Восстание Болотникова 1606–1607

Введение

Историография восстания Болотникова: Татищев, Щербатов, Карамзин, Соловьев, Костомаров, Ключевский, Платонов, Покровский, Рожков. Восстание Болотникова в советской историографии. Новые источники о восстании Болотникова.

Восстание Болотникова гораздо больше привлекало внимание современников[3], чем позднейших исследователей.

Обзор литературы о восстании Болотникова приходится начинать с установления факта отсутствия каких-либо специальных исследований, посвященных Болотникову. Лишь в общих работах о «Смуте» и «Смутном времени» можно найти разделы, относящиеся к восстанию Болотникова.

Первым историком восстания Болотникова является Татищев, который в своей «Истории царя Василия Шуйского» излагает и события, связанные с восстанием Болотникова[4].

Историографический интерес татищевской истории восстания Болотникова заключается в том, что Татищев, воспроизводя в своем изложении текст «Нового Летописца», дополняет летописный рассказ данными из иностранных сочинений о событиях начала XVII в., именно: из сочинений Маржерета и Петрея, а также каких-то не известных нам источников, откуда, по-видимому, Татищев заимствовал ряд данных, отсутствующих в других источниках (в частности, подробности о строительстве плотины на реке Упе).

Самый анализ событий у Татищева ограничивается несколькими краткими замечаниями по адресу Василия Шуйского и характеристикой последствий восстания Болотникова для положения в Русском государстве[5].

Будучи первой по времени историей восстания Болотникова, «История царя Василия Шуйского» Татищева должна быть упомянута в историографическом обзоре литературы о Болотникове. Однако это произведение Татищева осталось в рукописи и не оказало влияния на последующую литературу. Гораздо существеннее в историографическом плане другой труд Татищева: его издание Судебника Ивана Грозного. Именно татищевское издание Судебника ввело в научный оборот законы о крестьянах и холопах конца XVI — начала XVII в.

Татищев же (в примечании к годуновскому закону от 21 ноября 1601 г. о частичном восстановлении Юрьева дня) впервые высказал мысль о том, что социальный кризис начала XVII в. явился последствием закрепощения крестьян и холопов законами Бориса Годунова: «Сей закон о вольности попрежднему крестьян он учинил против своего рассуждения и перваго о неволе их узаконения (имеется в виду указ 1597 г. — И. С.), надеяся тем ласканием более духовным и вольможам угодить и себя на престоле утвердить, а роптание и многия тяжбы пресечь; но вскоре услыша большее о сем негодование и ропот, что духовные и вельможи, имеющие множество пустых земель, от малоземельных дворян крестьян к себе перезвали, принужден паки вскоре переменить, и не токмо крестьян, но и холопей невольными сделал: из чего великая беда приключилась, и большею частию через то престол с жизнию всея своея фамилии потерял, а государство великое разорение претерпело»[6].

В этом рассуждении Татищева заложена глубокая мысль о том, что корни кризиса начала XVII в. следует искать в борьбе крестьянства против крепостного права. И, настаивая на том, что «великая беда приключилась» оттого, что Годунов «не токмо крестьян, но и холопей невольными сделал», Татищев оказался гораздо ближе к пониманию действительной природы событий начала XVII в., чем многие историки XIX в.

Щербатов — второй из историков XVIII в., писавший о Болотникове, — почти не увеличил фонда источников, привлеченных им для изложения событий восстания Болотникова. Подобно Татищеву, и у Щербатова в основе изложения лежит рассказ «Нового Летописца» (у Щербатова — «Летописец о мятежах», т. е. «Летопись о многих мятежах»), дополненный отдельными известиями из записок Маржерета (Петрея Щербатов не использует) да материалами из статейного списка посольства князя Г. Волконского и А. Иванова в Польшу в 1606 г. (Дела Польские, № 26).

Но если в изображении конкретного хода событий восстания Болотникова Щербатов мало что прибавил к летописному повествованию, то существенной чертой Щербатова как историка восстания Болотникова является его стремление выяснить «коренные причины сего буйства». «Размышление о сем буйстве народном» у Щербатова представляет несомненный интерес в том отношении, что начало «неудовольствий» в обществе, приведших в конце концов к «народному буйству», Щербатов видит в крепостнических законах Ивана Грозного и Бориса Годунова. Последствия этих законов изображаются Щербатовым следующим образом: «Крестьяне при царе Иоанне Васильевиче были свободны и имели право по изволению своему переходить. Сей государь, приметя происходящий вред государству от сих переходов, старался сперва их ограничить, яко сие видно по установленному сроку в судебнике их переходов. Царь Борис Федорович, желая себя низким народом на престоле подкрепить, учинил по прежнему их свободными, но вскоре увидя неудобность сей свободы, паки ее отменил и даже у дворовых людей отнял свободу; самым сим огорчил крестьян, не чувствующих, что самое стеснение их свободы есть драгоценный для них дар, отнимающий у них способы из места в место переходить и нигде твердого не уставить себе жилища, а по сему и не основать своего благосостояния; но люди господские, не бывшие никогда подвержены рабству, весьма были огорчены; однако самым сим государство получило пользу, непременным пребыванием крестьян на их местах и вечною привязанностию людей к их господам. Но бояре были сим весьма огорчены, ибо сим установлением лишились они способа населять пространные свои поместья. Мы видели в царствование сего государя, что отчасти сие самое и падение его роду произвело»[7].

Итак, ограничение, а затем и отмена свободы у крестьян и отнятие свободы у «дворовых людей» (т. е. у холопов) привели к недовольству среди крестьян и холопов, а также и к недовольству среди бояр, лишившихся возможности заселять свои земли крестьянами, переходившими к ним из других мест.

В этих «внедрившихся неудовольствиях» в обществе, еще более усилившихся в результате «великого голоду», Щербатов видит одну из причин падения Бориса Годунова и всех дальнейших событий.

Но если истоки недовольства в обществе Щербатов ищет в переменах в положении крестьян и холопов[8], то самая общественная борьба — «народное буйство» — объясняется Щербатовым «беспримерной верностью народа к роду старобытных своих государей»[9]. Таким неожиданным и парадоксальным способом Щербатов пытается решить сформулированный им же вопрос: почему «российский народ, который мы зрим толь повиновенный своим монархам, и не любящий вдаваться в военные опасности, толь готов был тогда ко всяким возмущениям»[10].

По Щербатову получается, что, восставая сначала против Бориса Годунова, а затем против Василия Шуйского, «российский народ» демонстрировал свою верность «колену прежде царствовавших государей»[11], за представителей рода которых он принимал самозванцев. Такое разрешение вопроса о причинах «народного буйства» Щербатов обосновывает указанием на то, что в глазах народа усиление гнета и прочие беды связывались с пресечением старой династии и переходом власти в руки боярских царей: «По смерти царя Феодора Иоанновича стенал народ, видя себя под властию у царя Бориса, не роду царского, но боярского; воздыхал о убиении царевича Димитрия, коим корень древнего царского роду пресекся. Явился Лжедимитрий: не входя в подробное исследование о нем, привыкши сами себя в том, чего желают, обманывать, пристали к сему самозванцу. В Москве, а не во всех городах, признан он бысть Григорьем Отрепьевым; собравшимися боярами и народом был убиен и возведен на престол Российской царь Василий Ивановичь от роду князей Шуйских: тогда же некиими распущен был слух, якобы Димитрий спасся. Не все могли уверены быть, что убиенный был подлинно самозванец; и тако самое убиение его навлекало в отдаленных градах ненависть от царя Василья, яко на явного убийцу последней отрасли царского корня и похитителя его престола. Разнесшийся слух о спасении Лжедимитрия ненависть их подкреплял, и чинил в них готовность пристать к тому, кто под именем его явится. Долго не являлся такого имени самозванец, но явился другой, под именем сына царя Феодора Ивановича; народ к нему пристал, в уповании, а вослибо не подлинной ли он сын последнего их древнего корене государя: и тако самому сему буйству беспримерная верность народа к роду старобытных своих государей причиною была: но верность, соединенная с легковерием, нерассмотрением, суровостию и всякою буйностию, которая едва всю Россию под власть чуждой державы не подвергла, а крайние разорения ей приключила»[12].

Вряд ли надо говорить о том, что решение проблемы «самозванства», предложенное Щербатовым, является столь же тенденциозным, сколь и неудовлетворительным. Самозванство питалось не «верностью народа к роду старобытных своих государей», а наивной верой народных масс в «хорошего царя», способного, в представлении народных масс, защищать народ от угнетавших его бояр, в том числе и от царей-бояр — Бориса Годунова и Василия Шуйского. Но вместе с тем следует отдать должное Щербатову: он первый поставил проблему «царистской» психологии народных масс, без разрешения которой нельзя разобраться в характере народных движений в России в XVII–XVIII вв. Правда, Щербатов оказался не в состоянии разрешить эту проблему. Но она оказалась не по плечу и писавшему через сто лет после Щербатова Ключевскому[13].

И лишь сталинская формула о том, что в крестьянских восстаниях XVII–XVIII вв. крестьяне «выступали против помещиков, но за «хорошего царя»», дала ключ к пониманию природы той черты восстания Болотникова, которую Щербатов истолковал как «верность народа к роду старобытных своих государей»[14].

Первым историком XIX в., писавшим о Болотникове, является Карамзин.

В ряду историков восстания Болотникова Карамзин занимает совершенно особое и своеобразное место. Значение Карамзина в истории изучения восстания Болотникова определяется тем, что им были выявлены и опубликованы (в «Примечаниях» к «Истории государства Российского») основные и важнейшие источники о восстании Болотникова. Для характеристики того, что сделал Карамзин в смысле расширения круга источников о восстании Болотникова, достаточно сказать, что, в то время как непосредственный предшественник Карамзина, Щербатов, по сути дела использует для изложения событий восстания Болотникова лишь одну «Летопись о многих мятежах» (с некоторыми дополнениями из Маржерета и статейного списка посольства князя Волконского), число источников, использованных Карамзиным для истории восстания Болотникова, приближается к трем десяткам. Карамзин не только ввел в оборот новые источники литературного характера [в том числе и такой, как «Столяров (Карамзинский) Хронограф»]. Он также привлек и актовый материал (в том числе знаменитые грамоты патриарха Гермогена с изложением содержания «листов» Болотникова) и разряды.

Но если фонд источников о Болотникове, которыми располагал Карамзин, не идет ни в какое сравнение с количеством источников, использованных историками XVIII в., то совершенно иная картина получается при сравнении Карамзина с историками второй половины XIX в. — Соловьевым, Костомаровым, Платоновым. Как это ни неожиданно на первый взгляд, но историки второй половины XIX в. оперируют в основном с тем же фондом источников о Болотникове, что и Карамзин. Если не считать актового материала (использованного Платоновым), то существенно новым в плане источниковедческом в работах историков второй половины XIX в. является использование лишь двух важнейших источников, не известных Карамзину: «Иного Сказания»[15] и «Записок» Исаака Массы.

Таким образом, как археограф Карамзин сделал очень много для изучения истории восстания Болотникова. Но обогащением количества источников о Болотникове и исчерпывается то новое, что внес Карамзин в историографию восстания Болотникова. В изучении самого существа восстания, в трактовке его Карамзин не только не поднялся над уровнем историков XVIII в., но даже сделал несомненный шаг назад по сравнению со Щербатовым.

Если Щербатов видит свою задачу в том, чтобы найти «коренные причины» «буйства народного» — и этим если не решает, то хотя бы ставит вопрос об анализе восстания Болотникова как закономерного явления, — то для Карамзина такая постановка вопроса заранее исключается. Для него восстание Болотникова — это лишь «бунт Шаховского»[16], «дело равно ужасное и нелепое»[17], результат «легковерия или бесстыдства», «ослепления» или «разврата» в обществе — «от черни до вельможного сана»[18] — и только. Поэтому и Болотников, в глазах Карамзина, — лишь орудие в руках князя Шаховского. В изложении Карамзина Болотников — это не вождь восставших крестьян и холопов, а человек, который «сделался главным орудием мятежа» вследствие того, что, «имея ум сметливый, некоторые знания воинские и дерзость», он сумел воспламенить «других» «любопытными рассказами о Самозванце»[19].

Следующий этап в истории изучения восстания Болотникова связан с именами Соловьева и Костомарова.

При всем значении Соловьева в развитии русской исторической науки — в плане общих теорий русского исторического процесса, — в вопросе о массовых народных движениях Соловьев занимает глубоко реакционную позицию. В обзоре литературы о восстании Болотникова нет необходимости подвергать подробному анализу общую концепцию «Смутного времени» у Соловьева, которое рассматривается им как «борьба между общественным и противообщественным элементом, борьба земских людей-собственников, которым было выгодно поддерживать спокойствие, наряд государственный для своих мирных занятий, — с так называемыми казаками, людьми безземельными, бродячими, людьми, которые разрознили свои интересы с интересами общества, которые хотели жить на счет общества, жить чужими трудами»[20].

Достаточно отметить, что верный своей схеме Соловьев и в восстании Болотникова видит борьбу «казаков» «за возможность жить на счет государства»[21]. Такой взгляд на восстание Болотникова уже сам по себе исключает возможность для Соловьева признания крестьянского характера этого восстания. Но Соловьев и специально останавливается на проблеме крестьянского восстания в годы «Смутного времени» с тем, чтобы высказать свое категорическое несогласие с «мнением» тех историков, которые «полагают причиною смуты запрещение крестьянского выхода, сделанное Годуновым»[22]. В противовес этому мнению (Соловьев, несомненно, имеет здесь в виду Татищева и Щербатова, хотя и употребляет безличную форму: «Некоторые полагают») Соловьев выдвигает свой тезис о том, что, хотя «действительно в некоторых местах на юге крестьяне восстают против помещиков, но это явление местное, общее же явление таково, что те крестьяне, которые были недовольны своим положением, по характеру своему были склонны к казачеству, переставали быть крестьянами, шли в казаки и начинали бить и грабить прежде всего свою же братию — крестьян, которые, в свою очередь, толпами вооружаются против казаков в защиту своих семейств, собственности и мирного труда»[23]. Итак, восстание Болотникова оказывается в конечном счете направленным против… крестьян — объекта грабежа со стороны «казаков»!

Такой взгляд на восстание Болотникова не является случайным для Соловьева. Он обусловлен общим характером его схемы. Схема Соловьева, подчеркивая прогрессивность «государственного начала» (что соответствует объективной исторической роли централизованного государства на определенном этапе развития), вместе с тем абсолютизирует «государство» (на деле крепостническое государство!), как высшее благо, и тем самым отрицает возможность дальнейшего исторического развития, делающего правомерным уничтожение этого «государства» (крепостнического государства!). Соловьеву было глубоко чуждо понимание того, что движения народных масс (т. е. прежде всего крестьянства) против крепостнического государства несли в себе основы более высокого прогресса, чем то «государство», которое господствовало в эпоху этих движений. Это и привело Соловьева к созданию глубоко реакционной концепции, в которой Болотников из вождя крестьян, восставших против феодального гнета, оказался превращенным в вождя казаков, грабящих крестьян!

Костомаров, исходя из иных предпосылок и по другим мотивам, развивает взгляд на восстание Болотникова, по сути дела весьма близкий к взглядам Соловьева. Основное, что сближает позиции Костомарова и Соловьева в вопросе о восстании Болотникова, это тезис о «казацком» характере восстания Болотникова и отрицание ими обоими какого-либо прогрессивного исторического значения восстания Болотникова.

И для Костомарова восстание Болотникова — это движение казаков. Правда, говоря о «казацкой широте» восстания Болотникова, Костомаров подчеркивает в этом движении стремление к «взлому общественного строя»[24], говорит о «кровавом знамени переворота Русской земли вверх дном»[25]. Но в этом «перевороте» и «взломе общественного строя» Костомаров не признает ничего прогрессивного. Подводя итоги своего исследования «Смутного времени», Костомаров резко отрицательно оценивает историческое значение борьбы «казачества» — от Болотникова до Разина: «Казачество не развило в себе никакого идеала гражданского общества, ограничиваясь чересчур общим, первоначальным и неясным чутьем равности и свободы; казачество Стеньки Разина, хотевшего, чтоб на Руси не было ни бояр, ни воевод, ни приказных людей, ни делопроизводства, и чтоб всяк всякому был равен, не подвинулось в своих понятиях далеко от времен Болотникова. Шумны и кровавы были его вспышки, тряски удары, которые оно наносило иногда государству; но в заключение оно всегда, по причинам собственного нравственного бессилия, отдавалось на произвол государственной власти. До известной степени важное в значении оплота окраин, казачество при всяком своем самодеятельном движении к государству оказывалось неразумно и потому мешало успеху развития русской общественной жизни; а в той степени, в какой развило его смутное время, и казачество прошло бесследно для будущего»[26].

Итак, казачество характеризуется отсутствием «идеала гражданского общества», «нравственным бессилием», его борьба против «государства» «неразумна» и поэтому мешает развитию общества. Такова оценка Костомаровым восстания Болотникова. Отсюда следует, что Костомаров не понял ни крестьянской природы восстания Болотникова, ни его антикрепостнической сущности.

Позиция, занятая Соловьевым и Костомаровым в вопросе о восстании Болотникова, сказалась не только на оценке ими природы восстания Болотникова. Она определила собой и то место, которое занимает восстание Болотникова в самом историческом построении этих историков. И для Соловьева и для Костомарова восстание Болотникова — лишь эпизод в истории «Смутного времени». Из 359 столбцов VIII тома «Истории России» Соловьева (в издании «Общественной пользы»), содержащего историю «Смутного времени», восстанию Болотникова посвящено всего лишь 10 столбцов. Костомаров отводит Болотникову 39 страниц во втором томе своего «Смутного времени», общий объем которого составляет (в издании 1904 г.) 672 страницы[27]. Такой объем уже сам по себе исключает возможность сколько-нибудь детального изложения событий и анализа истории восстания Болотникова. И действительно, и Костомаров и особенно Соловьев ограничиваются лишь самой общей и суммарной характеристикой восстания Болотникова, давая лишь элементарную схему-хода событий и далеко не исчерпывая даже того фонда источников, который имелся в их распоряжении.

Совершенно иная оценка должна быть дана взглядам на восстание Болотникова Ключевского. Основное, что характеризует взгляды Ключевского на восстание Болотникова, это то, что восстание Болотникова рассматривается им как движение определенных классов русского общества, как акт классовой борьбы.

Такой взгляд на восстание Болотникова вытекает из общих воззрений Ключевского на эпоху «Смуты». Для Ключевского «Смута» — это явление, в основе которого лежат действия «всех классов русского общества»[28]. В эту общую схему «Смуты» Ключевский вводит и восстание Болотникова, которое, по Ключевскому, представляет собой тот момент в развитии «Смуты», когда в нее «вмешиваются люди «жилецкие», простонародье тяглое и нетяглое», превращающие своим вмешательством «Смуту» из «политической борьбы» «в социальную борьбу, в истребление высших классов низшими»[29].

Взгляд на восстание Болотникова как на борьбу «низших классов» Русского государства — холопов, крестьян и посадских людей — против «высших классов» представляет собой огромный прогресс по сравнению с концепциями Соловьева и Костомарова. Здесь впервые вопрос о восстании Болотникова ставится на твердую почву классовых интересов и классовой борьбы.

Правда, выступая в вопросе о «Смуте» и восстании Болотникова с позиций теории классов и классовой борьбы, Ключевский и в понимании классов и в трактовке классовой борьбы стоит еще на уровне домарксовой социологии. Ему чуждо представление о классовой структуре общества как закономерном выражении господства данного экономического уклада, данного типа производственных отношений. Для него «социальная рознь» есть лишь порождение «неравномерного распределения государственных повинностей»[30]. Столь же чуждо Ключевскому и понимание классовой борьбы как формы, в которой находит свое выражение процесс прогрессивного развития общества. В его представлении угнетенные классы в восстании Болотникова борются не за новый общественный порядок, а поднимаются «против всякого государственного порядка во имя личных льгот, т. е. во имя анархии»[31]. Наконец, и в вопросе о государстве Ключевский исходит из традиционной для буржуазной науки «идеи государственного блага»[32].

Но для характеристики взглядов Ключевского на восстание Болотникова существенно не то, что Ключевский и в этом вопросе остается на позициях буржуазной науки, а то, что в рамках буржуазной науки он все же сумел подняться до понимания классового характера восстания Болотникова, порвав с метафизическими схемами своих предшественников[33].

Последним крупным представителем буржуазной исторической науки в историографии восстания Болотникова является Платонов. Как историк восстания Болотникова Платонов выступает в качестве непосредственного продолжателя Ключевского. Взаимные отношения Ключевского и Платонова можно определить формулой: Платонов реализовал в своих «Очерках по истории Смуты» ту схему «Смуты», которую выдвинул Ключевский.

Платонов полностью воспринимает тезис Ключевского о социальном характере восстания Болотникова как восстания «низших классов» против «высших», сосредоточивая в своей характеристике восстания Болотникова внимание именно на раскрытии социальной природы восстания[34]. При этом, исходя в своем анализе из тезисов Ключевского, Платонов вместе с тем развивает и углубляет отдельные моменты его схемы. Сказанное относится прежде всего к вопросу о предпосылках восстания Болотникова. Если Ключевский ищет корней «социального разлада» «Смутного времени» «в тягловом характере московского государственного порядка»[35], то Платонов переносит разрешение вопроса о предпосылках восстания Болотникова в плоскость взаимоотношений между землевладельцами и крестьянами, подчеркивая, что «в междоусобии 1606–1607 гг. впервые получила открытый характер давнишняя вражда за землю и личную свободу между классом служилых землевладельцев, которому правительство систематически передавало землю и крепило трудовое население, и с другой стороны — работными людьми, которые не умели отстаивать другими средствами, кроме побега и насилия, своей закабаленной личности и «обояренной пашни»»[36].

К числу заслуг Платонова как историка восстания Болотникова следует отнести и его анализ программы Болотникова. Используя в качестве источника для ознакомления с программой восстания Болотникова грамоты патриарха Гермогена, Платонов видит существо программы восстания Болотникова в том, что «Болотников первый поставил целью народного движения не только политический, но и общественный переворот»; что участники восстания Болотникова желали «не только смены царя, но и коренного общественного переворота, именно истребления руководящих политическою и экономическою жизнью государства общественных слоев»[37].

Сопоставляя характеристику программы восстания Болотникова, даваемую Платоновым, с заявлением Ключевского о том, что «низшие классы» «добивались в смуте не какого-либо нового государственного порядка, а просто только выхода из своего тяжелого положения, искали личных льгот, а не сословных обеспечений»[38], — необходимо признать, что и в вопросе о программе Платонов более глубоко и последовательно проводит мысль о социальном характере восстания Болотникова.

Наконец, анализ с позиций «классовой» схемы Ключевского основных этапов восстания Болотникова позволил Платонову показать классовый характер борьбы между Болотниковым и Василием Шуйским и — что особенно существенно — связать борьбу внутри лагеря восставших с позициями и интересами определенных классовых групп и группировок.

Необходимо признать большую ценность исследования Платонова. Но вместе с тем следует подчеркнуть, что и Платонов не разрешает проблемы восстания Болотникова. Выступая с позиций прогрессивной теории Ключевского о классовой природе «Смуты» и восстания Болотникова, Платонов, однако, далек от признания закономерного характера и определяющего значения классовой борьбы в ходе исторического развития. Поэтому, хотя Платонов и ищет корней восстания Болотникова в отношениях между землевладельцами и крестьянами, у него отсутствует момент необходимости и неизбежности такой формы разрешения классовых противоречий между крестьянством и феодалами, какой явилось восстание Болотникова.

Именами Татищева, Щербатова, Карамзина, Соловьева, Костомарова, Ключевского и Платонова исчерпывается список тех представителей дворянско-буржуазной исторической науки, которые с большим или меньшим правом могут быть названы историками восстания Болотникова.

Вряд ли можно признать особенно плодотворными итоги изучения восстания Болотникова в дворянско-буржуазной историографии. Для большинства писавших о Болотникове остались непонятными ни природа восстания, ни его историческое значение. Лишь Ключевский и вслед за ним Платонов приблизились к раскрытию крестьянской природы и антикрепостнической сущности восстания Болотникова. Но и для них восстание Болотникова продолжает оставаться одним из моментов «Смуты», и только.

В общих воззрениях дворянско-буржуазных историков на восстание Болотникова следует искать и ответа на вопрос о причинах неразработанности конкретной истории восстания Болотникова. История крестьянского восстания против феодального гнета не могла рассчитывать на усиленное внимание к себе со стороны представителей дворянско-буржуазной исторической науки. Этим можно объяснить и то, что, как сказано, специальные исследования о восстании Болотникова отсутствуют вовсе, и то, что с выходом в свет в 1899 г. «Очерков по истории Смуты» Платонова, по существу, прекращается изучение восстания Болотникова дворянско-буржуазными историками.

В историографии восстания Болотникова необходимо особо выделить работы М. Н. Покровского и Н. А. Рожкова.

И Покровский и Рожков субъективно противопоставляли себя буржуазным историкам, считали себя марксистами. Однако ни одному из них не удалось преодолеть влияние буржуазной исторической науки и создать действительно марксистскую концепцию истории Русского государства.

Трактовка Покровским восстания Болотникова во втором томе его «Русской истории с древнейших времен» (как и вея эта его работа в целом) должна была, по замыслу автора, означать новое, марксистское освещение вопроса, в противовес старым концепциям дворянско-буржуазных историков. В действительности, однако, Покровский, писавший «Русскую историю с древнейших времен» в период своей наибольшей близости к идеалистической философии Маха — Богданова, не мог дать и не дал марксистского изложения истории России. Исходя из принципиального отрицания возможности объективной исторической науки, Покровский подчинил трактовку событий и явлений русской истории своим политическим симпатиям и настроениям, что придало его изложению глубоко субъективный характер.

Отмеченные черты «Русской истории с древнейших времен» Покровского с исключительной яркостью выступают и в трактовке Покровским восстания Болотникова. Вся характеристика социальной природы восстания Болотникова у Покровского служит одной цели: опровергнуть тезис Платонова, что Болотников ставил «целью народного движения не только политический, но и общественный переворот». Достигает это Покровский приемом столь же наглядным, сколь и демонстративным: ссылкой на грамоты патриарха Гермогена с изложением содержания «листов» Болотникова. Но если для Платонова эти грамоты служат основным источником для характеристики антикрепостнической сущности восстания Болотникова, то по Покровскому получается, что из текста грамот Гермогена, напротив, «видно, как неосторожно было бы утверждать», что целью восстания Болотникова являлся общественный переворот: «Какой же был бы «общественный переворот» в том, что вотчины и поместья сторонников Шуйского перешли бы в руки их холопов, приставших к движению? Переменились бы владельцы вотчин, — а внутренний бы строй этих последних остался бы, конечно, неприкосновенным. Эта неприкосновенность старого строя особенно ясна из другого посула «воров»: давать холопам боярство, и воеводство, и окольничество. Вся московская иерархия предполагалась, значит, на своем месте...»[39]

Характеристику восстания Болотникова Покровский завершает своеобразным разоблачением вождя восстания — самого Болотникова: «Социальную сторону движения представляет собою бывший холоп Иван Исаевич Болотников, по имени которого и все восстание часто называют «Болотниковским бунтом». Но как мало была еще диференцирована эта сторона, видно из того, что и его бывший барин, князь Телятевский, был одним из предводителей той же самой «воровской» армии. Социальное движение только начиналось — разгар его был впереди»[40]. Итак, нет не только антикрепостнической программы восстания Болотникова, но, собственно говоря, нет и самого восстания Болотникова, ибо если одним из предводителей «воровской» армии являлся «бывший холоп» Болотников, то таким же предводителем той же самой армии восставших был «бывший барин» Болотникова князь Телятевский!

Нет необходимости критически разбирать или опровергать трактовку восстания Болотникова, данную Покровским. Столь оригинальная концепция восстания Болотникова не есть результат объективного анализа данных исторических источников. Для Покровского развитый им взгляд на восстание Болотникова явился лишь средством определить свое отношение к крестьянству и его борьбе в XX в., в современную ему, Покровскому, эпоху. Об этом мы имеем свидетельство самого Покровского. В своей речи, посвященной памяти Н. А. Рожкова, Покровский, упомянув о критике Рожковым взглядов его, Покровского, на восстание Болотникова и признав правильность этой критики, сделал следующее заявление — характеристику «Русской истории с древнейших времен»: «Там вообще имелось некоторое принижение массового движения. На книге отразилось жестокое разочарование в крестьянской революции 1905–1906 гг., которая, казалось нам, окончательно собьет самодержавие, но которая ничего не сбила, не только окончательно, но даже приблизительно. И под влиянием этого разочарования я действительно склонен был в своем анализе социальных факторов «Смутного времени» отводить очень мало места крестьянству. В силу этого я даже Болотникова изобразил не как вождя восставшего крестьянства, а как служилого человека, в связи с этим я подчеркивал, что Болотников был холопом кн. Телятевского»[41].

Вряд ли что можно добавить к этой уничтожающей характеристике! Следует лишь констатировать, что с тех позиций, с которых писалась «Русская история с древнейших времен» Покровского, конечно, невозможно было дать марксистскую историю восстания Болотникова[42].

Что касается Рожкова, то, правильно критикуя Покровского в вопросе о понимании последним природы восстания Болотникова, сам он, однако, оказывается столь же далек от марксистского понимания восстания Болотникова, как и Покровский.

В отличие от Покровского, порочность воззрений Рожкова на восстание Болотникова заключается не в отрицании им крестьянского характера восстания Болотникова[43], а в том, что само это восстание оказывается у Рожкова… одним из моментов «дворянской революции в России». Такой взгляд Рожкова на восстание Болотникова вытекает из его общих воззрений на эпоху «Смутного времени». Рассматривая «Смутное время» как «второй момент дворянской революции в России», Рожков видит содержание «Смутного времени» (или, как он его называет, «русской революции XVII в.») в борьбе за власть между дворянством и боярством — борьбе, в которой победителем, в конечном счете, оказывается дворянство. Крестьянству же и вообще «социальным низам» в рожковской схеме «дворянской революции» отводится роль союзников дворянства в его борьбе за утверждение самодержавия. Возможность такого «союза» между дворянством и крестьянством Рожков видит в том, что не только дворянство «видело в самодержавии истинную и верную свою опору», но «даже и крестьянская безземельная масса тяготела к самодержавию», с той оговоркой, что «она не желала лишь крепостного права, узел которого уже начинал затягиваться на ее шее»[44]. Последнее обстоятельство приводило на определенных этапах борьбы к разрывам между дворянством и его союзниками из среды «социальных низов» и сделкам дворянства с боярством за счет «социальных низов»[45], равно как на других этапах оно способствовало образованию блока между боярством и «социальными низами» против дворянства[46].

В эту схему событий «Смутного времени» Рожков вводит и восстание Болотникова, рассматривая участников восстания Болотникова как союзников дворянства в «первом восстании против боярского царя»: «Дворянство в своей борьбе со старыми господами положения, временно достигшими небывалого прежде могущества, стало в лице более смелых и талантливых своих представителей искать себе союзников. Оно не успело еще сойтись с богатыми посажанами и зажиточными крестьянами севера и Верхнего Поволжья вплоть до Нижнего и ухватилось сначала за то, что подвернулось под руку с первого раза: то было восстание крестьян, холопов, казаков, вольных гулящих людей под начальством беглого холопа Болотникова»[47].

Таково существо воззрений Рожкова на восстание Болотникова. Не трудно видеть всю неприемлемость рожковской трактовки восстания Болотникова. Схема Рожкова коренным образом извращает действительный характер борьбы классов в Русском государстве в начале XVII в. Рожков возвышает до степени «дворянской революции» то, что в действительности являлось лишь противоречиями и борьбой внутри господствовавшего класса, класса крепостников-феодалов. Напротив, основной антагонизм эпохи — антагонизм между крестьянством и феодальными землевладельцами — оказывается у Рожкова оттесненным на второй план, а крестьянство, восставшее против феодального гнета, низводится Рожковым до роли простого орудия в руках дворянства в его борьбе за власть.

Современная советская историческая наука занимает в вопросе о восстании Болотникова принципиально иную позицию по сравнению с буржуазной историографией. Для советских историков, историков-марксистов, восстание Болотникова является одним из важнейших моментов в истории крестьянства и его борьбы против феодального гнета, открывая собою цепь крестьянских войн в России XVII–XVIII вв. В восстании Болотникова, таким образом, находит свое выражение генеральная линия развития классовой борьбы в эпоху феодализма. Этим определяется то место, которое заняло восстание Болотникова в новой, марксистской схеме истории СССР.

Решающее значение для выработки нового, марксистского понимания восстания Болотникова имела оценка восстания Болотникова, данная И. В. Сталиным.

В своей знаменитой беседе с немецким писателем Э. Людвигом 13 декабря 1931 г. И. В. Сталин дал исчерпывающую оценку исторического значения крупнейших крестьянских движений в России — восстаний Болотникова, Разина и Пугачева, раскрыл природу этих движений, их идеологию и показал причины поражения этих движений.

«Мы, большевики, всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др. Мы видели в выступлениях этих людей отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета. Для нас всегда представляло интерес изучение истории первых попыток подобных восстаний крестьянства. Но, конечно, какую-нибудь аналогию с большевиками тут нельзя проводить. Отдельные крестьянские восстания даже в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями, и если рабочие руководят крестьянскими восстаниями. Только комбинированное восстание во главе с рабочим классом может привести к цели. Кроме того, говоря о Разине и Пугачеве, никогда не надо забывать, что они были царистами: они выступали против помещиков, но за «хорошего царя». Ведь таков был их лозунг»[48].

Каковы основные, решающие моменты в сталинской характеристике восстаний Болотникова, Разина, Пугачева?

Первое, что содержит эта характеристика, — это определение классовой природы восстаний Болотникова, Разина, Пугачева. И. В. Сталин определяет эту природу формулой: «восстания крестьянства против феодального гнета». В этой сталинской формуле определяется главная движущая сила восстаний Болотникова, Разина, Пугачева; дается ответ на вопрос о том, против какого класса были направлены эти восстания; указывается на то, что является основной причиной, вызвавшей восстания крестьянства.

Второй важнейший момент сталинской характеристики — это определение характера борьбы крестьянства в восстаниях Болотникова, Разина, Пугачева. И. В. Сталин решает этот вопрос определением борьбы восставшего крестьянства как стихийной борьбы, говоря о «стихийном возмущении», о «стихийном восстании» крестьянства. Тезис о стихийном характере борьбы крестьянства в восстаниях XVII–XVIII вв. является ключом к пониманию хода и исхода этих восстаний. Только исходя из признания стихийного характера борьбы крестьянства можно понять и методы борьбы крестьянства, и тактику крестьянских отрядов, и всю военную и политическую сторону истории этих восстаний.

Третье принципиальное положение сталинской характеристики — это раскрытие сущности идеологии крестьянских восстаний.

И. В. Сталин решает проблему идеологии крестьянских восстаний указанием на царистский характер идеологии восставших крестьян. Ненависть к феодальному гнету, к феодалам сочеталась у крепостных крестьян с наивной верой в «хорошего царя». Эта противоречивая психология крестьянства нашла свое выражение в лозунге крестьянских восстаний XVII–XVIII вв.: против помещиков, но за «хорошего царя».

Именно эта царистская психология крестьянства создавала социальную почву для «самозванства», так как в этом находила свое выражение вера крестьян в «хорошего царя».

Буржуазная историография оказалась бессильна разрешить вопрос об идеологии крестьянских восстаний. Напротив, сталинская формула о царистской психологии восставшего крестьянства дает ключ к пониманию конкретных форм и проявлений идеологии крестьянских восстаний — от Болотникова до Пугачева.

Наконец, И. В. Сталин вскрывает исторические причины поражений крестьянских восстаний XVII–XVIII вв., указывая на то, что условием победы крестьянских восстаний является сочетание крестьянских восстаний с рабочими восстаниями и руководство рабочих крестьянскими восстаниями, превращающее эти восстания в комбинированное восстание во главе с рабочим классом. Отсутствие этого условия в XVII–XVIII вв. и было главной причиной поражения крестьянских восстаний XVII–XVIII вв.[49]

Сталинский анализ природы крестьянских восстаний в России в XVII–XVIII вв. сыграл решающую роль в развитии советской исторической науки в вопросе о крестьянских движениях.

На основе этих принципиальных положений, сформулированных И. В. Сталиным, советская историческая наука создала и свою схему истории восстания Болотникова, которая стала общим достоянием и вошла в учебную литературу.

Но если в общей форме вопрос о природе и историческом значении восстания Болотникова можно считать решенным, то совершенно иначе обстоит дело с монографическим изучением истории восстания. В этом отношении положение осталось точно таким, каким оно было к началу XX в. Между тем было бы глубоко ошибочно думать, что историки XIX в. исчерпали в своих исследованиях весь материал источников о восстании Болотникова и что речь может итти лишь о пересмотре этого материала и о новой его интерпретации. Правильнее было бы сказать наоборот: использованный в работах историков XIX в. материал ни в какой степени не исчерпывает наличный фонд источников о восстании Болотникова. Больше того, в истории изучения восстания Болотникова можно констатировать своеобразный парадокс.

Если, как сказано, после «Очерков по истории Смуты» С. Ф. Платонова не появилось ни одного исследования, затрагивающего вопросы истории восстания Болотникова, то, с другой стороны, именно XX век характеризуется появлением работ по публикации источников, как русских, так и иностранных, относящихся к эпохе восстания Болотникова.

Таким образом, создалось оригинальное положение: основные работы о восстании Болотникова появились до издания целого ряда важнейших источников для истории восстания Болотникова и обратно — после издания этих источников не вышло в свет ни одной новой работы об этом восстании.

Характерной чертой новых русских публикаций является то, что все они представляют собой издания источников документального порядка (акты, разрядные записи). Такой характер этих публикаций придает им особо важное значение: актовый материал является важнейшим источником для характеристики социально-экономических вопросов истории восстания Болотникова; разрядные же записи — основной источник для изучения хода военных действий во время восстания.

Новые иностранные источники, напротив, принадлежат к памятникам повествовательного порядка. Это — дневники, письма, записки иностранцев — современников восстания Болотникова. Однако и эта группа источников содержит в себе целый ряд ценных материалов, относящихся как к восстанию Болотникова в целом, так и, что особенно важно, к личности самого Болотникова.

Здесь нет необходимости давать полный перечень новых источников о восстании Болотникова, появившихся за последние 50 лет.

Для характеристики тех возможностей, которые открывает перед исследователем фонд источников, создавшийся в итоге археографических работ за 1899–1950 гг., достаточно привести лишь важнейшие издания и серии документов, назвав их в хронологической последовательности.

В 1899–1901 гг. А. Гиршберг издал один за другим два дневника поляков — современников восстания Болотникова: С. Немоевского[50] и В. Диаментовского[51], содержащие важные материалы об осаде Москвы Болотниковым и о других этапах восстания.

В 1907 г. вышло в свет издание С. Белокурова «Разрядные записи за Смутное время». Издание «Разрядных записей за Смутное время» дало исследователям такой важнейший источник, как разряды, полный фонд которых за 1604–1613 гг. был опубликован С. А. Белокуровым.

В 1911 г. в составе (посмертной) публикации В. Н. Александренко «Материалы по Смутному времени на Руси XVII в.» было напечатано анонимное секретное донесение английскому правительству одного из английских представителей в Москве (вероятнее всего, Джона Мерика) о восстании Болотникова, содержащее важные фактические данные о начальном периоде восстания Болотникова, об осаде Болотниковым Москвы и, что особенно существенно, излагающее содержание писем Болотникова «к рабам»[52].

Последней по времени крупной дореволюционной публикацией является серия сборников документов «Смутное время Московского государства», изданная в «Чтениях Московского общества истории и древностей российских» в 1910–1918 гг.

Серия материалов в «Чтениях» ввела в научный оборот новый актовый материал.

На первое место среди этих материалов надо поставить изданные А. М. Гневушевым «Акты времени правления царя Василия Шуйского», а также публикации С. Б. Веселовского: «Акты подмосковных ополчений и земского собора 1611–1613 гг.» и «Арзамасские поместные акты» и Л. М. Сухотина «Четвертчики Смутного времени».

Наконец, уже в советское время Г. Н. Бибиков опубликовал с своими комментариями и весьма ценной вводной статьей (в томе I «Исторического архива», издаваемого Институтом истории Академии наук СССР), под заглавием «Новые данные о восстании Болотникова», выписки из приходо-расходных книг Иосифо-Волоколамского монастыря, в которых содержится ряд важных данных, характеризующих отдельные моменты восстания Болотникова[53].

Последним по времени открытием в области источников по истории восстания Болотникова является находка М. Н. Тихомировым, среди рукописей Уваровского собрания Государственного Исторического музея, нового списка известного публицистического произведения начала XVII в. — «Плача о пленении, о конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства», — в составе которого имеется оригинальное Сказание о восстании Болотникова, содержащее ценнейшие данные по истории восстания[54].

Новые публикации источников для истории восстания Болотникова в сочетании с тем фондом источников, который находился в распоряжении историков XIX в., создали предпосылки для гораздо более полного и детального изучения истории восстания Болотникова.