным, что следует хотя бы из того факта, что взятые в плен Василием Шуйским в сражении 2 декабря 1606 г. 6–10 тысяч человек были именно казаки[774]. Вместе с тем, рассматривая вопрос о казаках в войске Болотникова, необходимо напомнить, что самое понятие «казак» в применении к войску Болотникова было весьма условным. «Карамзинский Хронограф», говоря о «ворах казаках» в войске «Колужского Вора», т. е. Лжедмитрия II, прямо говорит, что «в казаках были холопи боярские и всякие воры ерыжные и зерщики»[775]. Таких казаков — «холопей боярских» — было, конечно, весьма много и среди «казаков» войска Болотникова.

Суммируя все данные о размерах отдельных отрядов, входивших в состав войска Болотникова, мы должны притти к выводу о том, что эти отряды (за исключением казачьих отрядов) составляли весьма незначительную величину по сравнению с основной массой войска Болотникова, состоявшей из крестьян и холопов.

Однако в определении роли и значения некрестьянских элементов войска Болотникова нельзя ограничиться одним лишь исчислением абсолютной величины дворянских отрядов и их удельного веса в войске Болотникова. Составляя в количественном отношении сравнительно незначительную часть войска Болотникова, дворянские отряды играли видную роль в его войске, способствуя росту противоречий внутри войска Болотникова и дезорганизуя его, что со всей силой выявилось в решающие моменты осады Москвы, когда последовавшие одна за другой измены рязанцев и И. Пашкова явились одной из главных причин поражения Болотникова под Москвой.

Несмотря на наличие столь серьезных и глубоких противоречий внутри войска Болотникова, оно представляло собой огромную силу, непосредственно угрожавшую Москве, и иронические слова Ивана Тимофеева о том, что «новоцарюющему (т. е. Василию Шуйскому. — И. С.) во граде, яко пернатей в клетце, объяту сущу и затворене всеродно»[776], очень хорошо показывают соотношение сил между осаждающими и осажденными в начальный период осады Москвы.

Положение Василия Шуйского, действительно, очень напоминало положение птицы в клетке.

Все стремления Шуйского не допустить Болотникова к столице оказались тщетными, и осада Москвы явилась конечным итогом целой цепи поражений, понесенных войсками Шуйского от Болотникова.

Решение правительства Шуйского запереться в Москве и сесть в осаду явилось результатом полного разгрома армии Шуйского Болотниковым и Пашковым. Особенно сокрушителен был последний удар, нанесенный царскому войску под селом Троицким. Даже разряды, обычно всячески скрывающие неудачи воевод Василия Шуйского в борьбе с Болотниковым, изображают битву под Троицким как полное поражение царских войск, подчеркивая, что «воры… бояр побили и розганяли»[777]. Ожесточенность битвы под Троицким (и сражения у Пахры) отмечает и «Иное Сказание», характеризуя эти сражения словами: «бой велик и сеча зла», и указывая, что «многое множество обоих падоша в тех двух бранех»[778]. Эта картина поражения войск Василия Шуйского может быть еще более конкретизирована на основании дневника В. Диаментовского, сообщающего, со слов участников сражения, что «на поле боя осталось до 7.000 убитых» из войска Василия Шуйского. Кроме того, «до 9.000 ограбленных до-чиста и наказанных кнутом были отпущены домой»[779]. В такой обстановке правительству Шуйского не оставалось никакого иного выхода, кроме как запереться в стенах Москвы, чтобы выиграть этим время и попытаться собрать силы для продолжения борьбы.

Но и в самой Москве положение было исключительно острым. Вслед за бегством служилых людей из войска началось массовое бегство бояр и других групп населения из Москвы. В дневнике Диаментовского имеется выразительная запись (относящаяся, по-видимому, к первой половине октября 1606 г.): «Сообщали о великих тревогах в Москве. Мы также сами наблюдали, как множество знатных бояр с женами убегали из Москвы, услышав о великом войске под Серпуховом. Тогда же пришла весть, что в Москве собирались садиться в осаду»[780]. О бегстве из Москвы говорит и Буссов, по словам которого, «в это время (после прихода к Москве И. Пашкова. — И. С.) Москва уже потеряла много народа, как местных жителей, так и иностранцев, которые тайком перебегали из города к врагу»[781].

Едва ли не самое яркое описание положения в Москве во время осады ее Болотниковым содержится в показаниях некоего Ивана Садовского, данных им в связи с розыском по делу Андрея Стадницкого, уличенного в секретной переписке с польским послом Н. Олесницким и в попытке бегства в Польшу[782].

Сообщая о стремлении А. Стадницкого любым путем добиться отпуска в Польшу, И. Садовский утверждает, что эти стремления А. Стадницкого попасть в Польшу вытекали из его плана — добиваться организации новой вооруженной польской интервенции, используя тяжелое положение, в каком был Василий Шуйский во время осады Болотниковым Москвы. По словам И. Садовского, «мнился де он… (А. Стадницкий. — И. С.) в Литву для того, что хотел в Литве и в Полше весть дати, как воры под Москвою были, и сколько городов вором здалось, и как государь сидел на Москве с одними посадцкими людьми, а служилых людей не было, и как было мочно вором Москва взяти, коли б у них мудрой человек был один, потому что на Москве был хлеб дорог, и что государь не люб бояром и всей земли, и меж бояр и земли рознь великая, и что казны нет и людей служилых, и чего король захочет, то учинить может ныне»[783].

В показании И. Садовского о Москве особенно существенны следующие моменты:

1) отсутствие служилых людей и казны, т. е. отсутствие военной силы и ресурсов для организации войска; 2) тяжелое экономическое положение («хлеб дорог») и 3) напряженная социальная атмосфера (причем противоречия и борьба развертывались в двух плоскостях: а) недовольство бояр и «всей земли» царем Василием Шуйским и б) «рознь великая» между боярами и «землей»).

Эти черты, характеризующие обстановку внутри осажденной Москвы, дают ключ к пониманию как политики и действий правительства Василия Шуйского, так и тех событий, которые имели место в Москве во время ее осады Болотниковым.

То, что к моменту осады Москвы Болотниковым Василий Шуйский остался без служилых людей, отнюдь не было неожиданным. Распад войска Василия Шуйского нарастал параллельно успехам Болотникова, и процесс распада становился все более быстрым по мере приближения Болотникова к Москве[784]. Весьма показательно то, что об этом знал даже находившийся в Ярославле В. Диаментовский, отмечавший массовое бегство из армии Шуйского. В записи его дневника, относящейся к концу сентября или началу октября 1606 г., мы читаем: «В эти дни люди Шуйского непрерывно уезжали из полков, прикрываясь тем, что никаким способом не могли сопротивляться»[785]. То, что «ратные люди... учали ис полков розезжатца по домом», отмечают и разряды[786]. А «Новый Летописец» признает, что «царь Василий на Москве бысть не с великими людьми»[787].

Отсутствие служилых людей означало невозможность активной борьбы против восставших. «Иное Сказание» свидетельствует, что запершиеся в Москве воеводы Василия Шуйского «на брань противу их (т. е. восставших. — И. С.) не исходиша, войские силы ждаху»[788]. Это ожидание «войской силы», однако, не было пассивным. Напротив, правительство Шуйского стремится любыми средствами собрать в своих руках воинские силы для активных действий против Болотникова.

Рассмотрение военных мероприятий Василия Шуйского следует начать с вопроса о тех военных силах, которыми он располагал в самой Москве. Само собой разумеется, что слова источников об отсутствии в Москве служилых людей нельзя понимать слишком буквально. Некоторое количество войска в Москве, конечно, было, и оно-то и должно было оборонять город от Болотникова. Источники позволяют дать лишь самую общую характеристику тех военных сил, которые противостояли войскам Болотникова под Москвой. В соответствии с тактикой того времени московские войска Шуйского были разделены на две группы. Первая из этих групп под начальством «осадного воеводы» имела целью защищать городские укрепления. Наличие этой группы устанавливается записями в разрядах: «А в осадных воеводах велел государь быть за Москвою рекою у Серпуховских ворот околничему князю Д. В. Туренину да думному дворянину И. М. Пушкину, а от государя приезжал надзирать боярин князь И. Н. Одоевской Большой»[789].

Вторая группа войск, напротив, являлась подвижной и, находясь под начальством «вылазного воеводы», имела своей задачей «вылазки» против осаждавших город войск. по-видимому, в количественном отношении эта группа была крупнее первой и имела более важное значение, что подчеркивалось назначением воеводой этой группы князя М. В. Скопина-Шуйского. Разряды являются и для этой группы основным источником, характеризуя ее следующим образом: «А на выласке государь велел быть боярину князю Михайлу Васильевичю Скопину, да князь Ондрею Васильевичи) Голицыну да князь Борису Петровичю Татеву; а з бояры со князь Михайлом Васильевичем Скопиным с товарыщи были столники, стряпчие, дворяне Московские, жилцы»[790].

Названными сейчас группами войск не исчерпывалось все войско, бывшее в Москве. Так, в той самой разрядной книге, откуда мы заимствовали характеристику полков князя Д. В. Туренина и князя М. В. Скопина-Шуйского, вслед за второй из приведенных характеристик имеется следующая фрагментарная запись: «У Колуских ворот воеводы... За Яузою...»[791]. На этом текст обрывается, но, очевидно, он содержал в себе роспись еще каких-то отрядов, входивших в состав войск, оборонявших Москву.

Можно указать еще одну категорию войск, бывших в Москве во время осады ее Болотниковым. Мы уже сталкивались в предшествующем изложении с «приказом» псковских стрельцов, который был «взят» в Москву для защиты ее «от воровских людей». Повесть о восстании Болотникова в «Ином Сказании» сохранила известие о другом стрелецком отряде, участвовавшем в борьбе против Болотникова во время осады Москвы. Этот отряд стрельцов находился в Симоновом монастыре: «Ту же во обители Московские стрелцы быша: послани от царя Василия в защищение тоя обители иноком»[792].

Но, как сказано, всех этих войск было мало для успешной борьбы с Болотниковым. Поэтому одновременно с приведением в боевую готовность наличных в Москве сил правительство Василия Шуйского принимает меры к мобилизации нового войска. Во главе этого дела был поставлен брат царя — князь Иван Иванович Шуйский. Насколько можно судить по сохранившимся данным, план Василия Шуйского заключался в том, чтобы попытаться опереться в своей борьбе против Болотникова на северные и северо-восточные районы, где и предполагалось набрать новые контингенты войск взамен разбежавшихся полков. Так, отражая московские слухи и настроения, А. Стадницкий сообщает в своем цитированном уже письме: «Говорят, что новгородские, псковские и смоленские силы тянутся на помощь государю»[793]. Он же сообщает и другой слух: «...передавали, что Касимовский царек идет на помощь великому князю, по словам одних, с 5000 татар, по словам других, с 10 000»[794]. Из другого источника мы узнаем о поголовной мобилизации на борьбу с Болотниковым служилых людей Галича: «По государеву указу, велено быть на государеве службе з бояры и воеводы со князем Иваном Ивановичем Шуйским с товарыщи галеченом дворяном и детем боярским всем городом»[795].

Выше, характеризуя положение в Пермско-Вятском районе, мы достаточно полно осветили мобилизационные мероприятия Василия Шуйского в городах этой части Русского государства и на примере Петра Благово могли убедиться в том, с какой энергией и решимостью агенты Шуйского осуществляли план вербовки ратных людей для борьбы с Болотниковым (см. главу V).

Наконец, свидетельство «Иного Сказания» о приходе в осажденную Москву «з Двины с Колмогор» 200 стрельцов[796] показывает, что и города Поморья также являлись резервуаром, откуда правительство Шуйского рассчитывало черпать силы для борьбы с Болотниковым. Приведенные данные достаточно характеризуют масштабы мобилизационных мероприятий Шуйского. Было бы, однако, ошибочно думать, что эффект этих мероприятий соответствовал широте их размаха. Напротив, скорее следует говорить об обратной пропорциональности между масштабами деятельности правительства Шуйского по мобилизации войска и ее результатами.

Все источники, откуда мы брали данные о мобилизационных мероприятиях правительства Шуйского, признают неудачу, неизменно постигавшую Шуйского в его попытках возродить свое развалившееся войско. Напомним хотя бы отчет того же П. Благово о его безуспешных стремлениях довести до Москвы набранных в Перми ратных людей. Не менее показателен и провал мобилизации галицких дворян. «Ноября в 18 день, — писали к государю ис полков[797], бояре и воеводы князь Иван Ивановичь Шуйской с товарыщи, что многие дворяня и дети боярские галечене на государеву службу не бывали»[798]. Таким образом, в самый напряженный момент осады Москвы галицкие помещики оказались в «нетчиках», уклоняясь от мобилизации и предпочитая «бегать или хоронитца», как мы узнаем из той же царской грамоты. Характерно при этом, что правительство Василия Шуйского смогло предпринять репрессивные меры против «нетчиков» — галичан — лишь в конце декабря 1606 г., т. е. после поражения Болотникова под Москвой и снятия осады Москвы, послав 27 декабря в Галич специального пристава с предписанием направлять «нетчиков» «на государеву службу» и наказывать продолжающих уклоняться от службы[799]. Иными словами, до этого момента оно было бессильно предпринять какие-либо меры принуждения против галичан.

Столь же определенен и А. Стадницкий в своих показаниях о тщетности усилий правительства Василия Шуйского добиться прихода в Москву подкреплений. Сообщив слух о том, что к Москве якобы идут войска из Новгорода, Пскова и Смоленска, он иронически заключает: «Но по сю пору мы не слышим о них и не видим; наоборот, к противной стороне прибывает in dies [что ни день] войска»[800]. Не менее скептически А. Стадницкий относится и к версии о войске касимовского царя, подчеркивая, что «из всего этого нет ничего»[801]. По свидетельству А. Стадницкого, до 18 ноября вообще, «за исключением 100 пеших из сел (z dy mów), людей в городе не прибыло»[802].

Таким образом, несмотря на все усилия, правительству Василия Шуйского никак не удавалось добиться сколько-нибудь серьезного увеличения войска в Москве. Это делает понятной пессимистическую характеристику «Иного Сказания», где положение в Москве расценивается прямо как отчаянное: «Тогда во граде вси людие в размышлении велицем быша и во отчании о помощи, понеже многие грады царю изменили и приложилися к вором и разбойником; и государство Астороханское от Московского государства отказася; из Великого же Новаграда не бысть войска для ради настоящаго великаго мору»[803]. Комментируя эту характеристику, следует отметить, что содержащийся в ней конкретный факт — отсутствие войска из Новгорода, — находясь в полном соответствии с показаниями А. Стадницкого, подтверждается и Псковской летописью, сообщающей (как мы видели при рассмотрении псковских событий), что во время осады Москвы Болотниковым в Москву из Новгорода нельзя было проехать «от воровских людей»[804]. Это сопоставление с Псковской летописью вместе с тем показывает, что отсутствие новгородского войска в Москве объяснялось далеко не одним только мором в Новгороде.

К третьей группе военных мероприятий Василия Шуйского надо отнести военные действия за пределами Москвы. Эти действия продолжались и во время осады Москвы, причем местом их являлся район Можайска и Волока Дамского. Что заставило правительство Василия Шуйского пойти на посылку из Москвы войск в условиях, когда его так нехватало в самой Москве? Можайск и Волок Дамский открывали дорогу от Москвы к западным областям Русского государства и прежде всего — к Смоленску, сильнейшей военной крепости, на чью помощь Василий Шуйский мог рассчитывать в своей борьбе с Болотниковым. Но в момент осады Москвы Болотниковым и Можайск и Волок Дамский находились в руках восставших и, таким образом, закрывали путь от Смоленска к Москве.

Мы уже приводили разрядную запись о том, как после битвы под Калугой в сентябре 1606 г. «иные воры в те поры Федка Берсень с товарыщи Вязму и Можаеск смутили»[805]. Эти данные разрядов полностью подтверждаются сообщением, сделанным, по приказу Дьва Сапеги, князю Г. Волконскому и А. Иванову. В интерпретации польских кругов переход Дорогобужа и других смоленских пригородов на сторону Болотникова рассматривается как завоевание этих городов: «Писал де к нему из Орши староста Ондрей Сопега, что Северяне собрався и с ними казаки донские ходили войною и взяли было Дорогобуж, и Вязьму, и Можайск, и Борисов город на Боранове, и Везему»[806].

Таким образом, польский источник дает даже более полный список городов, чем разряды. Правда, в изображении польских кругов переход смоленских пригородов на сторону Болотникова выглядит как завоевание этих городов «северянами» и «казаками». Но эта черта рассматриваемого источника не имеет значения для установления самого факта включения смоленских пригородов в сферу восстания Болотникова. Вместе с тем данные разрядов прямо указывают на то, что на сторону Болотникова перешло само население Вязьмы и Можайска, которое «смутил» Федька Берсень. Что касается Волоколамского района, то картина распространения здесь восстания достаточно ясно обрисовывается публикацией Г. Н. Бибикова. Волок Дамский был занят «казаками» в десятых числах октября и оставался в их руках до начала ноября[807].

Целью посылки Василием Шуйским войск «под Можайск» и «на Волок» было приведение в покорность этих районов и формирование здесь войска для похода к Москве. Под Можайск был послан отряд под начальством князя Д. И. Мезецкого. В разрядах этому походу посвящена краткая запись: «Послал царь Василей под Можаеск против смольян князь Данила Мезецково да Ивана Микитина сына Ржевского»[808]. О дальнейших событиях, связанных с походом князя Д. И. Мезецкого, равно как и о результатах этого похода, источники молчат. Напротив, поход на Волок освещен в источниках значительно подробнее. Во главе этой экспедиции стоял окольничий И. Ф. Крюк-Колычев. Поход князя Д. И. Мезецкого и поход И. Ф. Крюка-Колычева являлись составными частями единого плана. Об этом прямо свидетельствует запись в разрядах: «Послал царь Василей против смольян князь Данила Ивановича Мезецкого да Ивана Никитина сына Ржевского, а под Волок послал против смольян же другою дорогою околничего Ивана Федоровича Крюка-Колычева»[809]. Таким образом, план Василия Шуйского, очевидно, заключался в одновременном ударе с двух направлений по присоединившимся к Болотникову городам, с последующим соединением отрядов князя Мезецкого и Крюка-Колычева.

Но поход Д. И. Мезецкого и Крюка-Колычева преследовал и еще одну цель. Оба воеводы Василия Шуйского были посланы «против смольнян», т. е. «навстречу смольнянам», «на соединение со смольнянами».

Чтобы правильно оценить эту сторону в походе «под Можайск» и «на Волок», следует вернуться к рассмотрению положения в районе Смоленска.

Официальные источники из лагеря Василия Шуйского рассматривали смольнян как верных царю. Образцом такой официальной точки зрения на поведение смольнян может служить грамота патриарха Гермогена митрополиту Филарету, где утверждается, что «Смоленские и Вяземские и окрестные их грады воинские и посадские и по селам все люди крепко помнят на чем целовали крест государю царю и великому князю Василию Ивановичу всеа Русии»[810]. В действительности, однако, обстановка в Смоленских городах была гораздо более сложной. Достаточно обратиться к «Списку городов, участвовавших в восстании Болотникова», чтобы убедиться в том, что по крайней мере три смоленских города: Вязьма, Дорогобуж и Рославль — не удержались на позициях верности Василию Шуйскому и примкнули к Болотникову. Этот же процесс имел место и в примыкавших к городам «Смоленской Украины» с севера городах «Ржевской Украины» (как эти районы названы в другой грамоте патриарха Гермогена)[811] т. е. в тверских пригородах, где на сторону Болотникова перешли города Ржев, Зубцов, Старица, Погорелое городище[812].

Если мы теперь сопоставим местоположение двух названных районов, «изменивших» Василию Шуйскому — Дорогобужско-Вяземского и Ржевского, — с маршрутами похода князя Мезецкого и Крюка-Колычева, то мы убедимся, что одна из «дорог» — Можайская, — по которой шел князь Д. И. Мезецкий, была направлена как раз к перешедшим на сторону Болотникова смоленским пригородам, в то время как другая — Волоцкая — вела к Ржеву.

Можно думать, таким образом, что одной из целей похода князя Д. И. Мезецкого и Крюка-Колычева было открыть дороги, по которым смольняне, верные Василию Шуйскому, могли бы притти к Москве.

Это мероприятие Василия Шуйского сыграло важную роль в борьбе между Болотниковым и Шуйским в период осады Москвы. Правительство Шуйского правильно оценило важное значение Смоленско-Ржевского района в борьбе против Болотникова. Вместе с тем положение в городах Смоленской и Ржевской Украины было таково, что давало возможность правительству Шуйского изменить обстановку в свою пользу, ибо ни Смоленск, ни Тверь — главные города этого района — не примкнули к Болотникову. Больше того, тверской архиепископ Феоктист возглавил активную борьбу против отрядов Болотникова в Тверском уезде: «...призвав к себе весь священный собор и приказных государевых людей и своего архиепископля двора детей боярских и града Твери всех православных крестиан... тех злых врагов и грабителей и разорителей под градом Тверью много злой их проклятой скоп побили и живых многих злых розбойников и еретиков поймав к Москве прислали»[813]. Следует, правда, с большой осторожностью отнестись к этому описанию воинской деятельности архиепископа Феоктиста, ибо источник, сообщающий о ней — грамота патриарха Гермогена, — исключительно тенденциозен. Но самый факт выступления тверских дворян против восставших, по-видимому, несомненен.

Что касается Смоленска, то о положении в нем можно составить себе представление по рассказу «Нового Летописца»: «Во граде Смоленске слышаху архиепискуп и воеводы и все ратные люди такую настоящую беду над Московским государством, что хотят те воры царя и бояр побити, и воззопивше единогласно, поидоша под Москву, выбрав себе старейшину Григорья Полтева. Идучи же, грады очистиша Дорогобуж и Вязму»[814].

Правда, и к этому рассказу можно в значительной степени отнести все то, что сказано выше о грамоте патриарха Гермогена. Но для нас важно не утверждение автора «Нового Летописца», что смольняне «воззопивше единогласно» о походе под Москву, а самый факт этого похода и особенно то, что Дорогобуж и Вязьма были «очищены» от восставших в результате похода смоленских ратных людей. Это известие «Нового Летописца» подтверждается сообщением А. Сапеги, с содержанием которого были ознакомлены князь Г. Волконский и А. Иванов. В этом сообщении прямо говорится: «А к Дорогобужу де и к Вязьме и к Можайску ходили смольняне, и те городы опять к государю отворотили»[815]. Что касается социального состава этого отряда смольнян, то небезынтересно отметить, что в числе других в нем находился известный сын боярский Иван Философов, как это явствует из его собственных показаний (данных в 1627 г.), что «при царе Василье пришол он к Москве из Смоленска, как Ивашко Болотников стоял под Москвою»[816]. В грамоте же патриарха Гермогена в составе смоленской рати названы: «дворяне и дети боярские и всякие служилые люди»[817].

Состояние источников не дает возможности установить соотношение во времени событий в Твери (выступление архиепископа Феоктиста) и Смоленске (поход отряда Григория Полтева), с одной стороны, и похода князя Мезецкого и Крюка-Колычева — с другой. Но независимо от того, какие события предшествовали, ясно, что оба ряда событий способствовали изменению обстановки в этом районе в пользу Василия Шуйского, ставя перешедших на сторону Болотникова под двойной удар — и со стороны Твери и Смоленска, и от воевод Василия Шуйского.

Итоги борьбы в районе Ржева, Можайска и Волока Дамского сообщает грамота патриарха Гермогена: эти итоги заключались в восстановлении власти Василия Шуйского над городами Смоленской и Ржевской Украины и в очищении от «воров» района Можайска и Волока Дамского. Наконец, в Можайске произошло соединение дворянских отрядов из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа и Серпейска с ратью И. Ф. Крюка-Колычева. В разрядах этот акт нашел выражение в формуле: «А как пришли смольняне, и у них были воеводы: боярин князь Иван Васильевичь Голицын, да околничей Михайло Борисович Шеин да околничей Иван Крюк Федорович Колычев да Григорей Иванович Полтев»[818]. О князе Д. И. Мезецком разряды в данном случае не упоминают, но по косвенным данным можно думать, что и он вернулся в Москву вместе с И. Ф. Крюком-Колычевым, ибо князь Д. И. Мезецкий участвует в качестве второго воеводы Передового полка в преследовании отступившего к Калуге Болотникова после его поражения под Москвой. Характерно при этом, что первым воеводой Передового полка являлся князь И. В. Голицын, названный первым в списке воевод у смольнян[819].

Таким образом, поход князя Д. И. Мезецкого и И. Ф. Крюка-Колычева завершился полным успехом. Однако эффект от всех этих событий в Можайско-Волоколамском районе сказался лишь в самом конце осады Москвы, когда объединенная рать — «те все ратные люди тех прежереченных всех городов Смоленския и Ржевския Украины» вместе с ратью И. Ф. Крюка-Колычева 28 ноября «пришли к Москве»[820].

Обзор военных мероприятий правительства Шуйского показывает пути и методы, с помощью которых Шуйский пытался изменить ход борьбы в свою пользу. Однако положение дел во время осады Москвы определялось не только чисто военными факторами. Не менее существенное значение имели и такие моменты, как обстановка внутри Москвы, равно как и положение внутри лагеря Болотникова.

Обстановка в Москве в период осады ее Болотниковым характеризуется крайним обострением классовых противоречий. То, что отмечает в своих показаниях И. Садовский: «рознь великая» между боярами и «землей» и недовольство царем как в боярских кругах, так и со стороны «всей земли», раскрывает, по каким основным линиям развертывалась борьба классов в Москве.

Проявления этой борьбы можно наблюдать уже в самые первые дни царствования Василия Шуйского. Характерной особенностью ее является то, что она протекает под лозунгом «царя Димитрия». Едва ли не наиболее ранней вспышкой этой борьбы было волнение, вызванное появлением на улицах Москвы прокламаций, сообщавших о чудесном спасении «царя Димитрия». Рассказ об этих событиях содержится в «Донесении» некоего пана Хвалибога, «комнатного» слуги Лжедмитрия I. По сообщению Хвалибога, «около недели листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где давал знать, что ушел и бог его от изменников спас, которые листы изменники патриарху приписали, за что его и сложили, предлагая Гермогена, а с другой стороны самими же Московскими людьми Шуйский был бы убит, если б его поляки некоторые не предостерегли, которые другой революции боялись»[821].

С. Ф. Платонов истолковывает слова Хвалибога о том, что «листы» о спасении Дмитрия появились «около недели», в смысле спустя неделю «после переворота 17 мая»[822]. Не исключено, однако, и другое толкование, именно, что слово «неделя» было употреблено в оригинале в смысле «воскресенье», т. е. в первое воскресенье после убийства Лжедмитрия[823]. Так или иначе, во всяком случае событие, о котором рассказывает Хвалибог, имело место еще в мае 1606 г. Замечательно при этом, что движение, связанное с прокламациями о спасении «царя Димитрия», было направлено и против бояр (на это указывает то, что «листы» были демонстративно прибиты «на боярских воротах») и против Василия Шуйского. С другой стороны, и поляки, находившиеся в Москве, заняли по отношению к этому движению враждебную позицию, вплоть до предупреждения Шуйского о грозившей ему опасности. Все это характеризует данное движение как волнение народных масс Москвы. На это же указывают и слова Хвалибога о том, что волнения, связанные с прокламациями, вызвали у поляков в Москве опасения о возможности «другой революции», т. е. повторения народного восстания, подобного тому, какое имело место 17 мая. Именно «боясь» этого, поляки и пошли на то, чтобы предотвратить убийство Шуйского «Московскими людьми».

Такое понимание рассказа Хвалибога подтверждается показаниями другого иностранца — очевидца Паэрле. По словам Паэрле, «4-го июня, в воскресенье (что в переводе на русский календарь дает 25 мая. — И. С.) в городе было страшное волнение; народ восстал на стрельцов, бояр и великого князя, обвиняя всех их, как изменников, в умерщвлении истинного государя, Димитрия. Великий князь, при помощи бояр, скоро прекратил ропот черни, уверив ее, что убит не Димитрий, а плут и обманщик»[824]. Сопоставляя рассказ Паэрле с донесением Хвалибога, можно думать, что оба автора имеют в виду одно и то же событие. В этом случае рассказ Паэрле приобретает особую ценность, прямо указывая на то, что существо «страшного волнения» заключалось в выступлении народа против царя и бояр.

Стихийные вспышки борьбы народных низов Москвы характеризуют и все последующее время, вплоть до прихода войск Болотникова к Москве, о чем можно судить по показаниям современников иностранцев, сохранивших в своих записках упоминания о такого рода событиях. Так, В. Диаментовский под 25 июня (н. ст.) сообщает: «Снова несколько тысяч человек народа, с оружием и каменьями, собралось перед кремлевскими воротами, на Лобном месте, где обычно царь появлялся перед народом. Не знаем, как это вышло, но до нас доходили слухи, что часть бояр, втайне от царя и других бояр, взбунтовали их, сказав, что царь велел остальную Литву побить. Царь выезжал к ним спросить, в чем была причина их сборища, и, узнав, приказал им разойтись, а те бунтовщики потом были наказаны»[825].

По-видимому, к этому же эпизоду относится и известный рассказ Маржерета[826] о выступлении Василия Шуйского «в воскресный день» перед толпой москвичей, собравшихся «на дворцовой площади», когда Шуйский попытался разыграть сцену, напоминающую введение опричнины Иваном Грозным, заявив сначала об отказе от царства, а затем потребовав расправы над заговорщиками (в числе которых был П. Н. Шереметев)[827].

О новом «волнении» (rozruch) в Москве «от подкинутых писем, написанных от имени Димитрия», сообщает В. Диаментовский под 1 августа (н. ст.)[828]. Он же сохранил в своем дневнике и известие о том, как 10 (20) августа царь и вся Москва были встревожены двумя событиями: сильным взрывом пороха в городских лавках и получением известия о поражении войска, посланного Шуйским против мятежников, причем грохот взрыва так напугал царя, что он немедленно приказал запереть Кремль[829].

Все эти известия о «волнениях» и «тревогах» в Москве важны не столько своей конкретной стороной (ибо в сообщениях и Маржерета, и Паэрле, и Диаментовского, конечно, немало сомнительных и даже вовсе неправдоподобных деталей), сколько как показатель растущей напряженности социальной атмосферы в Москве.

Эта напряженность достигла такой степени, что еще задолго до прихода Болотникова к Москве Шуйскому уже приходилось не раз выдерживать «осаду», запираясь в Кремле от московских низов, и принимать меры к охране своей резиденции вплоть до разборки мостов через ров, окружающий Кремль, и постановки пушек у кремлевских ворот, как об этом сообщает Диаментовский в записи под 2 августа (н. ст.)[830].

Приход Болотникова в Коломенское и осада Москвы еще более обострили обстановку внутри осажденной столицы. С этого момента борьба внутри Москвы развивается в прямой и непосредственной связи с общим ходом борьбы между Болотниковым и Василием Шуйским.

И для Болотникова и для Шуйского вопрос о позиции населения Москвы представлял исключительную важность. Этим объясняется то, что одновременно с военными действиями между войсками Болотникова и Шуйского велась непрерывная и ожесточенная борьба за население Москвы. Болотников активно стремился привлечь московские городские низы — и прежде всего холопов — на свою сторону в борьбе против Шуйского, а Шуйский со своей стороны всеми средствами и любой ценой старался удержать в своих руках власть над населением Москвы, не допустить открытого взрыва борьбы городских низов и соединения их с Болотниковым.

Одним из главных и наиболее действенных средств борьбы, применявшихся Болотниковым, была рассылка прокламаций («листов», как они названы в источнике) в Москву и по другим городам к городским низам с призывом к восстанию против бояр и за «царя Димитрия». Подлинный текст «листов» Болотникова не сохранился. Но самый факт их рассылки засвидетельствован как в русских, так и в иностранных источниках. Эти же источники излагают и содержание «листов», рассылавшихся Болотниковым. Из русских источников особое значение для рассматриваемого вопроса имеют две грамоты патриарха Гермогена от конца ноября 1606 г., адресованные митрополиту Филарету. Именно в них и содержится известие о «листах» Болотникова. Каждая из двух названных грамот излагает и содержание прокламаций Болотникова, причем обе грамоты взаимно дополняют друг друга.

Текст первой из грамот гласит следующее: «А стоят те воры под Москвою, в Коломенском, и пишут к Москве проклятые свои листы, и велят боярским холопем побивати своих бояр, и жены их и вотчины и поместья им сулят, и шпыням и безъимянником вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и околничество и дьячество»[831].

Вторая из грамот патриарха Гермогена излагает содержание «листов» Болотникова несколько иначе: «... пришли к царьствующему граду Москве, в Коломенское, и стоят и розсылают воровские листы по городом и велят вмещати в шпыни и в боярские и в детей боярских люди и во всяких воров всякие злые дела, на убиение и на грабеж, и велят целовати крест мертвому злодею и прелестнику Ростриге, а сказывают его проклятаго жива»[832].

Таков тот материал, который источники представляют для суждения по вопросу о прокламациях Болотникова. Подробное рассмотрение содержания «листов» Болотникова будет сделано нами в главе, посвященной общей характеристике восстания Болотникова. В данной же связи, в плане изучения тактики Болотникова в период осады им Москвы, достаточно ограничиться лишь общей характеристикой прокламаций. Предварительно, однако, необходимо рассмотреть вопрос, насколько можно доверять грамотам Гермогена. Постановка этого вопроса вытекает из исключительной тенденциозности грамот Гермогена, представляющих собой по существу призыв к расправе с восставшими. Состояние источников позволяет удовлетворительно ответить на поставленный вопрос, ибо имеется возможность сопоставления грамот патриарха Гермогена с другим источником, также содержащим сведения о письмах Болотникова. Этим источником является английская записка, где вопросу о письмах Болотникова посвящено следующее место: «они продолжали осаду и писали письма к рабам в город, чтобы те взялись за оружие против своих господ и завладели их имениями и добром»[833].

Сравнение текста английской записки с грамотами патриарха Гермогена позволяет с бесспорностью установить, во-первых, самый факт посылки Болотниковым писем, обращенных к московским рабам — холопам; во-вторых, то, что основное в содержании этих писем Болотникова — призыв холопов к восстанию против их господ — равно отмечается и грамотами Гермогена и английской запиской, с тем лишь отличием, что сообщение английского источника выдержано в более объективных тонах, а грамоты Гермогена проникнуты резко враждебным отношением патриарха к восставшим.

Таким образом, грамоты Гермогена и английская записка дают вполне достаточно материала для характеристики прокламаций Болотникова с призывом к восстанию. Прокламации означали призыв к расправе с феодалами, к ликвидации феодальной земельной собственности и к уничтожению крепостнической зависимости крестьян и холопов. Таким образом, центральным пунктом программы восстания Болотникова, главным лозунгом, под которым проходило восстание, являлось уничтожение крепостнических отношений, ликвидация феодального гнета. Источники сообщают также и о другого рода письмах руководителей восстания Болотникова к москвичам. По свидетельству английской записки, «мятежники написали в город письма, требуя по имени разных бояр и лучших горожан, чтобы их выдали, как главных виновников в убийстве прежнего государя»[834]. Буссов в свою очередь рассказывает о том, как И. Пашков, придя под Москву, обратился к москвичам с предложением сдать город, причем «потребовал также выдачи трех братьев Шуйского (как государевых изменников и зачинщиков мятежа и гнусных убийств)»[835]. Эти сообщения источников не менее важны для характеристики позиции Болотникова. Если призывы к холопам подняться с оружием в руках против их господ характеризуют социальную сущность восстания, то требование расправы с боярами и «лучшими горожанами» — виновниками убийства[836] «царя Димитрия» — ведет нас к политической программе Болотникова (что, впрочем, находим и в свидетельстве грамоты патриарха Гермогена о содержавшемся в «листах» Болотникова призыве «целовать крест» «царю Димитрию»).

Борясь за привлечение народных масс на свою сторону, Болотников не ограничивался одной рассылкой прокламаций. Наряду с «листами» Болотников направлял в города своих агентов, задачей которых было поднимать народ на восстание. В источниках сохранилось несколько упоминаний об этих представителях Болотникова. Замечательна глубокая убежденность этих людей и их стойкость, отмечаемая источниками. Исаак Масса называет и имя одного из таких агентов Болотникова, некоего «атамана Аничкина», «который разъезжал повсюду с письмами от Димитрия и возбуждал народ к восстанию»[837]. Захваченный Василием Шуйским в плен, Аничкин до конца остался верен своему делу и, уже будучи посажен на кол, стремился «возбудить в Москве новое волнение в народе»[838].

Об аналогичном случае сообщает и английская записка, рассказывая о том, как одного из «захваченных в плен мятежников» «посадили на кол, а он, умирая, постоянно твердил, что прежний государь Димитрий жив и находится в Путивле»[839].

Наконец, В. Диаментовский рассказывает о том, как поляки, находившиеся в ссылке в Ростове, встретили там «донского казака, который был посажен в заключение за то, что провозил в Москву и подбрасывал письма от Димитрия». И этот казак в разговоре с поляками «утверждал определенно, что Димитрий жив и что он видел его своими глазами»[840].

Наиболее сильное воздействие на москвичей, однако, оказывали не «листы» и не агенты Болотникова, а самый факт нахождения восставших под стенами Москвы. Именно это ставило перед каждым москвичом во всей конкретности вопрос, на чьей стороне он должен быть: на стороне Василия Шуйского или на стороне «царя Димитрия», под лозунгом которого вело свою борьбу пришедшее к Москве войско Болотникова. Что такая альтернатива не являлась одной лишь теоретической формулировкой положения, создавшегося под Москвой, а рассматривалась москвичами совершенно реально, можно продемонстрировать на материале записок Буссова.

В записках Буссова имеется интереснейший рассказ о посылке москвичами делегации к Болотникову — смотреть «царя Димитрия»: «Московский мир (die Bürgerschaft in der Stadt Moskau) послал к Болотникову в лагерь, потребовать от Болотникова, чтобы, если только Димитрий жив и находится тут в лагере с ним, или в каком-либо ином месте, он представил бы им его тотчас, или как можно скорее, чтобы могли увидеть его своими собственными глазами. Когда это случится, они готовы покориться Димитрию, будут просить прощения и милости и предадутся ему без сопротивления. Болотников, ответив, что Димитрий в самом деле находится в Польше и скоро будет здесь, сказал: «я сам был у него, и он лично поставил меня вместо себя высшим военачальником и послал в Путивль с письменным повелением». Московиты заявили: «Это кто-то другой. Мы сами убили Димитрия». И они начали просить Болотникова, чтобы он перестал проливать невинную кровь и предался своему царю Шуйскому, который сделает его большим господином (grossen Herrn). Болотников отвечал: «я дал моему господину клятву отдать за него свою жизнь, и я ее сдержу. Одумайтесь. Если вы сами не обратитесь на путь истинный, то это сделаю я вместо моего господина. Скоро я буду у вас»».

«После этого разговора, — продолжает Буссов, — Болотников послал князю Григорию Шаховскому спешное письмо, в котором сообщал об утверждениях москвичей и требовал вместе с тем, чтобы Шаховской немедленно послал в Польшу к царю Димитрию, увещевать его как можно скорее вновь прийти в Россию. Болотников указывал, что ему удалось в отношении москвичей зайти так далеко, что они совершенно решились, если только вновь увидят Димитрия, покориться ему, просить у него прощения и милости и предаться ему безо всякого сопротивления. Если Димитрий поспешит, то москвичи (die Mosscowische Gemeinde) схватят своих изменников и выдадут их ему»[841].

Было бы ошибочно, конечно, рассматривать диалог между Болотниковым и москвичами, приводимый Буссовым, как точный отчет о действительно имевшей место беседе делегации москвичей с Болотниковым. Столь же неосторожно было бы принять находящийся в хронике Буссова текст письма Болотникова князю Шаховскому за цитату из подлинного письма Болотникова. Особенности рассказа Буссова скорее вытекают из литературной манеры его как писателя. Мы не можем проверить и самую основу рассказа Буссова: была ли в действительности такая делегация москвичей к Болотникову. Но интерес рассказа Буссова не в фактической стороне тех сведений, которые содержатся в этом рассказе, а в том, что обстановка, сложившаяся в Москве в период ее осады Болотниковым, сделала возможными в глазах очевидца, каким является Буссов, подобные делегации и переговоры между Болотниковым и москвичами по вопросу о том, к какой из сторон должны примкнуть москвичи. Ибо если даже оставить открытым вопрос, была ли в действительности делегация москвичей к Болотникову, ясно, что рассказ о подобной делегации мог быть составлен Буссовым лишь на основе тех слухов, разговоров и планов, которые он слышал и наблюдал вокруг себя[842]. Точно так же, независимо от того, насколько исторически достоверен факт посылки Болотниковым письма Шаховскому, оценка положения в Москве, содержащаяся в этом «письме», конечно, исходит из того действительного положения дел в Москве (в частности действительных настроений москвичей по вопросу о Василии Шуйском), которое наблюдал сам Буссов.

Во всех действиях Болотникова в отношении населения Москвы обнаруживается определенная, сознательная политика. Это была политика, рассчитанная на то, чтобы вызвать восстание внутри Москвы и, таким образом, поставить власть Василия Шуйского под двойной удар: извне и изнутри. Такая политика Болотникова вполне соответствовала той обстановке, которая была в Москве, и призывы Болотникова к восстанию находили благоприятную почву в московских городских низах.

Оценка положения в Москве, содержащаяся в показаниях иностранцев, бывших в столице во время осады ее Болотниковым, заставляет признать угрозу восстания в Москве весьма реальной. Так, в английском донесении прямо указывается, что особую опасность для Москвы во время ее осады Болотниковым создало то, что в самой Москве «простой народ, недавно развращенный разбоями и грабежом поляков (под этим автор подразумевает майское восстание против Лжедмитрия I и поляков. — И. С.), был очень непостоянен и готов к мятежу при всяком слухе, надеясь вместе с мятежниками участвовать в разграблении города»[843].

Совершенно так же расценивает положение дел в Москве и Паэрле, считающий, что лишь измена Истомы Пашкова спасла Василия Шуйского от назревавшего в Москве восстания. Характерно при этом то, что, говоря о готовности москвичей к восстанию, Паэрле ссылается на то, что именно так оценивали обстановку в Москве сами москвичи: «Впоследствии многие москвитяне говорили, что если бы Пашков не оставил своих товарищей, жители столицы приняли бы его сторону, и что они уже готовы были предаться ему». По мнению самого Паэрле, такое развитие событий было «очень вероятно: в народе, утомленном осадою, царствовал раздор»[844].

Особенно интересно и существенно свидетельство Исаака Массы, у которого мы находим не только характеристику положения в Москве, но который вместе с тем прямо связывает планы самого Болотникова с борьбой внутри Москвы: «Болотников нимало не сомневался, что отправленные им войска займут Москву, ... это могло случиться по причине великого смущения и непостоянства народа в Москве»[845].

Успехи Болотникова в борьбе за привлечение на свою сторону «простого народа» Москвы заставляли правительство Василия Шуйского принимать меры к тому, чтобы парализовать действие на население Москвы призывов Болотникова к восстанию и в свою очередь пытаться оказывать на москвичей воздействие.

Методы идеологической борьбы, применявшиеся Василием Шуйским, коренным образом отличались от методов Болотникова.

Главной силой, использованной Шуйским для идеологического воздействия на массы, была церковь. Церковь с самого начала восстания Болотникова заняла по отношению к восстанию резко враждебную позицию. Особенно непримиримую позицию в борьбе против восстания занимал патриарх Гермоген, ставший во главе русской церкви после воцарения Шуйского. Использование Шуйским церкви для укрепления своего положения началось уже с самых первых дней его царствования — провозглашением царевича Димитрия Углицкого святым и посылкой специального посольства в Углич для торжественного перенесения тела царевича в Москву. Развитие восстания Болотникова и поход его на Москву имели своим результатом усиление политической активности церкви, оказавшейся непосредственно втянутой в борьбу. Ярким памятником участия церкви в борьбе против восстания Болотникова являются грамоты патриарха Гермогена, рассылавшиеся им из Москвы во время осады ее Болотниковым.

В этих грамотах, призывавших «всех православных христиан» на борьбу с Болотниковым, делается попытка изобразить участников восстания Болотникова как людей, которые «отступили от бога и от православный веры и повинулись сатане и дьяволским четам», а Василия Шуйского — как «воистину свята и праведна истиннаго крестьянского[846] царя», «поборателя по православной нашей крестьянской вере». Политический смысл такой трактовки восстания Болотникова заключался в том, чтобы использовать всю силу влияния церкви на массы для дискредитации движения Болотникова и для привлечения на сторону Василия Шуйского как можно более широких слоев населения. Эта цель лучше всего могла быть достигнута именно изображением участников восстания «злыми еретиками», что давало возможность патриарху обратиться ко «всем православным крестьяном» с требованием, чтобы они «к таковым бы злым врагом и разорителем веры крестьянский и нашим крестьянским губителем не приставали, ни в чем им не верили и их бы никак не устрашалися, да не погибнут от них такожде яко же и приставшей к злому и пагубному совету их»[847].

Методы и средства идеологического воздействия церкви на массы не исчерпывались рассылкой грамот.

На борьбу против Болотникова был мобилизован весь арсенал духовного оружия, имевшегося в распоряжении церкви: проповеди, церковные церемонии, религиозные обряды и т. д. Наконец, сюда же была привлечена и церковно-политическая литература, публицистика, также стремившаяся подчинить своему влиянию охваченные борьбой массы.

Наибольшего размаха идеологическая деятельность церкви во время осады Москвы Болотниковым достигла к середине октября 1606 г., когда положение внутри осажденной Москвы было особенно острым и, по выражению современника, «на всех бысть людех страх велик и трепет»[848].

Именно в этот момент появляется написанная протопопом Благовещенского собора в Кремле Терентием «Повесть о видении некоему мужу духовну», которая сначала «по царьскому велению» оглашается в Успенском соборе «вслух во весь народ», а затем вызывает объявление шестидневного поста, с 14 по 19 октября, «во царьстве, велик и мал», во время которого «молебны пели по всем храмом и бога молили за царя и за все православное крестьянство, чтобы господь бог отвратил от нас праведный свой гнев и укротил бы межусобную брань и устроил бы мирне и безмятежне все грады и страны Московского государьства в бесконечные веки»[849].

Столь сильный эффект «Повести» протопопа Терентия объясняется самым характером этого произведения. «Повесть» составлена в форме записи протопопом Терентием рассказа некоего «духовного мужа» о чудесном видении, бывшем этому духовному мужу во сне. Такой литературный прием придавал «Повести» протопопа Терентия вид документа-рассказа о действительно бывшем «чуде», что в огромной степени усиливало воздействие этого произведения на слушателей.

Нет возможности точно решить вопрос о том, кому принадлежала инициатива написания «Повести о видении некоему мужу духовну». Наиболее вероятным было бы предположение, что «Повесть» была написана Терентием по поручению патриарха или царя. Этому предположению, однако, противоречит то, что в одном из списков «Повести» — и притом наиболее раннем по времени — рассуждение о пороках, царящих в обществе («несть истины во царех же, и патриарсех, и во всем церковном чину ни во всем народе моем»)[850], изложено в такой редакции («несть истины во царе же и в патриарсе»)[851], которая дает возможность отнести слова о нечестивых царях и патриархах прямо и непосредственно к Василию Шуйскому и Гермогену. Эта редакция дала основание некоторым исследователям (П. Г. Васенко, Е. Н. Кушева) рассматривать «Повесть» протопопа Терентия как произведение, проникнутое враждебной Шуйскому тенденцией, и считать, что в «Повести о видении некоему мужу духовну» «звучит голос противной Шуйскому стороны»[852].

Я полагаю, однако, что столь ответственные выводы нуждаются в более прочных доказательствах, чем редакционный вариант. И это тем более, что признание «Повести» протопопа Терентия произведением, направленным против Василия Шуйского и Гермогена, стоит в прямом противоречии с тем значением, которое было придано «Повести» по повелению царя и патриарха. Признавая это противоречие, Е. Н. Кушева пытается устранить его тем, что истолковывает вторую редакцию текста о царях и патриархах («несть истины во царех же и в патриарсех») как результат переделки правительством Шуйского первоначальной редакции. По мнению Е. Н. Кушевой, «именно в таком обезвреженном виде «Повесть» и была оглашена»[853]. Но не вернее ли предположить обратное: что неприемлемый для Шуйского и Гермогена вариант, представленный одним из списков «Повести», мог явиться результатом тенденциозной переделки первоначальной редакции «Повести» кем-либо из враждебно настроенных в отношении Шуйского лиц? При такой постановке вопроса отпадает необходимость введения столь сложной и вместе с тем неизбежно искусственной конструкции, как экстренное превращение антиправительственного памфлета (первоначальная редакция «Повести») в назидательное сочинение, распространяемое по царскому велению. К этому надо добавить, что и само положение Терентия, как протопопа придворной кремлевской церкви, делает гораздо более вероятной его роль в качестве исполнителя ответственного и деликатного поручения царя и патриарха (по составлению «Повести»), чем выступление в качестве памфлетиста. Что же касается догадки П. Г. Васенко, поддержанной Е. Н. Кушевой[854], что Терентий подвергся репрессиям со стороны Василия Шуйского за написание «Повести» и лишился места в Благовещенском соборе, то нет никаких данных, говорящих о времени, когда Терентий перестал быть благовещенским протопопом. (Есть лишь свидетельство о том, что в 1610 г., по указу Сигизмунда III, «велено протопопу Терентию быти по прежнему у Благовещения, а Благовещенскому протопопу велено быти у Спаса на Дворце»)[855].

Мне представляется, однако, весьма мало вероятным, чтобы протопоп Терентий мог быть смещен в тот момент, когда благодаря «Повести» он получил такую широкую известность.

Как бы мы ни решали вопрос об обстоятельствах появления «Повести о видении некоему мужу духовну», секрет успеха произведения протопопа Терентия крылся в самом содержании «Повести».

Повесть протопопа Терентия в образах христианской символики изображала восстание Болотникова как проявление божьего гнева, как наказание, посланное богом за грехи общества. Такое изображение восстания Болотникова давало возможность автору «Повести» сделать выводы, что единственный путь спасения для общества — это покаяться и прекратить ту греховную жизнь, которой люди навлекли на себя гнев божий.

«Видение духовного мужа» состоит в том, что «духовный муж» чудесным образом присутствует при «беседе» между Христом и богородицей, просящей Христа пощадить людей. Этот традиционный образ (ср. «Хождение богородицы по мукам») в повести протопопа Терентия был наполнен острым политическим содержанием.

В ответ на «прошение» богородицы Христос заявляет: «Многажды хотех помиловати их, о мати моя, твоих ради молитв, но раздражают утробу мою всещедрую своими их окаянными студными делы, и сего ради, мати моя, изыди от места сего, и вси святии с тобою; аз же предам их кровоядцем и немилостивым розбойником, да накажутся малодушнии и приидут в чювство, и тогда пощажу их»[856]. Богородица, однако, продолжает просить прощения, и Христос, наконец, смягчается: «Тебе ради, мати моя, пощажу их, аще покаются; аще ли же не покаются, то не имам милости сотворити над ними»[857].

Идея необходимости всенародного покаяния составляет главную мысль «Повести». Вместе с тем эта идея раскрывает политический смысл произведения протопопа Терентия. Ибо идея всенародного покаяния означала требование прекратить борьбу и объединиться вокруг царя. С другой стороны, объявление участников восстания Болотникова «кровоядцами» и «немилостивыми разбойниками» (ибо всякому современнику было ясно, что под «кровоядцами» и «разбойниками» имеются в виду осадившие Москву войска Болотникова) должно было отталкивать москвичей от Болотникова, дискредитировать участников восстания в глазах населения Москвы.

В обстановке «великой розни», царившей в Москве, правительство Шуйского, находившееся под постоянной угрозой взрыва восстания московских городских низов, использовало «Повесть о видении некоему мужу духовну» для развертывания грандиозной агитационной кампании, целью которой было изменить настроение масс москвичей в пользу Шуйского. Вместе с тем агитация Шуйского должна была мобилизовать силы для борьбы против Болотникова. И все церковные церемонии во время шестидневного поста были посвящены молитвам о том, чтобы «милостивый господь бог отвратил свой праведный гнев, и послал бы милость свою на град свой святый и на люди своя во граде сем, не предал бы в руке врагом и злым разбойником и кровоядцем»[858].

Эпизод с «Повестью» протопопа Терентия показывает, насколько широко и умело правительство Шуйского использовало силу и влияние церкви для целей политической борьбы. Методы этой борьбы, однако, не исчерпывались использованием церкви. В борьбе за привлечение на свою сторону масс правительство Шуйского применяло и другие формы и средства воздействия на массы.

Важное место среди них занимало распространение заведомо ложных сведений, извращавших истинное положение дел и изображавших его в выгодном для Шуйского свете.

Василий Шуйский был мастер политического обмана и интриги. Еще Ключевский назвал Шуйского «донельзя изолгавшимся и изинтриганившимся, прошедшим огонь и воду»[859]. Эти качества Шуйского получили широкое применение в процессе борьбы против Болотникова[860].

Терпя одну неудачу за другой, теряя территорию и войско, Шуйский пытался скрыть от широких масс растущую слабость своих позиций и изображал ход борьбы против Болотникова в гораздо более благоприятном свете, чем это было на самом деле.

Сопоставление официальных версий с другими менее тенденциозными данными, относящимися к одному и тому же событию или моменту, очень наглядно показывает, насколько сознательно правительство Шуйского извращало действительные факты.

Способы и приемы, применявшиеся правительством Шуйского для этой цели, были самые разнообразные. Часто это был ложный слух о воинских силах, идущих к Москве на помощь Шуйскому, когда в действительности никакого войска к Москве не шло. О таких слухах сообщает в своем письме Стадницкий, называя новгородское, псковское, смоленское войско и войско касимовского царя, якобы спешащие «на помощь государю» (ноябрь 1606 г.), но тут же опровергает эти слухи, заявляя, что «по сю пору мы не слышим о них и не видим»[861]. Заведомая ложность этих слухов очевидна хотя бы из того, что Псков уже был в это время охвачен внутренней борьбой, а дорога между Москвой и Новгородом была непроезжей от «воров» (см. выше). Характерно, что повесть о восстании Болотникова в «Ином Сказании» специально отмечает, что «из Великого же Новаграда не бысть войска для ради настоящего великого мору»[862].

Те же цели преследовало сознательное преувеличение размеров войска, бывшего в распоряжении Василия Шуйского. Яркий факт, характеризующий такого рода приемы Шуйского, сообщает повесть о Болотникове в «Ином Сказании». Когда, наконец, в осажденную Москву пришло 200 стрельцов «даточных» людей с Двины, то «поведано же бысть в царствующем граде Москве всем людем, яко з Двины приидоша 4000 войских людей, тако же и из Смоленска града»[863].

Можно указать еще один вид политического обмана, применявшийся Василием Шуйским. Если для населения Москвы Шуйскому важно было распространять слух об улучшении положения в осажденной столице вследствие роста военных сил царя, то для обмана населения других городов Шуйский прибегал к такому приему, как рассылка грамот о мнимых победах над Болотниковым. Получение как раз такой грамоты в Ярославле отметил в своем дневнике, под 1 декабря н. ст. 1606 г. (т. е. 21 ноября по русскому календарю), В. Диаментовский, у которого мы читаем следующую запись: «Читали публично на торгу и в монастыре грамоты, чтобы молили бога за царя Василия Шуйского и веселились, ибо он уже все изменничье войско поразил на-голову». «Но народ, — добавляет Диаментовский, — этому не верил, понимая, что эти вещи выдуманные, и зная, что Москва в осаде»[864].

Особое место в политике Шуйского занимала борьба за разложение сил восставших изнутри. Если в политике привлечения на свою сторону масс Шуйский действовал при помощи политического обмана, то главным оружием в его борьбе за разложение лагеря восставших была политическая интрига.

Возможность такой интриги крылась в самом составе лагеря Болотникова. Наличие в войске Болотникова столь разнородных в социальном отношении групп, как крепостные крестьяне и холопы, с одной стороны, дворянско-помещичьи отряды — с другой, делали неминуемым рост классовых противоречий и борьбы внутри войска Болотникова.

Эти противоречия делались все более острыми по мере того, как расширялся размах восстания Болотникова и определялась его социальная программа. Грамоты Болотникова с призывом к холопам восстать против господ были столь же неприемлемы для дворянских элементов внутри лагеря Болотникова, как и для дворян вообще. К этому надо добавить, что ко времени осады Москвы Болотниковым восстание крестьян приобретает особую силу в центральных районах государства, в частности в Рязани.

Сохранилась грамота Василия Шуйского от 9 декабря 1606 г., адресованная воеводам Г. Сумбулову и П. Ляпунову и сообщавшая о посылке в их распоряжение из Москвы «наряда» в количестве пяти «пищалей полковых меденых» с запасом ядер и пороха и предписывавшая воеводам, чтобы они «шли… с нашим нарядом на Резань [нашим] делом и земским промышляли, смотря по тамошнему делу, как вас бог вразумит»[865]. Имеются основания полагать, что «дело», «промышлять» над которым были посланы Г. Сумбулов и П. Ляпунов, должно было заключаться в усмирении рязанских «мужиков». К такому заключению толкает другая, несколько более поздняя грамота Василия Шуйского — от 15 октября 1607 г. Грамота эта содержит в своем составе следующее донесение царю рязанского воеводы Ю. Г. Пильемова: «Писал еси к нам (т. е. воевода к царю. — И. С.), что в Рязанском уезде во многих местех наши изменники воры, пронские и михайловские мужики, воюют от Переславля в двадцати верстах, а тебе за теми воры посылати неково — дворян и детей боярских с тобою мало»[866]. Из этого донесения видно, что восстание рязанских «мужиков» продолжало быть в полном разгаре еще и осенью 1607 г. Очевидно, даже применение такого средства, как артиллерия («наряд»), оказалось недостаточным для подавления восстания рязанского крестьянства. Вместе с тем очевидно также и то, что борьба рязанских «мужиков» началась значительно раньше осени 1607 г., и есть все основания думать, что рязанские «мужики» начали «воевать» еще тогда, когда Болотников стоял под Москвой[867].

Источники сохранили очень ограниченный материал по столь деликатному вопросу, как тайные сношения Василия Шуйского с военачальниками из войска Болотникова. Можно потому лишь догадываться о том, что такие сношения предшествовали переходу на сторону Василия Шуйского отряда рязанцев во главе с П. Ляпуновым и Г. Сумбуловым. Ибо в источниках сообщается только о самом факте этого перехода: «ноября в 15 день... приехали к государю... с винами своими рязанцы Григорий Сумбулов да Прокопей Ляпунов, а с ними многие рязанцы дворяня и дети боярские да стрелцы Московские, которые были на Коломне»[868]. Однако, несмотря на такую лаконичность источников, ряд моментов свидетельствует о подготовке, которая была проделана руководителями рязанцев прежде, чем они осуществили свой переход в лагерь Шуйского. Эта подготовка, очевидно, велась и внутри лагеря — среди самих рязанцев, и вне — в виде тайных переговоров с Шуйским. Первый из отмеченных моментов имел своим результатом организованный характер перехода — «градом всем», как это отмечает «Новый Летописец»[869]. Вторая линия подготовительных мероприятий обеспечила Г. Сумбулову и П. Ляпунову сохранение их положения как воевод (см. цитированную выше грамоту от 9 декабря 1606 г.), а П. Ляпунову, кроме того, принесла и пожалование его в «думные дворяне»[870].

Гораздо яснее видна вся механика тайных сношений Шуйского с лагерем Болотникова во второй крупной акции Шуйского по подрыву изнутри сил восставших, результатом которой была измена И. Пашкова. Несмотря на то, что в вопросе об И. Пашкове русские источники еще более стремятся скрыть роль Шуйского в подготовке измены И. Пашкова (одна из царских грамот изображает дело даже так, будто И. Пашков был побит «наголову» и взят в плен войсками Шуйского)[871], — факт тайных сношений И. Пашкова с Шуйским с бесспорностью устанавливается данными иностранных источников. Так, Буссов прямо говорит о том, что Пашков «вступил в сношения с врагами в Москве и царем Шуйским» и получил от него «большой подарок золотом и серебром»[872], а Исаак Масса даже утверждает, что И. Пашков «тайно заключил наперед с царем условие (contract) перейти к нему и все свое войско передать московитам»[873].

Современники пытались искать причины измены И. Пашкова в мотивах личного порядка — соперничестве с Болотниковым (Буссов, английская записка). Но, конечно, корни «измены» П. Ляпунова и И. Пашкова лежат в сфере отношений социальных, а не личных.

С. Ф. Платонов верно отметил, что «месяц совместного пребывания у стен столицы показал дворянам-землевладельцам и рабовладельцам, что они находятся в политическом союзе с своими социальными врагами»[874]. Переход П. Ляпунова и И. Пашкова на сторону Василия Шуйского отразил процесс классового размежевания среди участников восстания.

Особенно очевидно это в отношении П. Ляпунова. Крупный политический деятель, он был убежденный защитник крепостничества. Наиболее отчетливо программа П. Ляпунова по крестьянскому вопросу была сформулирована в приговоре первого земского ополчения от 30 июня 1611 г., где выдвигалось требование о том, чтобы крестьян и холопов, бежавших от своих господ, «сыскивать, а по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам»[875]. Эта крепостническая программа находилась в полном соответствии с практической деятельностью П. Ляпунова. Сохранился один документ (царская грамота от 14 сентября 1608 г.), с исключительной яркостью обрисовывающий П. Ляпунова в роли беспощадного карателя восставших рязанских крестьян. Из этой грамоты видно, что в наказание за нападение «мужиков» рязанских сел Белоомута, Ловец и Любичи на суда, везшие «хлебные запасы», П. Ляпунов подверг эти села беспощадной расправе: «те села велел воевати и жечь, а людей имать в полон». При этом расправа приняла такие масштабы, что Шуйский вынужден был специальной грамотой запретить П. Ляпунову разрушать «иные села и волости, которые около тех сел блиско, прямят нам», а наказывать лишь «те села и деревни, которые нам не прямят»[876]. Эти факты из позднейшей биографии П. Ляпунова могут служить хорошим материалом для объяснения поведения П. Ляпунова в 1606 г.

Переход П. Ляпунова и его сторонников на сторону Шуйского означал вполне сознательный поворот в позиции рязанских дворян-помещиков: от политики борьбы за власть против Шуйского как выразителя интересов боярства — к политике блока с ним против восставшего крестьянства. С этой точки зрения вполне закономерно то, что и П. Ляпунов и Г. Сумбулов сразу же после своего присоединения к Василию Шуйскому становятся активными участниками в войне с Болотниковым.

Со своей стороны Шуйский всячески стремился демонстрировать сближение с П. Ляпуновым, подчеркивая его заслуги и выражая полное доверие его деятельности. Сохранилась даже специальная благодарственная грамота Шуйского, где заслуги П. Ляпунова изображаются как совершенно исключительные: «а службы твоей, и дородства, и разуму нам и всему Московскому государству нет числа; и ты б как начел, так и совершал»[877]. Вероятно, к этому же времени следует отнести и пожалование Шуйским П. Ляпунову земель в Рязанском уезде из дворцовых сел[878].

Следует, однако, подчеркнуть, что, несмотря на все это, блок П. Ляпунова с Шуйским продолжал сохранять временный характер, и в 1610 г. Ляпуновы принимают участие в свержении Шуйского.

Что касается И. Пашкова, то вопрос о мотивах его «измены» представляется более сложным. С. Ф. Платонов видит причину более позднего по времени перехода И. Пашкова на сторону Шуйского в том, что «служилая мелкота Истомы Пашкова колебалась до последней минуты, не зная куда пристать: к революционным ли отрядам Болотникова, к которым они приближались по степени экономической необеспеченности, или к охранительной среде дворян и детей боярских, к которой они обыкновенно причислялись по форме землевладения и порядку службы»[879].

При всей внешней убедительности это объяснение, однако, не может быть признано удовлетворительным.

В самом деле, при таком объяснении остается совершенно в стороне то, что нам известно о тайных сношениях И. Пашкова с Василием Шуйским и о секретном соглашении, заключенном между ними. Ибо если признать достоверность этих сообщений источников, то трудно говорить о колебаниях И. Пашкова «до последней минуты».

С другой стороны, это объяснение совершенно не учитывает изменения положения И. Пашкова в самом лагере Болотникова. Выше, рассматривая состав войска, осаждавшего Москву, мы пришли к выводу, что И. Пашкову не удалось удержать того положения, какое он занимал во время похода на Москву, — положения, равного Болотникову. Сопоставляя это обстоятельство с незначительностью величины отряда, оставшегося верным И. Пашкову в момент его измены, мы высказали предположение, что последнее обстоятельство следует объяснить расслоением внутри войска, во главе которого И. Пашков пришел к Москве, и присоединением недворянских элементов этого войска к Болотникову. Такая постановка вопроса находит опору в показании «Нового Летописца» о том, что И. Пашков «отъехал» к Шуйскому «со всеми дворяны и з детми боярскими»[880].

Если теперь обратиться к выяснению личной судьбы И. Пашкова после его перехода на сторону Василия Шуйского, то она оказывается очень сходной с судьбой П. Ляпунова. И подобно тому, как П. Ляпунов становится воеводой в войске Шуйского и принимает участие в походах против Болотникова, так и И. Пашков из «воровского атамана» превращается в служилого человека, причем получает новый, более высокий чин: в разрядных записях вместо сотника Истомы Пашкова мы встречаем уже «голову Истому Иванова сына Пашкова»[881].

В свете всего сказанного мне представляется более правильным не проводить столь резкой грани между И. Пашковым и П. Ляпуновым, как это делает С. Ф. Платонов, а рассматривать обе «измены» как выражение одного и того же процесса разрыва между Болотниковым и примкнувшими к нему дворянско-помещичьими элементами. Самый же факт более поздней «измены» И. Пашкова может быть достаточно удовлетворительно объяснен характером того соглашения, которое было заключено между И. Пашковым и правительством Василия Шуйского.

Раскол в лагере Болотникова и переход на сторону Шуйского П. Ляпунова и И. Пашкова означал крупный успех Шуйского в его борьбе против восстания. Такое изменение в соотношении сил боровшихся сторон неизбежно должно было отразиться на ходе и исходе военных действий под Москвой.

Чисто военная сторона осады Москвы Болотниковым — самый ход военных действий — отражена в источниках сравнительно слабо, и лишь для последнего периода осады материал позволяет осветить военные действия несколько подробнее.

Основным районом сосредоточения сил, осаждавших Москву, были южные и отчасти юго-восточные окрестности Москвы.

В разрядах местоположение войска, осадившего Москву, определяется так: «Пришли под Москву, стали в Коломенском да в Заборье и во многих местех»[882].. В другой редакции разрядной записи к этому перечню местностей добавлена еще Угреша: «а стояли в Коломенском да на Угреше»[883]. Сходным образом определено местонахождение войска восставших и в «Карамзинском Хронографе»: «Пришли под Москву в Коломенское в иные места в Заборское стали близко Москвы»[884].

В иностранных источниках мы находим примерно те же данные, что и в русских. Так, в донесении А. Сапеги литовскому канцлеру Л. Сапеге говорится, что восставшие, «пришед к Москве, стали под Коломенским и Москву осадили»[885]. По свидетельству Исаака Массы, десятитысячный отряд войска, посланного Болотниковым, «подошел к Москве на расстояние одной мили от нее, стал у речки Даниловки и занял селенье Загорье»[886]. По Буссову, И. Пашков стал лагерем «в Котлах (auf der Kattool), приблизительно в миле с четвертью от Москвы»[887].

Центр войска Болотникова находился в селе Коломенском. Именно здесь был устроен укрепленный лагерь, в русских источниках называемый «острогом»[888] а в источниках иностранных — «шанцами» (bescansten)[889] или «обозом»[890]. Исаак Масса подробно рассказывает о том, как был устроен лагерь в селе Заборье. По словам Исаака Массы, после занятия войском Болотникова села Загорья (Заборья) его «тотчас укрепили шанцами». Кроме того, у войска восставших «было несколько сот саней, и поставили их в два и в три ряда одни на другие, и плотно набили сеном и соломою, и несколько раз полили водою, так что все смерзлось, как камень»[891]. по-видимому, и лагерь в селе Коломенском представлял собой сочетание земляных укреплений («шанцев») с «обозом» в собственном смысле слова, т. е. укреплением, образованным из повозок, поставленных рядами вокруг лагеря и преграждавших таким образом доступ в него.

Современники очень высоко оценивали военные достоинства «острога» Болотникова, отмечая, что он был устроен «в земле зело крепко»[892]. И действительно, фортификационное искусство строителей лагеря было продемонстрировано тем, что воеводы Шуйского в течение трех дней не могли разбить острог Болотникова: «по острогу их биша три дни, розбити же острога их не могоша, занеже в земли учинен крепко, сами же от верхового бою огненого укрывахуся под землею, ядра же огненые удушаху кожами сырыми яловичьими»[893].

Начальный этап осады Москвы (до прихода второй группы войск восставших), охватывающий три недели, можно рассматривать как период накопления сил восставшими и период выжидания со стороны Шуйского. Именно так характеризует данный период повесть «Иное Сказание», указывая, что воеводы Шуйского «на брань противу их (восставших. — И. С.) не исходиша, войские силы ждаху»[894]. С этой характеристикой вполне согласуется и сообщение Исаака Массы, что первые отряды войск восставших, пришедшие под Москву, «стали ожидать Болотникова с главным войском»[895].

Такое относительное затишье носило, однако, временный характер, и дальнейший ход осады Москвы характеризуется острой борьбой между осаждавшими и осажденными. В разрядах отмечается, что «с ворами бои были ежеденные под Даниловским и за Яузою»[896]. Совершенно то же говорит и Буссов, указывая, что москвичи «стали ежедневно делать вылазки и вести бои»[897]. Точно так же характеризует ход военных действий под Москвой и Исаак Масса, по словам которого воеводы Шуйского «часто учиняли большие нападения со множеством пушек на помянутые шанцы (мятежников), но без всякого успеха»[898].

Основная черта, характеризующая положение Москвы в течение почти всего периода осады, состояла в том, что осада эта не была полной блокадой столицы. Автор английского донесения о восстании Болотникова прямо заявляет, что хотя «большая половина» Москвы была «осаждена» восставшими, «другая же часть города — я не знаю в силу какого ослепления — была оставлена открытой, так что могла получать подкрепление войском и припасами, пока слишком поздно они не спохватились, чтобы замкнуть блокаду, но были дважды отброшены с большими потерями»[899]. Это же обстоятельство отмечают и русские источники. В частности, «Иное Сказание» говорит лишь о попытке осаждавших «около града обсести и вси дороги отняти, да ни из града ни во град кого пустити, да ни откуду никакие бы им во граде помощи никому же учинити не возможно»[900]. Однако этот план — «замкнуть блокаду» — относится уже к последнему периоду осады Москвы.

По недостатку данных нет возможности изложить ход военных действий во время осады Москвы в их хронологической последовательности. Поэтому приходится в характеристике военных действий этого периода ограничиться рассмотрением лишь отдельных моментов борьбы.

Запись в разрядах о ежедневных боях «с ворами» под Даниловским монастырем и за Яузой правильно устанавливает два главных района военных действий. Насколько можно судить, прежде всего по разрядам, главные силы Василия Шуйского были сосредоточены в Замоскворечье у самой внешней из московских стен, у так называемого «Скородума», или Деревянного города (нынешний Земляной вал). У С. Немоевского имеется обстоятельная характеристика этой линии московских укреплений, построенной в 1591–1592 гг. (Забелин). Эта характеристика тем более интересна, что она сделана очевидцем, наблюдавшим «Скородум» в самый год осады Москвы Болотниковым. Вот что представлял собой «Скородум» по описанию С. Немоевского: «Город кругом, или, лучше сказать, его предместья, огорожен, лет шестнадцать тому назад (после того как крымские или перекопские татары подошли было к нему и немало пожгли), деревянным срубом (wzrebem), в котором, и также из дерева, сделаны довольно часто нечто вроде башен, для стрельбы. Поверх забора всюду паланки, прикрытые досками, в окружности его будет мили две. Это укрепление называют «Скородум» (Skorodum)[901].

Именно здесь, у Серпуховских и Калужских ворот, и находились полки «осадного воеводы» — князя Д. В. Туренина и воевод «на вылазке» — князя М. В. Скопина-Шуйского «с товарыщи»[902]. по-видимому, к этим полкам следует отнести и слова Исаака Массы о том, что «московское войско засело в обозе (wagenborch) перед самыми городскими воротами, и воеводами были царские братья»[903]. В этом свидетельстве Исаака Массы особенно ценно сообщение об укреплениях, сооруженных воеводами Шуйского, прикрывавших подступы к воротам.

Стратегическое значение данного района определялось тем; что он непосредственно противостоял основным силам войска Болотникова, сосредоточенным в лагере в селе Коломенском. Поэтому отсюда удобнее всего было делать «вылазки» против осаждавших, и вместе с тем именно сюда вероятнее всего было ожидать ударов со стороны Болотникова и его воевод. Исаак Масса указывает, что именно из этого района воеводы Шуйского «часто учиняли большие нападения» на лагерь Болотникова. У нас нет прямых данных о наступательных действиях здесь войск Болотникова. Но «ежедневные бои» у Данилова монастыря, несомненно, включали в себя и такие, где инициатива принадлежала осаждавшим[904].

Второй район «боев» — «за Яузой» — отмечается в источниках на протяжении всей осады Москвы. В разрядах не сохранились имена воевод, стоявших за Яузой, но самый факт наличия здесь воевод свидетельствуется разрядными записями[905]. Кроме того, в этом районе роль опорного пункта для Шуйского играл Симонов монастырь, для защиты которого были выделены стрельцы. В повести «Иного Сказания» содержится подробный рассказ о борьбе за Симонов монастырь, причем войскам Болотникова не удалось захватить монастырь, и они «прочь отъидоша»[906].

Переломным моментом в осаде Москвы явилась измена рязанцев во главе с Г. Сумбуловым и П. Ляпуновым. В письме А. Стадницкого содержится подробный рассказ об обстоятельствах, при которых произошел переход рязанского полка на сторону Шуйского: «26 ноября (н. ст. — И. С.). Противная сторона пустила к городу (do miasta) пятьсот рязанцев, желая испробовать своего счастья под мглою и непогодою, которая была в то время. Те, идя отдельным полком, при приближении к городу Москве, сейчас же знаками объявили о своей покорности великому князю. Противная сторона, увидевши, что измена, бросилась на стражу в шанцах (koszach), которая была поставлена за городом— у ней были и орудия (armata). Но после стычки со стражей (tej straży nieco urwawszy), они воротились назад в лагерь (do obozu), который был немного далее одной мили от города — в Коломенском: так называют село и двор великого князя, недалеко от речки Котла, где сожгли тело того покойника (т. е. Лжедмитрия. — И. С.)»[907].

Правительство Шуйского изобразило переход на свою сторону рязанцев как крупный успех: «по случаю этой радости они, по своему обычаю, звонили в колокола и стреляли из орудий, получали жалованье в большой палате»[908].

Измена рязанцев, действительно, укрепляла позиции Василия Шуйского, причем не столько даже в чисто военном плане, сколько политически, свидетельствуя о наличии крупных противоречий в лагере Болотникова. Правительство Шуйского получало возможность истолковать измену рязанских дворян как поворот участников восстания на путь раскаяния и принесения своей «вины». С другой стороны, несомненно, измена Г. Сумбулова и П. Ляпунова способствовала росту внутренней борьбы в войске Болотникова и толкала неустойчивые и случайные элементы на разрыв с восстанием. Следует, конечно, с очень большой осторожностью отнестись к заявлению грамоты патриарха Гермогена, что «после того многие всякие люди от них воров и еретиков, из Коломенского и из иных мест прибегают»[909]. Но если в данном утверждении явственно выступает цель использовать разрыв рязанцев с Болотниковым как материал для агитации за разложение рядов участников восстания (и в заявлении патриаршей грамоты о «многих» перебежчиках сквозит стремление выдать желаемое за действительность), то вместе с тем вряд ли можно сомневаться в том, что переход рязанцев в лагерь Шуйского усилил аналогичные тенденции среди определенных слоев участников восстания.

В этом плане несомненный интерес представляет свидетельство того же А. Стадницкого, под 27 (17 ноября), о том, что «из полков противной стороны около 50 стрельцов передалось великому князю»[910]. Комментируя это событие[911], А. Стадницкий добавляет, что стрельцы-перебежчики «несколько утешили простой народ (lud pospolity) сообщением, что половина войска принуждена от более сильной стороны, и она охотна к заявлению покорности великому князю». Вряд ли, конечно, А. Стадницкий может рассматриваться как надежный источник для изучения настроения московского простого народа. Но ценность свидетельства А. Стадницкого — не в характеристике обстановки в Москве, а в том, что оно дает для выяснения положения внутри лагеря Болотникова. И в этом отношении известие о наличии в рядах восставших двух группировок, одна из которых склонна к изъявлению покорности Василию Шуйскому, очень важно для понимания дальнейшего хода борьбы под Москвой.

Было бы, однако, ошибкой преувеличивать значение для Болотникова измены рязанцев. В чисто военном отношении «полк» Г. Сумбулова и П. Ляпунова составлял сравнительно небольшую часть сил, бывших у Болотникова. Нельзя также упускать из виду и приход новых пополнений в его войско. И тот же А. Стадницкий начинает свое письмо с заявления о том, что «к противной стороне... прибывает in dies [что ни день] войско»[912].

Рассказывая о допросе стрельцов-перебежчиков, А. Стадницкий приводит еще одно очень важное сообщение. По его словам, стрельцы «сообщили и то, что (осаждающие. — И. С.) в прошлую ночь все телеги и всякую сволочь (lud błahy) отправили прочь, но сами остались, намереваясь истомить город и не пропускать подвоза припасов»[913]. Из этого показания перебежчиков мы узнаем о новом плане руководителей восстания, о их намерении коренным образом изменить свою тактику путем установления полной блокады Москвы. Вряд ли может быть сомнение в том, что толчком к этому послужила именно измена рязанцев. Явившись своего рода сигналом, свидетельствовавшим об опасных процессах, развивавшихся внутри осаждавшего Москву войска, измена рязанцев активизировала тактику Болотникова, заставила его пойти на решительные шаги для скорейшего достижения главной цели — взятия Москвы.

Английское донесение о восстании Болотникова определяет существо нового плана Болотникова формулой «замкнуть блокаду» Москвы (to blocke it upp).

Осуществление этого плана началось 26 ноября наступлением войск Болотникова. В грамоте патриарха Гермогена эта операция изображена так: «Умыслили, бесом вооружаеми, те проклятые богоотступники и крестьянские губители, бесом собранный свой скоп разделити на двое и послали половину злого своего скопу из Коломенского, через Москву реку, к тонной к Рогожской слободе, и ноября в 26 день... вниде слух во уши государю... что те злодеи перешли Москву-реку»[914]. Эта. характеристика военных действий Болотникова находит свое подтверждение в письме А. Стадницкого. По Стадницкому, события развивались следующим образом: «Дня 6-го декабря. Была стычка городских с противной стороной в одной миле от города, близ деревни Карачарово (Kraczorowa). Когда около 2000 пехотинцев противной стороны или воров перебралось через реку Москву к Красной слободе (село эго лежит невдалеке от города и густо населено), они были тотчас же открыты подъездниками, или, по нашему, стражею великого князя, а затем на поддержку стражи было отправлено два или три полка. Передают, что тех из противной стороны легло не мало»[915].

Таким образом, А. Стадницкий частью конкретизирует данные, содержащиеся в грамоте Гермогена (называя количество человек, входивших в отряд, перешедший Москву-реку), частью сообщает совершенно новые сведения. Из этих сведений особый интерес представляет указание на то, что отряд, посланный Болотниковым, был открыт «стражей» войска Шуйского около «Красной слободы» и что «стычка» между войсками Болотникова и Шуйского произошла «близ деревни Карачарово».

Сопоставляя данные сообщения А. Стадницкого с данными грамоты Гермогена, мы должны притти к выводу о том, что в этих источниках по-разному определяется место, где развертывались события. По свидетельству грамоты Гермогена, это был район Рогожской слободы, по Стадницкому же — район Красной слободы и деревни Карачарово. Географические данные, сообщаемые А. Стадницким, однако, не только находятся в противоречии с грамотой Гермогена, но и являются внутренне противоречивыми. Прежде всего следует отметить то обстоятельство, что в Москве не было Красной слободы, о которой говорится в письме А. Стадницкого. Употребляя это название, А. Стадницкий, очевидно, имел в виду Красное село — одну из подмосковных слобод, расположенную (за рекой Яузой) на северо-восток от Москвы. Но такое толкование названия «Красная слобода» исключает возможность нахождения Красной слободы рядом с деревней Карачарово, расположенной к юго-востоку от Москвы и отделенной от Красного села Яузой и значительным расстоянием[916]. В то же время, если мы оставим в стороне вопрос о Красной слободе и сопоставим сообщение А. Стадницкого о том, что отряд Болотникова наткнулся на стражу Василия Шуйского «близ деревни Карачарово», с показаниями грамоты Гермогена, что войско было послано Болотниковым «к тонной к Рогожской слободе», то мы не найдем никакого противоречия между этими данными. Напротив, они взаимно подкрепляют друг друга, ибо деревня Карачарово и Рогожская слобода расположены в непосредственной близости друг от друга. Но в таком случае остается лишь одно возможное объяснение: очевидно, А. Стадницкий ошибочно назвал «Красной слободой» Рогожскую слободу. Возможность такой ошибки вытекала из того, что А. Стадницкий был иностранец и легко мог спутать название местности. Допустить такую ошибку А. Стадницкий мог тем легче, что в описываемый им момент важные события развертывались также и в Красном селе.

В плане Болотникова — «замкнуть блокаду Москвы» — Красному селу отводилась исключительно ответственная роль. Именно Красное село должно было явиться исходной позицией операции по занятию дороги, ведшей из Москвы на Ярославль и Вологду. Повесть о восстании Болотникова в «Ином Сказании», рассказывая о том, как план Болотникова «около града обсести и вси дороги отняти» потерпел неудачу вследствие неожиданного прихода в Москву отряда стрельцов с Двины, поясняет: «Сих же стрелцов видеша разбойницы ис Красного села, их же хотеша ту дорогу Ярославскую и Вологоцкую засести»[917]. В другом месте этой повести мы находим еще дополнительный материал о Красном селе. Рассказывая об обстоятельствах, при которых произошла измена Истомы Пашкова, повесть помещает Истому Пашкова как раз в Красное село: «Той же егда шел было засести и отняти дорога Ярославская от Москвы, и виде ис Красного села пришествие Двинских стрелцов во град»[918].

Итак, Красное село явилось местом нахождения отряда под начальством Истомы Пашкова, посланного Болотниковым для захвата Ярославской и Вологодской дорог.

Такое определение значения Красного села в борьбе между Болотниковым и Шуйским, сделанное на основании свидетельств повести «Иного Сказания», подтверждается данными, сообщаемыми Исааком Массой. Правда, рассказ Массы является очень путаным и содержит ряд ошибок, но вместе с тем из него можно извлечь и весьма ценные сведения.

В изображении Массы борьба в районе Красного села развертывалась следующим образом: «Так как неприятели держали на примете Красное село, лежащее неподалеку от них, большое и богатое селение, подобное [целому] городу, откуда они могли угрожать почти всей Москве, то московиты, страшась этого, выставили у речки Яузы, через которую они [мятежники] должны были перейти, сильное войско под начальством молодого боярина Скопина, чтобы воспрепятствовать переправе, а сами со всеми своими силами, числом в двести тысяч ратников, в течение двух дней осаждали их, но не смогли одержать победы и сами понесли большие потери. Меж тем Болотников прислал им на подмогу тридцать тысяч человек под начальством воеводы Истомы Пашкова, и этот Пашков прибыл туда на третий день»[919]. Сопоставляя этот рассказ Исаака Массы с «Иным Сказанием» и другими источниками, легко можно обнаружить и фактические ошибки, и преувеличения, и не всегда правильное понимание смысла тех или иных моментов борьбы. Так, для Массы остался непонятным замысел Болотникова перерезать Ярославскую дорогу и тем блокировать Москву с севера. Поэтому он неправильно излагает мотивы, побуждавшие Болотникова к захвату Красного села. Точно так же ошибается Масса и помещая у Яузы полки князя М. В. Скопина-Шуйского: в действительности, как мы видели выше, он стоял у Серпуховских ворот.

Несомненно, что и цифровые данные о численности войск, участвовавших в военных действиях в районе Красного села, у Массы сильно преувеличены. Но, корректируя рассказ Массы путем привлечения данных других источников, мы можем извлечь ценный материал и из показаний голландского наблюдателя. Неясно представляя конкретные цели борьбы за Красное село, Масса, однако, с бесспорностью свидетельствует о самом факте этой борьбы и притом борьбы напряженной и упорной. Это показание Массы — весьма существенное дополнение к рассказу повести «Иного Сказания», где момент борьбы вовсе отсутствует и все сведено к эффекту от прихода отряда двинских стрельцов. Второе, что свидетельствует Масса, это факт посылки Болотниковым в район Красного села отряда под начальством Истомы Пашкова. Оставляя в стороне объяснение целей посылки этого отряда, даваемое Массой, следует использовать в его рассказе самый факт посылки отряда Истомы Пашкова в Красное село, находящийся в полном соответствии с данными повести «Иного Сказания».

Возвращаясь к рассмотрению в целом операции по окружению Москвы, начатой Болотниковым 26 ноября 1606 г., можно констатировать, что эта операция вылилась в активную борьбу по крайней мере в двух районах: у Рогожской слободы и у Красного села. Правительство Шуйского ответило на наступление, предпринятое Болотниковым, контрмерами. «Стычка» между отрядом Болотникова и стражей войска Шуйского, отмечаемая А. Стадницким, явилась началом боевых действий более крупного масштаба. Наиболее полные данные о них сообщают А. Стадницкий и повесть «Иного Сказания».

А. Стадницкий заканчивает описание военных действий 26 ноября (6 декабря) сообщением о том, что «в тот день привели около ста языков, всех в Кремль; из них, вероятно, половина от стужи померла до утра — всякая одежда была отнята»[920]. Следующий день, 27 ноября (7 декабря), явился днем сражения, в котором приняли участие уже основные силы обеих сторон. Это сражение также описано А. Стадницким: «Дня 7-го декабря. Сам великий князь выходил из города с образами, перед которыми пелись молитвы. Затем люди съезжались в полки, предводителями которых князь Мстиславский и князь Воротынский. Подтянулось около 20 000 войска противной стороны. Стали также войска великого князя. Потом, уже в самый вечер, они схватились друг с другом... Городские не без ущерба — в возмездие языков от противной стороны. В эту ночь все войска великого князя стояли в поле и с орудиями»[921].

С этим описанием сражения 27 ноября полностью совпадает рассказ об этом сражении в повести «Иного Сказания». Русский источник также начинает изложение событий с описания религиозных церемоний, предшествовавших выступлению войска Василия Шуйского: «Повелевает (царь. — И. С.) патриарху Гермогену со всем освященным собором у гроба святого мученика царевича Дмитрея молебная пети, еже и бысть. Егда совершиша молебная, и воду освятив, и всех ратных людей покропивши, и честный покров его изнесоша на место Колуских врат»[922]. После этого «всии людие, иже на супротивные исходящий», формируются в полки («на брань к сопротивным безстрасно ополчаются»). Наконец, повесть красочно описывает выход войска во главе с царем через Калужские и другие ворота Деревянного города на врага: «Все-дает же борзо и сам царь Василей Ивановичь на свой бранной конь и приемлет в десницу свою скипетр непобедимыя державы и храбро выезжает ис царствующего града Москвы во многих и крепких и храбрых воеводах со всеми своими воинствы; такожде и иными враты, яко воды, полияшася, и вси смело и единодушно на супротивныя идуще на брань»[923].

Приведенный материал дает возможность достаточно определенно представить себе характер сражения, развернувшегося 27 ноября. Наступление, предпринятое Болотниковым на левом берегу Москвы-реки, побудило, очевидно, Василия Шуйского решиться нанести ответный удар, бросив для этого в бой все имевшиеся в его распоряжении силы. Пойти на такой смелый шаг, связанный с риском возможного поражения от Болотникова, Шуйского заставила исключительная серьезность обстановки — угроза полной блокады столицы. Но на изменение тактики Шуйского, несомненно, влияли и другие причины. Уже переход на сторону Шуйского Г. Сумбулова и П. Ляпунова означал существенное усиление лагеря Шуйского. Две недели, истекшие с момента измены рязанцев, принесли Шуйскому новое подкрепление. Повесть «Иного Сказания» сообщает о прибытии как раз накануне сражения 27 ноября отряда двинских стрельцов в количестве 400 человек[924]. А. Стадницкий также отмечает, под 18 (28) ноября, приход в Москву «1000 пеших из сел (z dymów)»[925]. Наконец, Шуйский ожидал со дня на день прихода смоленских и ржевских полков под начальством И. Ф. Крюка-Колычева, которым «по государеву указу велено быти к Москве ноября в 29 день»[926].

К этому следует добавить, что Шуйский, во-первых, знал о внутренней борьбе в лагере Болотникова и, во-вторых, уже имел соглашение с И. Пашковым о переходе последнего на сторону Шуйского.

Все эти моменты в их совокупности означали изменение соотношения сил боровшихся сторон в пользу Шуйского, что и было им учтено, побудив осторожного царя резко изменить характер борьбы. В отличие от 26 ноября главное сражение развернулось 27 ноября на правом берегу Москвы-реки — в Замоскворечье. Таким образом, план Шуйского заключался в том, чтобы нанести удар по основным силам Болотникова, сосредоточенным в Коломенском. Вместе с тем этот удар ставил под угрозу и отряды Болотникова, находившиеся на левом берегу Москвы-реки — в районе Рогожской слободы и Красного села.

Сражение 27 ноября принесло Шуйскому большой успех и победу. Автор «Иного Сказания» подробно рассказывает о том, как «розбойницы… изнемогоша и, плещи давше, побегоша»; при этом «мятежников бесчисленное множество падоша, тако же и живых руками множество яша; прочий же вси со злоначалники своими от царствующаго града посрамлени бегоша на Коломенское и в остроге своем седоша. Царь же Василей возвратися во свой царствующий град Москву, яко победитель»[927].

Рассказ этот, конечно, риторически украшает и преувеличивает размеры победы Шуйского. А. Стадницкий, например, в своем описании отмечает, что и войско Шуйского было «не без ущерба» (в то время как повесть утверждает, что «ни единому от благочестивого воинства убиену быти»)[928]. Но самая победа Шуйского 27 ноября несомненна.

По-видимому, именно эту победу имеет в виду и свидетельство английской записки о том, что попытка осаждавших Москву войск Болотникова «замкнуть блокаду» не удалась, и они «были дважды отброшены с большими потерями»[929].

День 27 ноября, помимо победы над Болотниковым, ознаменовался для Шуйского еще одним успехом. Этот успех состоял в переходе на сторону царя И. Пашкова с его отрядом.

В литературе по-разному датируется день измены И. Пашкова. В то время как большинство историков, начиная с Карамзина и вплоть до Платонова, относят измену И. Пашкова к последнему, решающему сражению 2 декабря 1606 г., — Костомаров связывает измену И. Пашкова с сражением у Рогожской слободы и датирует переход И. Пашкова на сторону Шуйского 26 ноября[930]. Такое расхождение мнений объясняется отсутствием единства в свидетельствах источников по данному вопросу. В основе датировки Карамзина (и следующих ему в данном вопросе позднейших исследователей) лежат те данные, которые сообщают о И. Пашкове официальные грамоты Шуйского, разосланные по городам по случаю победы над Болотниковым. Соответствующее место царской грамоты гласит: «…декабря в 2 день послали на тех воров бояр своих и воевод со многими людьми, и божиею милостью... бояры наши и воеводы тех воров всех побили на голову, а Истому Пашкова да Митьку Беззубцова и многих атаманов и казаков живых поймали и к нам привели»[931].

Именно, основываясь на этой грамоте, Карамзин считал, что «сие (переход И. Пашкова на сторону Шуйского. — И. С.) случилось не прежде 2-го декабря» 6. Однако грамота Шуйского отнюдь не может рассматриваться как источник, утверждения которого имеют силу бесспорных доказательств. Напротив, она, как и все грамоты этого царя, требует весьма критического подхода. Насколько неосторожно было бы принимать сведения, сообщаемые рассматриваемой грамотой, без предварительной проверки их с помощью других источников, можно видеть хотя бы из утверждения грамоты, что И. Пашков был взят в плен, хотя и русские и иностранные источники единодушны в признании факта добровольного перехода И. Пашкова на сторону Шуйского. Очевидно, таким образом, что и вопрос о времени и обстоятельствах измены И. Пашкова должен разрешаться на основании всей совокупности данных, имеющихся в источниках.

Сказанное в равной мере относится и к датировке Костомарова, который также не мотивирует свою точку зрения, ограничиваясь лишь ссылкой на Петрея.

Среди русских источников первое место по важности для выяснения вопроса об измене И. Пашкова должно принадлежать повести «Иного Сказания». Именно этот источник содержит наиболее точный и конкретный рассказ о том, как и когда И. Пашков перешел на сторону Шуйского. Однако «Иное Сказание» не указывает даты дня измены И. Пашкова. Это обстоятельство давало возможность историкам по-разному интерпретировать рассказ повести. Основной вопрос, который при этом надлежало разрешить исследователям, — это вопрос о том, что за сражение имел в виду автор повести, рассказывая о том, как во время этого сражения И. Пашков «зело устрашися и приезжает ко царю Василию»[932]. Как мы видели, историки по-разному решали этот вопрос: то считая, что здесь речь идет о сражении 26 ноября (Костомаров), то относя рассказ повести к сражению 2 декабря (Платонов). Рассказ повести, однако, содержит данные, позволяющие более точно и определенно датировать то сражение, о котором в нем идет речь. Этими данными является личное участие в сражении самого царя Василия Шуйского. И. Пашков изменил Болотникову именно после того как, «видев царя Василия толь храбра и смела, со своими воеводами и со всеми воинствы из града изшедша, веселы и смелы, на брань»[933].

До опубликования А. Гиршбергом в 1899 г. дневника С. Немоевского, в тексте которого сохранилось письмо А. Стадницкого, наличный состав источников не давал возможности точно решить вопрос, в каком из сражений Василий Шуйский принял непосредственное участие. Только этим, конечно, можно объяснить то, что в своих «Очерках по истории Смуты», вышедших в 1899 г., но написанных до появления в свет дневника С. Немоевского, Платонов счел возможным пересмотреть мнение Костомарова, связывавшего предводительство Василия Шуйского над войсками с боем 26 ноября, и отнести личное участие Шуйского в военных действиях к последнему сражению под Москвой, «когда сам царь Василий 2-го декабря напал из Москвы на мятежников»[934]. Любопытно отметить при этом, что, по-разному датируя это событие, Костомаров и Платонов почти в тождественных выражениях описывают выезд царя, пользуясь повестью «Иного Сказания»[935].

Опубликование письма А. Стадницкого существенным образом изменило положение с источниками. Мы видели выше, что А. Стадницкий в своем письме полностью подтверждает рассказ «Иного Сказания» о сражении, в котором участвовал Василий Шуйский, и вместе с тем точно датирует это сражение днем 27-го ноября (7 декабря). Таким образом, из двух имевшихся в литературе интерпретаций рассказа «Иного Сказания» верной оказалась интерпретация Костомарова (с той поправкой, что сражение было не 26-го, как думал Костомаров, а 27 ноября). Напротив, мнение по этому вопросу Платонова следует признать ошибочным.

Разрешением вопроса о датировке рассказа «Иного Сказания», в сущности говоря, решается вопрос и о времени, когда произошла измена И. Пашкова. Можно, однако, привести еще ряд дополнительных данных в доказательство того, что измена И. Пашкова имела место до 2 декабря. Так, Исаак Масса, подобно «Иному Сказанию», связывает измену И. Пашкова с боями в районе Красного села[936].

Еще показательнее свидетельство английской записки, как принадлежащее современнику — очевидцу. В этом источнике взаимная последовательность событий, связанных с изменой И. Пашкова и поражением Болотникова, представлена так: «Пашков оставил свою партию и перешел и подчинился государю с 500 своих сторонников. От него государь узнал о положении в лагере мятежников... Враг находился в смятении от ухода одного из своих главных вождей и внутренних раздоров; государь выступил против них и в конце концов обратил их в бегство»[937].

Таким образом, английская записка не только относит измену И. Пашкова ко времени до окончательного поражения Болотникова, но и ставит в прямую связь с переходом И. Пашкова на сторону Шуйского решение последнего нанести решающий удар по Болотникову. Следует добавить при этом, что нет необходимости понимать выражение английского документа: «государь выступил» — обязательно в смысле личного участия Василия Шуйского в боях. Судя по контексту, здесь имеется в виду самый факт решения Шуйского дать бой Болотникову, а не непосредственное участие Шуйского в сражении[938].

Предлагаемое нами решение вопроса о времени и обстоятельствах измены И. Пашкова не может быть поколеблено тем, что Буссов относит измену И. Пашкова к 2 декабря 1606 г.

Версия Буссова имеет следующий вид:

«2 декабря Болотников (так как он по вылазкам врага заметил, что тот усилился) послал к Истоме Пашкову, приказав известить его об этом и вместе с тем убеждать в том, что он со своими силами также должен участвовать в сражениях и помогать бороться с врагом.

Когда же враг выступил из Москвы с 100 000 человек, Болотников действовал в убеждении, что ему обеспечена верная помощь со стороны Истомы Пашкова (который имел под своей командой 40 000 человек). Пашков выступил со своими силами так, будто имел серьезное намерение вступить в бой с врагом. Болотников отважился смело биться вместе с находящимися под его начальством 60 000 воинов, в уверенности, что Пашков ударит по врагу с другой стороны.

Но добрый, верный рыцарь был гнусно обманут, ибо его приверженец Истома Пашков не только не оказал ему помощи, но вместе с несколькими тысячами человек своего войска в разгар сражения перешел на сторону врага и тут же стал сражаться против Болотникова. От этого Болотников потерял столько людей, что он обратился в бегство и вынужден был оставить на разграбление врага лагерь вместе со всем, что в нем было. 10 000 казаков из его войска были окружены врагом и принуждены были сдаться (так как они не могли выйти из окружения)»[939].

Несмотря на столь конкретный и подробный рассказ, я все же считаю, что решающее значение для выяснения вопроса об измене Истомы Пашкова должно принадлежать таким источникам, как письмо А. Стадницкого и повесть «Иного Сказания». Что же касается Буссова, то его версия может быть объяснена тем, что у Буссова события, относящиеся к сражениям 26–27 ноября и 2 декабря, объединены вместе, в результате чего и измена И. Пашкова оказалась отнесенной на 2 декабря[940].

Разрыв И. Пашкова с Болотниковым и переход его на сторону Шуйского означали новый удар по лагерю восставших, значительно более сильный, чем измена рязанцев. Современники даже переоценивали значение этого сообщения, видя в измене И. Пашкова главную причину поражения Болотникова под Москвой. Так, Исаак Масса прямо утверждает, что «Болотников нимало не сомневался, что отправленные им войска займут Москву, и когда бы не помешала измена Пашкова, то это могло случиться»[941]. Совершенно так же расценивается измена И. Пашкова и в «Истории Ложного Димитрия» (Будилы), где прямо говорится, что восставшие «вероятно овладели» бы Москвой, «потому что уже зажгли было Деревянный Город (drewniany zamek), если бы не изменил им дворянин Пашков (Paszko dworzanin), передавшийся Шуйскому с пятьюстами человек, благодаря чему Шуйский легко поразил их»[942]. Наконец, Паэрле утверждает, что «если бы Пашков не оставил своих товарищей, жители столицы приняли бы его сторону»[943].

Во всех этих высказываниях есть несомненная доля преувеличения, и на исход борьбы Болотникова под Москвой решающее влияние оказали другие, более глубокие факторы. Но тем не менее измена И. Пашкова, несомненно, приблизила момент разгрома Болотникова под Москвой.

Английская записка характеризует положение в лагере Болотникова после измены И. Пашкова выразительными словами: «Враг находился в смятении от ухода одного из своих главных вождей и внутренних раздоров». К этому надо добавить, что и измена И. Пашкова и потери, понесенные Болотниковым в боях 26–27 ноября, несомненно ослабили его войско и в чисто военном отношении. Вынужденный отступить в Коломенское, Болотников засел там в своем остроге («…бегоша на Коломенское и в остроге своем седоша)»[944].

Английская записка верно определяет причины неудачи наступления Болотникова, отмечая, что осуществление плана «замкнуть блокаду» Москвы было предпринято «слишком поздно (to late)». К концу ноября положение Василия Шуйского резко отличалось от того, в каком он находился в момент прихода Болотникова к Москве, когда, после разъезда «ратных людей» из войска Шуйского «по своим домам», царь остался «не с великими людми»[945].

Это новое соотношение сил ощутительно сказалось в боях 26–27 ноября. И оно еще более изменилось в пользу Шуйского в результате этих боев, создавших исключительно благоприятную обстановку для нанесения Шуйским решающего удара по Болотникову и ликвидации осады Москвы.

Этот удар и последовал 2 декабря 1606 г.

Наиболее крупным событием за неделю, отделявшую 2 декабря от сражения 27 ноября, был приход к Москве на помощь Шуйскому смоленских и ржевских полков.

Можно думать, что первые отряды смольнян пришли к Москве 28 ноября. Грамота патриарха Гермогена, указывая, что смоленским и ржевским полкам (собиравшимся в Можайске) было «велено» быть к Москве 29 ноября, отмечает, что «те все ратные люди, тех прежреченных всех городов Смоленский и Ржевския Украйны пришли к Москве, а иные идут»[946]. Наиболее вероятно датировать написание этой грамоты днем 28 ноября. В пользу такой датировки говорит то, что в грамоте Гермогена содержится описание сражения, бывшего 27 ноября; следовательно, она не могла быть написана раньше 28 ноября (ибо, по сообщению А. Стадницкого, сражение 27 ноября продолжалось до самого вечера). С другой стороны, в Ростове митрополитом Филаретом, которому была адресована грамота патриарха, она была получена 30 ноября[947]. Для доставки же грамоты из Москвы в Ростов требовалось не меньше двух дней[948].

Таким образом, сообщая о приходе смольнян, патриарх Гермоген, очевидно, имел в виду событие дня написания грамоты. В пользу такого определения дня прихода смольнян в Москву свидетельствует и то, что ни Гермоген, ни другие источники не говорят об участии смольнян в сражении 27 ноября. Правда, «Иное Сказание» упоминает, говоря о приходе двинских стрельцов, также и смольнян, но эти места о смольнянах производят впечатление вставки в основной текст, и дальнейший рассказ повести никак не связан с смольнянами[949]. Но (как это отмечено и в грамоте патриарха Гермогена) приход смольнян продолжался в течение нескольких дней, вплоть до 1 декабря. Эту последнюю дату позволяет установить указание «Нового Летописца», что генеральное сражение с Болотниковым произошло «на завтрее же прихода смольнян»[950].

Приход ратных людей к Москве не ограничивался одними смольнянами. Разряды отмечают, что «пришли к Москве смольняне и иные городы»[951]. Эта формула — «иные городы» — в одной из разрядных записей приобретает более конкретный вид: «А как Смольняне пришли к Москве и из городов из Замосковных почали збиратца»[952].

Переход Шуйского от оборонительной тактики к решительному наступлению был осуществлен им под прямым и непосредственным воздействием боярства и верхов Московского посада. В английской записке мы находим очень интересную характеристику позиции этих кругов во время осады Москвы.

Отметив, что угроза захвата Москвы Болотниковым вызывала сильное «беспокойство» у «бояр и лучших горожан», автор записки сообщает, что «эти бояре и лучшие горожане» (nobles and better Sorte of cittizens), «видя, в каком крайнем положении они находились, употребили все свое влияние и средства, чтобы поддержать и помочь государю, и убедили его, что не было другого средства освободить себя от этой опасности, как дать сражение, о чем и было принято решение»[953].

На решительные действия против Болотникова Шуйского толкал также и рост недовольства населения Москвы тяготами блокады и вызванным ею голодом. В. Диаментовский отмечает в своем дневнике, под 8 декабря (28 ноября), что «в Москве голод, тревога и великие раздоры»; такую обстановку в Москве он связывает с тем, что «некоторые дороги», ведущие в Москву, были «перехвачены» противником, а «провизия, которую везли к Москве, забрана, якобы для войска Димитрия»[954]. Еще более определенное свидетельство по этому поводу имеется в письме А. Стадницкого, сообщающего, что «так как народу (mirowi) стала не в моготу дороговизна припасов, то он бил челом великому князю, чтобы тот двинул артиллерию (armatę) и померился с ними (т. е. с осаждавшими. — И. С.)»[955]. Трудно, конечно, сказать, что за слои названы у А. Стадницкого «миром», но самый факт такого рода выступления вряд ли может быть поставлен под сомнение, тем более, что «мирское челобитье» царю у А. Стадницкого точно датировано 28 (18) ноября.

Официальные документы — царские грамоты — датируют решающее сражение с Болотниковым днем 2 декабря 1606 г.[956] Ход и исход этого сражения рисуется следующим образом.

Войска Василия Шуйского, участвовавшие в сражении 2 декабря, состояли из двух группировок. Одну из этих групп составили «смольняне», т. е. те полки из «Смоленской и Ржевской Украины», которые пришли вместе с отрядом И. Ф. Крюка-Колычева[957]. К смольнянам был присоединен и князь И. И. Шуйский (вероятно, со своим полком), который и занял, как брат царя, место первого воеводы этого сводного полка[958]. Полк смольнян и И. И. Шуйского «сташа в Новодевичье монастыре»[959]. Во главе другого полка, в состав которого вошли войска, бывшие в Москве во время осады, находился князь М. В. Скопин-Шуйский[960]. Накануне боя М. В. Скопин-Шуйский оставил занимавшиеся им до того позиции у Серпуховских ворот Деревянного города и выдвинул свой полк вперед по направлению к Коломенскому, став в Даниловском монастыре[961]. План воевод Василия Шуйского состоял в том, чтобы, объединившись, ударить совместными силами по Коломенскому, куда после боя 27 ноября отступил Болотников. Насколько можно судить по рассказу «Нового Летописца», остановка М. В. Скопина-Шуйского у Данилова монастыря, по-видимому, имела целью дать возможность смольнянам, только что пришедшим в Москву, привести себя в боевую готовность. «На завтрее же прихода смольян боярин князь Михайло Васильевич Шуйской с товарыщи поиде х Коломенскому на воров. Смольяне же приидоша же к нему в сход»[962].

Болотников, однако, не захотел быть в положении осажденного и сам вышел навстречу воеводам, решив, таким образом, дать встречный бой. Этот маневр Болотникова можно установить на основании текста «Нового Летописца». В то время как воеводы Василия Шуйского двигались к Коломенскому, «воры же ис Коломенского изыдоша со многими полками против их, начаша битись»[963]. Имеется счастливая возможность проверить достоверность рассказа «Нового Летописца»! Такую возможность дает «Рукопись Филарета», сохранившая сведения о местности, где произошла битва между Болотниковым и воеводами Шуйского. Текст «Рукописи Филарета» гласит следующее: «Егда ж воеводы и начальницы Московского воинства по повелению цареву идоша против Северских людей на Котел. . испущают брань вел[ику]ию и во ополчении своем мужески поборают: овех убивают [и] уязвляют, овех связанных во град отсылают. И тако побеждени быша Северския люди, воеводы же царевы с воинством возвращаются во град»[964].

Итак, местом сражения между царскими воеводами и Болотниковым явился «Котел», т. е. деревня Котлы[965]. «Рукопись Филарета» — не единственный источник, связывающий название этой деревни с осадой Москвы Болотниковым. О Котлах упоминает и Буссов, указывая, что именно здесь, «в Котлах, приблизительно в миле с четвертью от Москвы», стал лагерем И. Пашков, подойдя к Москве[966]. Правда, в данном случае, очевидно, Буссов спутал с Котлами Коломенское, но сама возможность такой путаницы свидетельствует о том, что деревня Котлы играла какую-то роль в ходе борьбы под Москвой. Сообщение Буссова, таким образом, подкрепляет известие «Рукописи Филарета»[967].

Обращаясь теперь к рассмотрению известия «Рукописи Филарета» по существу, мы должны признать, что топография деревни Котлы может служить убедительным доказательством достоверности как рассказа самой «Рукописи Филарета», так и версии «Нового Летописца», ибо деревня Котлы (современные Нижние Котлы)[968] расположена по Тульской дороге как раз на пути между Даниловским монастырем и селом Коломенским. Поэтому встречный бой между воеводами Шуйского и Болотниковым вероятнее всего должен был произойти именно где-нибудь в районе Котлов.

Битва в Котлах закончилась победой царских воевод. Хотя, говоря словами Карамзина, Болотников «сразился как лев»[969] он все же был разбит и вынужден был вновь отступить в Коломенское. На этот раз, однако, ему не удалось уйти от преследования. В отличие от сражения 27 ноября, воеводы Шуйского не возвратились в Москву, а, напротив, атаковали Болотникова в Коломенском. Штурм Коломенского царскими воеводами продолжался три дня. Острог, сооруженный Болотниковым в Коломенском, оказался настолько прочным, что воеводы Шуйского «по острогу их биша три дни, разбити же осторога их не могоша, заее же в земли учинен крепко, сами же от верхового бою огненого укрывахуся под землю, ядра же огненые удушаху кожами сырыми яловичьими». Взять острог удалось лишь после того, как воеводы «добр язык (т. е. «языка», пленного. — И. С.) у них взяша, и вся их коварства и защищения до конца узнаша». Раскрыв таким образом характер укреплений и способ защиты острога Болотникова от «огненных ядер», воеводы Шуйского начали обстреливать острог особыми зажигательными ядрами: «учиниша огнены ядра с некою мудростью против их коварств». Эти новые «огненные ядра» не поддавались гашению («погашать их не возмогоша»), и в конце концов «острог их огнеными ядрами зажгоша», что вынудило Болотникова к отступлению: «помощи себе ничем не возмогоша и, острог свой оставивше, побегоша»[970].

Наряду с селом Коломенским другим местом, где укрылась часть разбитой 2 декабря армии Болотникова, явилась деревня Заборье.

Вопрос о Заборье в источниках очень запутан. Русские источники — разряды, «Карамзинский Хронограф» — называют Заборье (вместе с Коломенским) одним из пунктов, где «стали» пришедшие к Москве отряды Болотникова[971], но не сообщают больше никаких подробностей, не указывая и местоположение Заборья. Исаак Масса, напротив, подробно рассказывает об устройстве лагеря в Заборье, которое он называет Sagoria; у Массы же имеются данные и о местоположении Заборья («...отряд скоро подошел к Москве на расстояние одной мили от нее, стал у речки Даниловки и занял селение Загорье»)[972]. Однако Масса, по-видимому, относит к Заборью данные, относящиеся к Коломенскому, которое он вовсе не упоминает в своих записках.

По ходу военных действий Заборье выступает в источниках в связи с сражением 2 декабря. «Новый Летописец», указав, что разбитый воеводами Шуйского «Ивашко Болотников не с великими людми ушел и сяде во граде в Колуге», продолжает: «а иные седоша в деревне в Заборье. Бояре же со всеми ратными людми приступаху к Заборью. Они же воры, видя свое изнеможение, здалися все. Царь же Василей повеле их взяти к Москве и поставить по дворам, повеле им давати кормы и не веле их ничем тронути, тех же воров, кои пойманы на бою, повеле их посадити в воду»[973]. Этот рассказ можно понять так, что Заборье сделалось местом сражения уже в процессе преследования бежавшего из Коломенского Болотникова. Именно так истолковывает текст «Нового Летописца» Костомаров[974]: «Болотников с своим полчищем выскочил из острога и пустился бежать по Серпуховской дороге. Ратные люди погнались за ним, поражали бегущих и хватали пленных, кидавших оружие. Казаки заперлись в деревне Заборье и сделали, по своему обычаю, укрепление из тройного ряда саней, тесно связанных и облитых водой. Скопин-Шуйский нашел, что нельзя далее преследовать Болотникова и оставить позади себя неприятеля в укреплении, из которого он мог сделать на него вылазку сзади. Он осадил заборский табор. Казацкий атаман Димитрий Беззубцев предложил сдаться, если казаков не станут убивать и примут в службу. Скопин дал слово. Беззубцев вышел и положил оружие. Скопин привел его в Москву с казаками»[975].

Однако вряд ли правильно рассматривать Заборье как пункт, ставший местом военных действий лишь в самый последний момент и на короткое время — при бегстве войска Болотникова от Москвы в Калугу. Как уже отмечалось, в разрядах Заборье называется одним из мест расположения войск Болотникова с момента начала осады Москвы. Привлечение материала разрядов позволяет дать несколько иную картину и заключительного этапа сражения у Заборья.

Записи разрядов о сражении у Заборья сохранились в двух редакциях. Более краткая редакция отмечает лишь в общей форме, что «вор Ивашко Болотников… в Заборье был осажен и и[з] Заборья побежал на Тулу»[976]. Другая редакция несколько подробнее и в отличие от краткой редакции расчленяет ход событий и во времени и территориально. В этой редакции о взятии Заборья воеводами Шуйского говорится, как об одном из итогов сражения 2 декабря: воеводы «воров многих побили, а которые стояли в Заборье, тех всех взяли, и вор Ивашко Болотников и Юшка Беззубцов с воры з досталными побежал в Колугу»[977]. С разрядными записями следует сопоставить данные «Карамзинского Хронографа», где ход событий, связанных с Заборьем, изображается очень сходно с разрядами: «...бояре и воеводы воровских людей розогнали и побили, ис-под Москвы воры побежали. А казаки в осаде в Заборье сидели, и те государю добили челом и здалися и крест целовали что ему государю служить»[978].

Таков тот дополнительный фонд известий, сохраненных в источниках о сражении у Заборья, который следует использовать при анализе рассказа «Нового Летописца». Главное, что можно установить на основании разрядных записей и «Карамзинского Хронографа», это то, что Заборье как опорный пункт войска Болотникова существовало одновременно и параллельно с Коломенским. «Карамзинский Хронограф» позволяет несколько конкретизировать эту характеристику Заборья: там, очевидно, стоял один из казачьих отрядов, входивших в состав войска Болотникова. В одной из разрядных книг сохранилась недатированная запись о том, как «розбирали и переписывали Заборских казаков дворяня Богдан Сабуров» и другие[979]. Можно думать, что здесь речь идет именно о казаках, взятых в плен в Заборье[980]. Есть и еще одно важное известие, относящееся к заборским казакам. Буссов рассказывает о неудачной попытке Василия Шуйского в октябре 1607 г., после взятия Тулы, использовать для осады оставшейся еще в руках восставших Калуги «казаков, взятых в плен в сражении с Болотниковым под Москвой 2 декабря прошлого 1606 г.» По словам Буссова, Шуйскому удалось образовать из числа этих казаков (освобожденных из тюрем на условиях принесения присяги Шуйскому) четырехтысячный отряд, который, однако, оказавшись под Калугой, снова перешел на сторону врагов царя[981].

Итак, Заборье было местом сосредоточения довольно крупных сил восставших. Записи разрядов позволяют сделать и другой вывод. Очевидно, казаки, «сидевшие» в Заборье, были осаждены одновременно с осадой Болотникова в Коломенском. Однако итог борьбы в Заборье был иным по сравнению с Коломенским. Болотникову удалось вырваться из Коломенского и тем самым спасти себя и оставшуюся часть войска от гибели. Напротив, осада воеводами Шуйского Заборья увенчалась успехом. Рассказ «Нового Летописца» показывает, каким образом царским воеводам удалось сломить упорство осажденных в Заборье казаков и вынудить их к сдаче. Воеводы Шуйского достигли этого тем, что после окончания боя в Коломенском бросили против Заборья все свои силы: «со всеми ратными людми приступаху к Заборью». Подавляющее превосходство сил осаждавших и безвыходность положения осажденных и привели к сдаче «Заборских казаков».

С осадой Заборья тесно связан вопрос о судьбе атамана Беззубцева. В грамотах Василия Шуйского по случаю победы над Болотниковым содержится цитированное уже нами место о том, что «Истомку Пашкова да Митку Беззубцова и многих атаманов казаков живых поймали и к нам привели»[982]. Основываясь на этом тексте, Костомаров, как мы видели, отнес «взятие в плен» Беззубцева к осаде Заборья, изобразив «атамана Дмитрия Беззубцова» инициатором сдачи заборских казаков в плен. Костомарову в этом вопросе следует и Платонов. Он, так же как и Костомаров, называет Беззубцева «Митькой» и в соответствии с грамотой Шуйского говорит о том, что Беззубцев «сдался царю Василью вместе с Истомою Пашковым, вместе с ним получил амнистию и был принят на государеву службу»[983]. Однако Платонов (в примечаниях к своей книге) вынужден был отметить, что «дальнейшая история Беззубцева неясна: по видимости, он изменил Шуйскому очень скоро»[984]. При этом Платонов ссылается на сообщения Исаака Массы и Буссова, из которых видно, что Беззубцев находился с Болотниковым в Калуге во время ее осады войсками Шуйского[985].

И Костомаров и Платонов, однако, были введены в заблуждение грамотой Шуйского. Нет возможности ответить на вопрос, что за лицо был тот «Митька Беззубцев», о котором говорится в царской грамоте. Но можно совершенно уверенно говорить, что «Митьку Беззубцева» царской грамоты нельзя отождествлять с тем Беззубцевым, о котором говорят Буссов и Исаак Масса и который, как мы видели выше, являлся одним из главных руководителей в войске Болотникова[986].

Ни Костомаровым, ни Платоновым не были использованы материалы о Беззубцеве, содержащиеся в разрядах. Между тем эти материалы позволяют решить вопрос о Беззубцеве вполне точно и не впадая в противоречия с данными других источников. Разряды, как мы видели, дают нам прежде всего настоящее имя Беззубцева — Юрий (Юшка), а не Димитрий (Митька). Это имя Беззубцева подтверждается и актовым материалом (приведенным нами выше) и сообщением Буссова, называющего Беззубцева «Georg Besupzow»[987].

Из разрядов же мы узнаем и истинную судьбу Беззубцева. Он не был, очевидно, в Заборье и во всяком случае не сдался в плен и не изменил Болотникову, а остался ему верен до конца и вместе с ним бежал в Калугу[988]. Эти данные разрядов находятся в полном соответствии с сообщениями Исаака Массы и Буссова, первый из которых говорит о том, что, разбив под Калугой осаждавшие город войска Шуйского, Болотников «оставил в Калуге двух начальников, которые охраняли ее, — Долгорукова и Беззубцева (Bessoebthof)»[989], а второй — Буссов — указывает, что Беззубцев был среди осажденных Шуйским «в Туле, а до этого — в Калуге»[990].

Взятие Заборья было последним этапом сражения, начавшегося 2 декабря 1606 г. 5 декабря правительство Шуйского уже рассылало по городам грамоты, извещавшие о победе над Болотниковым[991].

Сражение 2 декабря было наиболее крупной и по масштабам и по значению операцией в ходе военных действий под Москвой. В нем участвовали все силы, имевшиеся у каждой из боровшихся сторон. Сказание, найденное М. Н. Тихомировым, сообщая о потерях Болотникова в сражении 2 декабря 1606 г., называет 21.000 человек пленных, «побиенных же множае, яко 1000»[992]. Буссов определяет размеры войска Шуйского в сражении 2 декабря в 100 тысяч человек. Он же исчисляет потери Болотникова в этом сражении одними пленными в 10 тысяч человек, не считая убитых[993]. По польским данным, количество убитых в войске Болотникова превышало 20 тысяч человек[994]. Наконец, «Карамзинский Хронограф» указывает, что в войске Болотникова, отступившем к Калуге после поражения под Москвой, оставалось «всяких людей огненаго бою болши десяти тысячь», отмечая при этом, что в другой части отступившего от Москвы войска, засевшей в Туле, были также «многие же люди с вогненым боем»[995].

Приведенные цифры, несмотря на всю их условность и возможные преувеличения (например, у Буссова), дают все же представление о размерах войск, участвовавших в сражении 2 декабря.

Участие в сражении 2 декабря артиллерии еще больше подчеркивает исключительные масштабы этого боя.

«Карамзинский Хронограф», характеризуя итоги сражения в Коломенском и Заборье, говорит о «разгроме» войска Болотникова[996]. В этих словах «Карамзинского Хронографа» содержится верная оценка результатов сражения 2 декабря 1606 г. Войско Болотникова действительно было наголову разбито воеводами Шуйского, и единственное, что ему удалось, — это спасти остатки своих сил поспешным отступлением (бегством?) от Москвы к Калуге и Туле.

Сражение 2 декабря коренным образом изменило общую стратегическую обстановку в стране. Разгром Болотникова означал снятие осады Москвы, передавал инициативу в руки воевод Шуйского и превращал Болотникова из осаждавшего в осажденного.

Василий Шуйский использовал свою победу прежде всего для расправы с побежденными. Массовые избиения начались еще на поле сражения, когда, по словам «Иного Сказания», даже тех, кто пытался спастись «по храмом и по дворем укрывахуся», воеводы Шуйского «аки свиней, закалающе»[997]. Та же участь постигла и пленных. «Новый Летописец» лаконично указывает, что «воров, кои пойманы на бою», царь повелел «посадити в воду»[998]. Это «сажание в воду» было главным видом казни захваченных в плен участников восстания. По словам Исаака Массы, пленные «недолго пробыли в заточении, но каждую ночь в Москве их водили сотнями, как агнцев на заклание, ставили в ряд и убивали дубиною по голове, словно быков, и (тела) спускали под лед в реку Яузу, творя так каждую ночь»[999]. Массовые казни не ограничивались одной Москвой. По свидетельству Псковской летописи, Василий Шуйский разослал большое количество «людей пленных из Северских городов» по разным городам, в том числе и в Новгород и Псков, причем в Пскове пленные, в количестве 400 человек, были заключены «в тюрьмы»; судьба же присланных в Новгород оказалась еще более трагической: «тех в Новегороде в Волхов потопили, бьючи палицами»[1000].

Все эти казни имели своей целью не только физическое истребление попавших в руки Василия Шуйского участников восстания. В не меньшей степени они преследовали цель воздействовать устрашающим образом на неустойчивые элементы как в лагере Болотникова, так и среди социальных низов Москвы и других городов, с тем чтобы заставить их отойти от борьбы и стать на путь принесения покорности царю.

Но один террор сам по себе не мог разрешить задачи ликвидации восстания, какие бы размеры и формы он ни принял. Подавления восстания можно было добиться лишь путем уничтожения основного ядра восстания — армии Болотникова. Поражение Болотникова под Москвой создавало исключительно благоприятную обстановку для осуществления этого и, казалось, давало Шуйскому возможность покончить с Болотниковым одним ударом. Правительство Шуйского и попыталось добиться этого посылкой новой армии против Болотникова.

Однако события развернулись совсем не так, как предполагал Шуйский.