Вотъ Вамъ молотъ

Глава 45

— Ну что, поручик, с почином? — капитан Никитин с видимым удовольствием поднял бокал.

— Благодарю, господин капитан! — ответил Лисицын, так же поднимая до краёв наполненную ёмкость. — Однако, смею отметить, большой моей заслуги тут нет, я бы и больше сделал, да патроны закончились… Предлагаю выпить за всех нас!

— Подождите, господа, у нас, похоже, гость — крикнул стоящий у окна подпоручик Славин. — Сам Александр Владимирович приехал!

Собравшиеся офицеры мужественно дождались, пока гость поднимется на второй этаж, в дверях вручили и ему бокал, полный шампанского:

— Мы, Александр Владимирович, сейчас чествуем наших героев, и в первую очередь поручика Лисицына, сбившего сразу трёх германцев. Однако первый бокал мы все хотим поднять за Вас, за человека, который дал нам эти замечательные машины…

Спустя час, доказав, что для русского человека любая еда имеет полное право именоваться "закуской", и в который раз выслушав рассказ Лисицына о прошедшем бое, офицеры немного заскучали. Кто-то, взяв в руки инструмент, стал петь романсы, кто-то просто молча сидел и думал о чем-то своём…

— Господа летчики, — Волков вдруг поднялся с какой-то хитринкой в глазах. — Поскольку сегодня полетов больше не ожидается, предлагаю небольшой конкурс. Под названием "Белый медведь пришел" — а кто проиграет, тому фант.

Правила оказались неожиданно простыми, и новая игра захватила почти всех собравшихся. А еще минут через десять появился и первый проигравший — сам Волков. После очередного бокала он и сам оказался не в состоянии встать с кресла…

— Ну что, Александр Владимирович, а давайте вы нам споёте!

— Я еще и сыграю! — мужественно ответил инженер. — Если найду на чём…

— Великий человек велик во всём! — прокомментировал выступление Никитин. — Вот только как бы нам Камилла Григорьевна не объявила вендетту… — закончил он фразу, глядя на успевшего уснуть гостя. — Скажет, специально споили.

— А мы ответим, что он устал от мук творчества!

— Ага, а доказательства мук где возьмем?

— Песню ей споём… Славин, ты мелодию наиграть сможешь?

— Мелодия-то простая, а вот слова…

— И слова есть, — Лисицын довольным взглядом обвел офицеров, — я же раньше коммерческое закончил, стенографию изучал. Сейчас расшифрую, разучим — и повезем композитора домой.

— Поэта — уточнил командир эскадрильи, — поэта!

Первой "неожиданностью" стал захват Румынии болгарской армией в течение недели. Правда, болгарам немного помогла Австро-Венгрия, послав на это поле боя сто человек. Сидевших в бронированных самоходках, вооружённых пушечкой тридцати семи миллиметров и пулемётом. И все эти самоходки были гусеничными, разве что без вращающейся башни, а так — настоящие танки. По агентурным данным, при весе в три с небольшим тонны они снабжались крупповским движком в восемьдесят пять сил.

Ясно было, что австрийцы вряд ли отдали бы каким-то болгарам последнее (хотя в свете отсутствия нефти может и отдали), так что "сигнальчик" прозвучал весьма интересный. Ещё более интересный сигнал послышался с германо-французского фронта — правда, там блеснули совсем не немцы. Французы оказались не лапотниками, шитыми лыком, и на заводе в Нанте — судостроительном — начали выпуск уже настоящих танков.

С моей "лёгкой руки" по результатам японской войны в ширнармассах возобладала идея о том, что миноносец должен быть бронирован, а если при этом тяжеловат окажется, так скорость пусть ему турбина обеспечит — и на Нантских верфях оказалось этой полудюймовой брони много. Оттуда же появилась вращающаяся башня, а гусеничные трактора бороздили поля развитых стран уже лет семь. Свои моторы во Франции тоже уже имелись, так что им оставалось лишь сложить вместе несколько почти готовых деталей…

Лет несколько назад (примерно тридцать по моему отсчёту), просматривая на чердаке бабушкиной дачи старые журналы, я увидел картинку с танком "Боец за свободу товарищ Ленин". Так вот нынешнее детище французской военной мысли на тот танк было похоже разве что тем, что сверху располагалась башня с пушкой. Причем башня была "серийной", если можно так выразиться, башней с этих самых миноносцев, с морской "противоминной" пушкой в пятьдесят семь миллиметров. Установлена башня была на коробку из брони, по форме напоминающей примитивный молоток (с заостренным концом вперед), а по бокам торчали гусеницы, прикрытые сверху и по бокам полками на кронштейнах.

Просто, даже примитивно, но дешево и очень сердито. Сварной в танке была лишь башня, вся остальная броня приклепывалась к каркасу из уголков — но на судостроительном клепальщиков было в достатке, и четырнадцатого ноября французская армия в сопровождении почти двухсот таких машин перешла в наступление.

Лишний раз убедился, что в России сохранить что-то в секрете от чутких иностранных ушей — дело практически немыслимое: французы именовали свое изделие не иначе, как "le blindé tank", точно так же, как во внутрикорпоративных бумагах назывались мои самоходки с вращающейся башней. Да и австрийское чудо тоже почему-то именовалось "tankette"… Надо было указать Евгению Алексеевичу на недостатки в его работе.

Впрочем, были в его работе и весьма серьезные достоинства. Судя по всему, технические параметры моих самоходок удалось сохранить в тайне, как и подготовку — причем весьма серьёзную — пятисот экипажей для "Шилок". Для нынешней армии экипажи были совершенно немыслимые — три из четырех его членов были совсем молодыми парнями лет восемнадцати (а в армию призывали с двадцати одного), и только заряжающим был вполне себе возрастной мужик: на этой должности требовалась изрядная сила, так как обойма для пушки Дальберга весила больше полупуда. К тому же заряжающий был, как правило, младший унтер-офицер, а иногда и старший, поскольку требовалось не только тяжести ворочать, но и думать головой — в которой должны быть вполне определенные знания. А вот в автомобильных войсках "шоффер" не мог быть званием младше унтера. Что же до радистов, то они были в основном во флоте и лишь "в тяжёлых военных условиях" на эту должность допускались прапорщики…

Мищенко, хотя и выразил мне свое недовольство, вынужден был согласиться с предъявленными ему требованиями — и пацаны сразу стали фельдфебелями (водилы), подпрапорщиками (радисты) и прапорщиками (командиры самоходок). Командиры батарей (из трех самоходок) сразу стали поручиками — но тут Павел Иванович морально не пострадал, так как большинство из этих командиров уже побыли прапорщиками в японскую войну.

Конечно, были в батарее и рядовые, ими вся "техничка" комплектовалась, но все же унтер- и оберофицерского состава было — по сравнению с обычными пехотными частями — слишком много. И Мищенко действительно волновался, что фронтовые части встретят такое пополнение неприязненно. Он оказался прав — до первого боевого применения. После того, как самоходки прошлись по вражеским тылам, офицеров-недорослей даже полковники приветствовали первыми. Не все, конечно — а только те, кто понимал…

В роте было четыре батареи, а батальоне — три роты. Тридцать шесть самоходок, первыми добравшиеся до фронта, за четырёхчасовой рейд просто уничтожили все немецкие пушки на фронте в полсотни километров и на глубину километров в десять. Причем из рейда вернулись уже сорок две машины: самоходчики притащили и шесть захваченных германцами во время наступления моих старых арттягачей. Ещё с десяток — просто сожгли… Все же, хотя внешне машины и были очень похожи, полдюйма брони тягача против дюйма на самоходке не играла. И если с тягача немцы начинали стрельбу из пулемёта, то шансов у него не оставалось.

Первый рейд самоходок так и остался исключением. Уже через неделю мои самоходки столкнулись с "панцерами" герра Майбаха, вооруженными "пиратской копией" сорокадвухмиллиметровой пушки Хочкисса. И хотя такой снаряд броню моих самоходок в лоб пробить не мог, но, скажем, сорвать колесо вполне даже получалось.

Впрочем, среди самоходчиков настроение оставалось прежним — "да и хрен бы с этими чудесами природы". В конце концов мы потеряли две машины, причем без экипажей, против восьми немецких. Но уже в конце ноября при попытке нападения на очередную германскую батарею наши нарвались на прикрывавшие её пушки со стволом уже не в полметра длиной, а в два — и тут потери составили четыре машины, из экипажей которых спастись удалось лишь троим. Агентура донесла, что пушки эти у Круппа получаются весьма хреновыми, ресурс ствола пока не превышает сотни выстрелов — разве что заводы выпускали их по сорок-сорок пять штук в сутки…

На Западном фронте Германия заняла Реймс. Однако в ответ Франция освободила Кале, Дюнкерк и Лилль, а затем объединенная армия французов, англичан и проснувшихся наконец бельгийцев вытеснила немцев из Бельгии. Именно вытеснила: с территории Франции их "отжимали" с севера на юг и сохранившиеся немецкие войска отступали к Седану и Реймсу — а на территории Бельгии располагались лишь небольшие оккупационные части ландвера, предпочитавшие отступление бою с сильно превосходящими силами.

На этом всё и закончилась: снег пошел. И в Бельгии, и в Польше — так что из-за невозможности активно применять технику война перешла в позиционную фазу.

Для мирной жизни в России от войны вроде как была польза: небывалый урожай тринадцатого года практически весь остался в стране и проблем с пропитанием народа не было. Цены на хлеб упали чуть ли не на четверть, да и прочие продукты заметно подешевели. Впрочем, народу радости это не прибавило: подорожали дрова. Не сильно, но заводы закрывались, зарплата накрывалась — и народу даже на дешёвую еду уже не хватало, а уж на дрова тем более…

Среди мелких промышленников зародилось соревнование "кто больше может сделать полезного для Армии" — правительство Львова пообещало первоочередное обеспечение топливом заводов, выполняющих оборонные заказы. Вот что мне особенно нравилось во всех демократических правительствах — так это постоянная готовность давать невыполнимые обещания: оборонные заказы раздавались любому, кто попросит. Ведь армии нужно всё: от стелек в сапоги до пушек главного калибра. Но когда в очереди первоочередников оказывается девяносто процентов механических заводов, то совершенно внезапно выясняется, что угля для них нет и взять его негде.

Самое смешное, что в этой ситуации хуже всего пришлось банкам: фирма с госзаказом первое время чрезвычайно легко получала кредит — государство гарантирует. А когда выяснялось, что эти гарантии не стоят и бумаги, на которых они были написаны, большая часть денег была уже истрачена — на закупку сырья, выплаты простаивающим рабочим, взятки армейским рекрутерам…

Больше всех повезло Волжско-Камскому банку: у них кредиты брал практически лишь один заемщик — я. Правление банка даже пошло на изменение своего Устава, запрещающего выдавать в одни руки больше, чем четверть кредитных ресурсов. То есть пункт-то в Уставе остался, но к нему добавили "исключение для компаний Александра Волкова". Банк был по моим масштабам небольшой, половины их ресурсов мне только на зарплаты хватало, а короткие — до месяца — зарплатные кредиты в годовом исчислении давали раза в полтора больше прибыли банку, чем любые другие. Вдобавок — после голодной зимы двенадцатого года — в банке точно знали, что у меня где-то припрятано минимум миллионов пятьдесят в тяжёлых жёлтых кружочках, так что риск невозврата был близок к нулю. Эти ребята предпочитали кормиться из гарантированной кормушки, но и они влетели миллионов на двадцать… А насколько влетели другие — большей частью совершенно спекулятивные — банки, мне было даже страшно представить: к началу четырнадцатого года только в правительство поступили запросы от банков на два с лишним миллиарда рублей.

Но князь — он всегда князь, даже если и работает премьером. Львов банкирам быстро объяснил, что правительство гарантировало лишь оплату готового продукта, и вовсе не банкам, а промышленникам. А раз те продукт не сделали, то и платить, собственно, не за что…

Со злорадством узнав, что банк Маштаньянца разорился полностью, а все имущество этого армянофашиста назначено на распродажу для покрытия убытков, я быстренько выкупил остатки нефтяных активов у правительства, и теперь у меня действительно образовалась "русская Стандард Ойл": девяносто восемь процентов нефтедобычи теперь осуществлялось моими компаниями. Еще два процента принадлежали грозненским казакам, но у этих ребят хватало ума ценовой демпинг мне не устраивать. Даже напротив — они попросили меня информировать их заранее о возможных изменениях цен, дабы соответствовать.

Ну соответствовать-то нетрудно, цены у меня, конечно, были невысокие — но не в убыток. К тому же мазут в цене почти с керосином сравнялся, а лигроин, которого из грозненской нефти выходил в изобилии, я сам у казаков скупал — для тракторов к будущей посевной очень пригодится.

Всё же русская промышленность не загнулась полностью, но тут уж в полной мере надо отдать должное предприимчивости русских мужиков, правительству — ну и Юре Луховицкому.

Луховицкий придумал очень интересную печку: в нее загружалось — в довольно узкие щели-секции — пара кубов всякого рубленного хвороста, щепок и прочих древесных отходов, а потом она наглухо закрывалась крышкой. В топку тоже грузили аналогичный мусор — но через некоторое время хворост в закрытых секциях с раскаленными до красна стенками начинал обугливаться — а выходящие газы направлялись в горелки той же топки. Горелка — это всего лишь труба с мелкими дырочками, сама печка — сварная из листового железа коробка весом около тонны. И ценой с полтораста рублей — но в ней уже древесного угля можно было в день пару тонн нажечь. Не за день, за сутки — но если пуд угля стоит в городе копеек двадцать, то те, кому у печки круглосуточно стоять, всегда найдутся.

Брикетёр был подороже, вместе с керосиновым мотором в двенадцать сил он уже стоил почти восемьсот рублей — но один он мог угольных брикетов напечь в сутки тонн десять. Так что дюжина таких агрегатов в день, выпускаемых Керченским судостроительным, улетали со свистом. А печки, кроме моих заводов, начали выпускать еще десятка два чужих.

Правительство, в свою очередь, выделило из государственных резервов леса, которые упомянутый хворост должны были обеспечить — и уже в феврале большинство простаивающих фабрик как-то заработало. Много в России лесов… было. Надеюсь, новые всё же вырастут — судя по всему, уже в следующем году таких проблем с топливом не будет.

Хотя я честно не понимал тех предпринимателей, которые просто наперегонки — и очень за большие деньги — бросились в шахтостроительство. Сейчас уголь дорог, а будет ли высокая цена хотя бы на следующий год — это вопрос спорный. Постройка же шахты — дело дорогое, сажень главного ствола обходилась (со всем оборудованием) рублей в четыреста. А средняя глубина новых шахт на Донбассе была уже за сто метров. Впрочем, пусть строят, не мне же за эти шахты платить — а то, что это самое оборудование большей частью с моих заводов поставляется, и вовсе не даром — это правильно. Потому что у меня своих уже развлечений хватало, и затраты на них были совсем не маленькими.

Пока что для России был немного "приоткрыт" лишь петербургский порт: германцы относительно свободно пропускали туда корабли под американским флагом и — не всегда, но часто — под флагом Восточной Республики. Вот только порт был именно что приоткрыт: немцы считали военной контрабандой совершенно всё (и, со своей точки зрения, правильно считали). Так что порт мог работать исключительно на вывоз товаров — и меня это пока устраивало, поскольку позволяло не останавливать американские автозаводы (точнее, не передавать за океан технологии производства продвинутых моторов). Но такое положение дел даже меня устраивало лишь в малой степени, а всех прочих — включая и правительство — не устраивало совсем.

Самым забавным было то, что из-за перманентного срыва оборонных заказов у правительства неожиданно возникло очень много денег (под них союзники выдали России кредитов на два с половиной миллиарда) — и я взял подряд на строительство железной дороги до Мурманска. В ранней юности доводилось слышать, что в "исходной" истории дорога эта тоже строилась в первую мировую — но это, видать, судьба у нее такая: пока гром (войны) не грянет, мужик (русский глава государства) не перекрестится. Но когда в нужное место с должной силой клюёт жареный петух…

Для меня большим подспорьем в торговле за контракт стало даже не то, что в моем "портфолио" уже лежало строительство примерно пятнадцати тысяч километров дорог. Контракт изначально намыливалась отъесть англо-бельгийская компания, и эти ребята успели продавить в правительственной комиссии бюджет в двести миллионов рублей. Однако во время войны никакая копеечка не лишняя, и когда я назвал цену в сто семьдесят пять миллионов (а еще и срок "до одного года") — конкурентов не осталось.

Чего я не ожидал, так это поездки во Францию. Причём не мне, а Камилле, но отпустить в воюющую страну жену в одиночку я не мог. Я её вообще никуда отпускать не собирался, но на нашем нефтеперерабатывающем заводе в Гавре случилась какая-то неведомая, как всегда, фигня и Камилле приспичило самой разбираться самой.

Фигня эта была срочная: завод в Гавре делал как бы не половину французского бензина с керосином, а добираться туда обычным путём было делом небыстрым: сначала доехать до Гельсингфорса по суше, оттуда — на шведском судне — в Стокгольм (в зимние шторма!), затем железной дорогой перебраться в Осло — и уже там пересесть на какой-нибудь американский корабль, чтобы с риском для жизни прибыть в Гавр: германцы могли и по ошибке в борт торпеду выпустить. И мы решили пойти другим путём.

Начало было простым: из Петербурга в Гельсингфорс, затем — в Стокгольм, а оттуда — сразу в Гетеборг. Оттуда — прямиком в маленький городишко Эсбьорг и далее в Амстердам. Ну а оттуда — через Лилль в Гавр. Десять часов полета на "Пчёлке". Двенадцать — с остановками на "пописать": в сопровождающих "Осах" туалет не предусматривался…

В пути, конечно, могли случиться и разные неприятности, так что на всякий случай за сутки до нашего полета по маршруту пошли две полные эскадрильи "По-2", чтобы при необходимости расчистить небо. "Буревестники" уж очень быстро совершенствовались, в начале февраля уже появился "Буревестник-S", который и летал вроде уже на полтысячи километров, и скоростёнка у него достигала ста пятидесяти. Конечно, до "Пчёлки" в полёте ему не добраться, но на взлёте-посадке они могли и сотворить какую-нибудь пакость. Вдобавок Гавр теперь лежал всего в паре часов их лёта — а мне не хватало только бомбардировки нефтезавода, на котором работает жена…

У французов были свои самолёты — но против германских они не котировались. Ришар Фарман умудрился поставить на свой биплан даже пулемёт, но пока его этажерка с трудом подбиралась к стокилометровому скоростному рубежу. С другой стороны, и "Буревестник" пулемёт таскал с собой почти исключительно для престижа: стрелять он мог только строго назад (а "Фарман" — строго вперед, где винт не мешал), потому что при попытке стрельнуть вбок отдача просто переламывала стрингера. Так что пилоты при встрече делали по десятку-другому выстрелов из захваченных с собой пистолетов, а потом обменивались нецензурными ругательствами и расходились.

Пока. Пока пятьдесят два русских самолета не прибыли во Францию с простой и понятной задачей: оберегать Камиллу Григорьевну от атак с воздуха. "По-2", как и "Буревестник", тоже мог летать со скоростью чуть больше полутораста километров в крейсерском режиме. А на форсаже, загнав обороты мотора за шесть тысяч, мог превысить и сто семьдесят. Минут на пять-семь, пока мотор не развалится, но ведь мог! К тому же аккурат в "развилке" между цилиндрами у него тоже был приделан пулемёт, ствол которого торчал как раз через втулку редуктора посередине пропеллера — что, наряду с трассирующими пулями, давало возможность относительно метко стрелять в хвост противнику (ну и в гриву, само собой).

Поскольку завод в Гавре был мой, у охраны жены с бензином проблем не было. И охрану с воздуха к нашему прилёту они героически несли с раннего рассвета до такого позднего заката, что на посадочных полосах приходилось фонари зажигать — благо, к ночным полётам всех ещё на Каспии приучили. Вот только уже после обеда охранять нас стало не от кого: германцы, потеряв с десяток самолётов, летать над Францией перестали…

На следующее утро, после того, как Камилла умчалась на завод разбираться со своей фигнёй, я — от нечего делать — отправился к летчикам: им выделили для проживания не что-нибудь, а целый замок в деревушке километрах в двадцати от Гавра, и мне было очень интересно посмотреть на настоящий средневековый замок. Замок оказался так себе: старый, с обвалившимися местами башнями, а жилой дом был почти новый и неинтересный — если не считать огромного зала с камином, в котором можно было быка зажарить. Ну не быка, но поросеночка точно, поскольку лётчики его там как раз и жарили, готовясь отмечать вчерашние победы.

После обеда по рации (которые тоже были привезены с собой) жена сообщила, что остается в лаборатории до позднего вчера и позвонит, когда закончит — так что я приглашение лётчиков на праздник принял. Всё же интересно было послушать о самых первых именно воздушных боях этой войны…

Доктор Хаус любил говорить, что все врут. Мне кажется, что ему в детстве приходилось очень много времени проводить среди историков…

Сразу после японской войны Машке взбрело в голову научиться музыке. Ну уж заодно я и решил приобщиться: в прошлой-то жизни как-то музыкальное образование проскочило мимо меня, а так иногда хотелось что-нибудь забацать! Музыкант получился из меня неважный, но дело не в этом. Учился-то я, понятное дело, на самом популярном музыкальном инструменте России!

Не на балалайке, конечно, тем более что балалаек страна ежегодно делала почти восемьдесят тысяч штук. На сто шестьдесят миллионов человек — то есть по балалайке в год на волость… Зато гитар в стране делалось уже целых тысяч… тридцать (и на привычную мне они были непохожи совсем). Мне, например, за две жизни довелось встретить не одну тысячу офицеров — и из них на гитаре умели играть лишь двое, причем на "неаполитанских". Взять в руки цыганскую гитару для офицера было лишь чуть менее неприличным, чем чистить сапоги своему денщику…

А вот мандолин в России ежегодно изготавливалось за четверть миллиона. И ещё порядка ста тысяч импортировались — так что я освоил именно этот забавный инструмент. Времени, конечно, на музицирование у меня особо не было — но, скажем, "чижик-пыжика" я играл если и не виртуозно, то уж мелодию угадать мог почти любой человек, наделенный слухом и не очень привередливый. А мандолина — она маленькая, и несколько штук лётчики с собой захватили — так что после тостов "за победителей" народ принялся музицировать и распевать разные (почему-то изрядно тоскливые) романсы.

Но в связи с замечательными победами русского оружия тосковать лично мне совсем не хотелось, и я — очевидно сдуру — ознакомил собравшихся с концепцией "белого медведя". А затем — и "медведя бурого", правда второй — за неимением более подходящих компонентов — состоял из всё того же шампанского и коньяка…

Когда наутро я открыл глаза, добрая супруга уже стояла у кровати и протягивала мне пару таблеток аспирина и стакан сельтерской:

— Глотай, чудо ты мое гороховое. Негоже знаменитому поэту и композитору появляться перед почитателями в столь недостойном виде…

— Спасибо, солнышко… какому композитору?

— Глотнул? Сейчас кофе налью, тут ведь рассола ни за какие деньги не найти. Как голова?

— Раскалывается… ты знаешь, я сдуру научил лётчиков "бурому медведю"…

— Да мне уже все про тебя рассказали. И про медведей, и про песни твои…

После залпом выпитой кружки крепкого кофе голове стало полегче:

— Какие песни?

— Какие-какие… про немецкого летчика — захихикала жена. — Или ты так напился, что вообще ничего не помнишь?

После этих слов я кое-что вспомнил. "Бурый медведь" во французском исполнении оказывается резко раскрывает скрытые таланты — у меня сразу и слух прорезался, и голос стал почти как у Карузо. Да и поэтический дар появился — куда там какому-нибудь Петрарке! Вот правда как прорезался — так и зарезался обратно, но почитатели моего таланта успели записать услышанное, и даже поделились зафиксированной на бумаге "высокой поэзией" с Камиллой (скорее всего, чтобы она меня не очень уж угнетала за перепитие).

А я видимо расстроился, слушая заунывные напевы (именуемые романсами), вспомнил детство золотое — и бабушку, которая, радостно смеясь, слушала какую-то бредовую песню. Песня была про лётчиков — на мой недоуменный вопрос она сказала, что во времена ее студенчества песня эта была очень популярна. Позже, на каком-то паблике, стилизовавшем под старину всё подряд ("Дореволюционный советник", что-ли…) увидел альтернативный вариант, который и всплыл в моей пьяной голове.

Ну, хоть не Высоцкий…

— Это я написал?

— Нет, это написал поручик Лисицын! а ты это пел. Причем — играя на мандолине, а я этого не видела! Век себе не прощу: мой муж играл на мандолине, пел песни так, что все в восторге — а я в какой-то лаборатории определяла проценты серы в вонючей нефти! И пропустила славный момент, когда любимый супруг публично орал непристойности — ужас!

— Какие непристойности? — я с интересом стал читать дальше:

— Ну и что тут неприличного? Разве что слегка преувеличено насчет объёма отложенного… — несколько смущённо прокомментировал я прочитанное.

— А дальше? Хотя с кем я о приличиях разговариваю — с человеком, который практически на каторге родился и вырос. А мне, между прочим, перед свадьбой об этом не сказал! — и Камилла показала мне язык.

Дочитывая текст, я покраснел — жёнам такое творчество демонстрировать не стоит… Но Камилла, глядя на меня, рассмеялась:

— Не красней. Я только радуюсь узнав наверное, что мой муж даже напившись никаких непристойностей себе не позволяет. Ладно, собирайся, домой летим. Я закончила, тут в перегонную колонну по ошибке поставили луженую трубу вместо никелированной. Летчики уже и баки подвесные на нашу "Пчёлку" поставили.

— Зачем?

— Через Берлин полетим, так быстрее. Через два часа будем в Амстердаме, а еще через три — уже в Лодзи. Они говорят, что сейчас и ветер попутный, и германец все равно на четыре километра подняться не может…

— А если что-то с моторами случится?

— Тогда, конечно, над ледяным морем будет безопаснее. Собирайся, менестрель ты мой недоделанный!